– Я готова держать пари, сеньорита, – сказала тогда Баккара, – что вы до сих пор не знаете, которая из нас двух настоящая графиня Артова.
– Я вижу все это во сне, – проговорила Концепчьона.
– Вы не спите, сеньорита.
– Ну, в таком случае я просто помешалась…
– Совсем нет.
– Но что же все это означает?
– Очень простую вещь, сеньорита, – сказал юнкер и, указывая на цыганку, добавил: – Эта особа, которую вы видите теперь перед собой, – моя сестра… ее зовут Ребеккой; она дочь моего отца и одной еврейки.
– Так это вы графиня Артова, – вы?
– Я.
Тогда на губах гордой испанки показалась презрительная улыбка.
Баккара поняла эту улыбку; она гордо подняла голову и твердо проговорила:
– Потрудитесь спросить у моей сестры, сеньорита, и тогда вы узнаете, что не я, а она любила Роллана де
Клэ.
– Это правда, – подтвердила цыганка. Концепчьона снова вскрикнула, но на этот раз уже не от удивления. Перед нею разорвалась завеса, и луч света пробился в ее ум. Она еще не все поняла, но догадалась. А так как Концепчьона де Салландрера имела благородную и великодушную натуру, то она тотчас же протянула руку графине.
– Простите меня, – сказала она, – что я осмелилась осудить вас.
– Не вы, сеньорита, осудили меня, – ответила печально графиня, – целый свет слишком строго осудил меня.
– О, но ведь он увидит свою ошибку он увидит ее…
– Не теперь…
– Почему же?
– Потому, – ответила серьезно графиня, – что я должна раньше выполнить одну высокую задачу, сеньорита.
Концепчьона, казалось, была очень удивлена ее словами.
– Вы ведь живете, – продолжала Баккара, – в доме гренадского архиепископа?..
– Да.
– Этот дом находится за городом – совершенно на берегу моря?
– Да.
– Итак, – продолжала графиня, – завтра в этот же час, то есть после полуночи, приходите на террасу.
– Зачем?
– Пока я могу вам сказать только одно, сеньорита, – заметила Баккара, – что вы замешаны, без ведома вашего, в одну ужасную историю.
– Боже, вы пугаете меня.
– Что делать… прощайте!
Графиня надела маску и вышла из павильона.
– Вы уже оставляете меня?
– Да.
– Но увижу ли я вас сегодня ночью?
– Может быть… но сейчас, – сказала графиня, – не забудьте, что уже около трех часов.
– Что же?
– Человек в маске, одетый арестантом и которого вы видели, обещал возвратиться на бал.
– Но, – произнесла Концепчьона, слегка вздрогнув, – что же есть общего между мною и им?
– Ничего и очень много. Только вы можете сказать ему следующие слова: «Я видела графиню, она позволяет вам рассказать часть вашей истории».
Баккара встала и вышла из павильона. Ребекка последовала за ней. Концепчьона осталась одна. Она находилась как бы в недоумении и села на диване, на котором сидела цыганка.
– Боже! – прошептала она, – что значат все эти тайны? – Прошло несколько минут. Она старалась думать о том, кого любила, но на самом деле не могла сделать этого, – таинственный и симпатичный голос человека, одетого арестантом, так и звучал в ее ушах. Какое-то тайное очарование и вместе с тем любопытство насильно влекли к нему мысли Концепчьоны.
Вдруг молодая девушка услышала легкие шаги и увидела на пороге павильона человека… Это был он.
Теперь на нем уже не было маски, и лицо его произвело на сеньориту глубокое впечатление.
Это был человек лет тридцати с белокурой шелковистой бородой, его голубые глаза были грустны и невольно привлекали и располагали к себе.
– Сеньорита, – сказал он, подходя к молодой девушке и почтительно целуя ее руку, – графиня Артова, которую я только что встретил, сказала мне, что вы здесь и что… – Он не договорил и приостановился.
Концепчьона пригласила его сесть около себя и прибавила:
– Графиня позволяет вам рассказать мне часть вашей истории.
У молодого человека потемнело в глазах – он уже хотел отвечать, как вдруг в саду послышался какой-то шум. В дверь павильона грубо постучали, и она тотчас же отворилась.
На пороге ее показался человек в костюме сторожа галерных каторжников. В руках у него была дубина.
– Эй, номер тридцатый! – крикнул он, обращаясь к молодому человеку, – ты знаешь, что ты должен возвратиться в четыре часа, – теперь уже половина четвертого. Поспеши, молодец, тебе остается еще только полчаса быть маркизом.
Крикнув это, галерный сторож удалился, оставив Концепчьону в сильном страхе.
– Кто этот человек? Что ему надо? Зачем он, наконец, приходил сюда? – вскрикнула она, смотря на своего собеседника.
– Этот человек приходил за мною! – ответил молодой человек кротко и тихо.
– За вами?!
Каторжник не сразу ответил на этот вопрос, он приподнял край своих толстых холстинных панталон и показал изумленной и обезумевшей от испуга Концепчьоне железное кольцо, бывшее у него на ноге. Вслед за этим он проговорил совершенно спокойно: – Сеньорита! Этот человек – мой сторож; я теперь не переодет, и этот костюм – моя настоящая одежда; я – каторжник и потерял мое имя, переменив его на номер, – меня теперь зовут: «номер тридцатый!»
