После тротиловой вони воронок, кислого запаха пожарищ, горелого тряпья воздух за городом казался особенно чистым. Из узорчато-прозрачных рощиц наплывали свежесть последнего снега, аромат прелой листвы, и всюду царил какой-то приятный, неуловимый, волнующий запах весны. Высоко в небе пролетела галка. В лучах садящегося солнца она поблескивала, как медная. Каравашкин, сидя с шофёром, смотрел на текущую под колёса машины дорогу, на причудливую длинную тень от машины, бегущую по рыжему краю поля, и думал о своём.
Вспоминались университетские товарищи, первые дни в научно-исследовательском институте. Как тогда спорили по поводу статей Энрико Ферми и Иды Ноддак. Первый заявил, что обнаружил ядра трансурановых элементов после облучения урана нейтронами. А вторая предполагала, что в этом случае ядра урана, вероятно, распадаются на ядра более лёгких элементов. Многие физики заявили, что это абсурд.
И только молодым фантазёрам, вроде Каравашкина, хотелось верить в вероятность невероятного. Когда это было? Кажется, давным-давно. А потом физики вдруг обнаружили появление бария в уране и тории после бомбардировки их нейтронами. Вновь разгорелись споры и в печати и в лабораториях. Спорили видные учёные и новички. Вспоминали опыты Ирен Кюри и югославского физика Савича, доказывавших, что ядра урана делятся. Их опровергали другие учёные. А потом, перед самой войной — да нет, война в Европе уже началась,— стали поступать вести из Копенгагена, где в лаборатории Нильса Бора укрылись от Гитлера немецкие физики Луиза Мейтнер и Фриш. Фредерик Жолио-Кюри опубликовал в Париже результаты своих работ по делению ядер урана. За полгода до нападения Гитлера на Советский Союз в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» Академии наук СССР появилась статья наших учёных «Кинетика цепного распада урана». А потом грянула война. В раздумья Каравашкина ворвались вести с фронта, гомон райвоенкомата.
«Куда мне вас деть? — возмущался военком. — Ну, раз образование высшее — идите на ускоренные курсы младших лейтенантов».
...Да, тогда спорили, и всё-таки не верилось, что в глубине вещества сконцентрированы огромные силы, такая невероятно большая энергия. Это никак не укладывалось в обычном человеческом сознании, как не может уложиться в нём понятие о бесконечности мира, Вселенной, времени.
Каравашкин вытянул шею, подставляя разгорячённое лицо встречному ветру. «Неужели это скоро станет реальностью? Неужели эти спорные длинные и сложные расчёты, заканчивающиеся девятизначными цифрами выводов, действительно превратятся в тепло, свет, силу?» Это казалось далёким, как полёт на Луну.
...Однажды Игорь Васильевич, руководитель научно-исследовательских работ, заявил, что цепная реакция деления ядер урана близка к реальности, но ещё совершенно неясно, сможем ли мы ею управлять. Если не сможем, то произойдёт взрыв с бесполезным рассеиванием делящегося вещества, не успевшего вступить в реакцию, выделится так много тепла, что температура взрыва достигнет миллионов градусов. Вспышка окажется в сотни раз ярче Солнца, тепло пойдёт на расширение воздуха, и возникнет чудовищная ударная волна. Надо учесть и радиоактивные осколки деления. Потоки нейтронов вызовут радиацию окружающих предметов и почвы. Всё это будет более страшным и опасным, чем извержение вулкана...
Каравашкин оглянулся. На горизонте, на фоне заката, зловеще чернели развалины города.
А ведь этот маленький лейтенант из контрразведки, за которым посылал растерянный комендант, сразу встрепенулся, взял с собой троих автоматчиков и вместе с Каравашкиным помчался на машине. Значит, нашим кое-что известно. А знал ли тот старик, что и для чего он исследует? Наверняка нет. Проводил опыты по узкой программе. Все сбежали, а он остался с контейнером. Если б знал — удрал бы тоже. Каравашкин достал папиросу, начал щёлкать зажигалкой. Но ветер куролесил в машине и сдувал крохотное пламя.
Каравашкин вспомнил, что так же безуспешно он пытался прикурить в прошлом году. То ли дрянной был бензин, то ли истёрся кремень. День тогда был тусклый, накрапывал мелкий дождь. Рядом стонала, гудела, ругалась и грохотала фронтовая дорога. Прижавшись друг к другу, Каравашкин и Георгий Николаевич сидели на одном пеньке. Вокруг была мокрая трава, а ноги ныли от усталости.
Вспоминали общих знакомых. Георгий Николаевич становился всё рассеяннее и рассеяннее, смотрел куда-то мимо деревьев, тяжёлые покрасневшие веки, вздрагивая, опускались на глаза. Он вдруг сказал, перебив собеседника:
— Послушайте, Каравашкин, что вы думаете о заявлении Геббельса: «В глубоких шахтах Германии куётся новое оружие»? А?
Каравашкин хотел что-то ответить, но Георгий Николаевич не слушал.
— Или... как это... «Гитлер сожжёт Москву двумя литрами»? Они, видимо, считают, что произойдёт выделение огромного количества тепла? Почему литры, а не килограммы? — Он повернул к Каравашкину худое обросшее лицо, но смотрел куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Мокрая плащ-палатка нелепо топорщилась на его плечах.
Георгий Николаевич достал папиросу, вытащил из кармана коробку спичек. Она размокла. Он скомкал её и выбросил. Каравашкин стал щёлкать зажигалкой. Из-под колесика вылетали белые искры и гасли.
— Постой, — сказал Георгий Николаевич, усмехнувшись, — у меня в сумке чудо техники есть, солдаты в день рождения подарили:
Он раскрыл плоскую баночку из полированной латуни, установил её на колене, потом достал серый камешек и обломок драчового напильника, резко им ударил по камню, густой сноп белых искр брызнул в баночку, и в её чёрном нутре появилось расширяющееся алое пятно. Георгий Николаевич протянул баночку Каравашкину, тот с папироской склонился к ней. В ноздри ударил едкий запах жжёной тряпки.
Закурив и закрыв баночку, Георгий Николаевич снова усмехнулся:
— Видал? Ударь посильнее — и, чего доброго, начнётся цепная реакция.
Сделав несколько затяжек, он снова задумался, снова прикрыл глаза и покачал головой.
Неимоверно трудно доказывать что-либо тем, кто себе верит больше, чем другим, и признаёт реальным только то, что можно пощупать рукой. Разве фотографии с короткими белыми штрихами