Можно было предположить, что после этого происшествия Концепчьона упадет в обморок, но на самом деле этого не случилось.
Концепчьона не могла даже и допустить того, что он мог быть виновен. Ее мимолетный испуг сменился горячей симпатией.
– Но что же было причиной, что вы сделались жертвой? – вскричала она, протягивая ему руку.
Тогда молодой человек рассказал ей все, что мы уже знаем относительно его жизни, крушения корабля и т. д.
Только он был осторожен и не сказал своего имени. Концепчьона со всей горячностью своей души сжалилась над его положением и предложила ему просить за него королеву, но молодой человек отказался и от этого, сказав ей, что о нем уже хлопочут и что торопливость может только повредить его делу. Ровно в четыре часа дверь павильона снова отворилась.
– Пойдем, номер тридцатый, пойдем! – крикнул грубый голос сторожа. – Скоро уже четыре часа.
Молодой человек встал.
– Прощайте, сеньорита, – сказал он, – благодарю вас за участие.
– Но вы не должны уходить, – начала было молодая девушка.
Но молодой человек перебил ее:
– Так надо, – сказал он. – Только по одной неожиданной милости вы меня видели здесь… Вскоре зазвонит колокол, которым будят каторжников… Прощайте, сеньорита.
Оставшись одна, Концепчьона встала и вышла из сада.
– Все это необъяснимо, – шептала она, проходя по опустелым залам.
Тогда только Концепчьона вспомнила, что она приехала на бал по особенному приказанию королевы и что приехала с дальней своей родственницей донной Жозефой, которую и оставила в начале вечера за картами. Она стала искать ее и пошла сперва в одну залу, потом в другую – но за карточными столами уже давно никого не было.
Продолжая отыскивать донну Жозефу, она вдруг наткнулась на лакея в ливрее кадикского городского управления.
– Цампа! – вскрикнула она с удивлением.
– Донна Концепчьона! – проговорил португалец.
– Как же ты попал сюда?
– Я теперь служу у господина Алькада, – ответил Цампа.
– Но… давно ли?
– Со смерти герцога де Шато-Мальи.
При этом имени Концепчьона снова вздрогнула. В этот вечер она слышала это имя уже два раза, и во второй раз ей говорили одно и то же. Концепчьона вздохнула.
– Так это правда? – сказала она.
– Умер, сеньорита, – и уже два месяца.
Концепчьона посмотрела вокруг себя.
Зала, где они находились, была абсолютно пуста. Молодая девушка опустилась на диван и пристально посмотрела на португальца.
– Итак, герцог де Шато-Мальи умер? – спросила она опять.
– Два месяца тому назад.
– А от чего он умер? Цампа загадочно улыбнулся.
– В журналах и газетах, – проговорил он уклончиво, – писали, что он умер от карбункула…
– Что это за болезнь?
– Лошадиная болезнь.
– Но каким образом герцог мог захворать подобной болезнью?
– В журналах было написано…
– Мы говорим не о журналах, – перебила его Концепчьона. – Ты ведь был его лакей?
– Да, сеньорита.
– В таком случае ты должен знать, как он умер, лучше всяких журналов и газет.
– Все это правда, но он заразился не от лошади.
– Объяснись же, Цампа!
– Герцог умер от карбункула, точно так же, как и лошадь, – ответил португалец, – но герцог и лошадь заразились каждый особо, хотя и схожим образом.
– То есть – как же?
– Да очень просто – лошадь была уколота булавкой, напитанной в гниющем трупе другой лошади. Ну, а герцог?
– А герцог сам укололся об отравленную булавку, которая была воткнута в ручку кресла, на котором он обыкновенно сидел.
– Но кто же воткнул эту булавку в кресло? – спросила в испуге молодая девушка.
– Я.
– Нечаянно?
– Совсем нет, я ненавидел герцога, потому что знал, что вы его не любите.
Концепчьона заглушила в себе крик негодования и ужаса – она воображала, что лакей покойного дона Хозе, из привязанности к своему покойному господину, ненавидевшему, по его словам, герцога, счел своим долгом продолжать ненавидеть своего нового господина и даже убить его.
– Несчастный, прошептала она, – не думал ли ты угодить мне, сделав подобное преступление, и не воображаешь ли ты, что оно пройдет теперь для тебя безнаказанно?
Цампа пожал плечами.
– Я не для того воткнул булавку, – пробормотал он, – чтобы понравиться вам, сеньорита.
– Для чего же? Подлый человек! Или ты был недоволен герцогом?
– Я? О, нет… герцог наш был настоящий аристократ, а не какой-нибудь выскочка… он знал, что все мы люди, и обращался со мною очень хорошо.
– Но кто же заставил сделать тебя такое преступление?
– Один только страх.
– Какой страх?
– Боязнь за свою голову; был человек, который знал то, что ведал только один Бог, дон Хозе и я, то, что я был некогда приговорен к смертной казни в Испании.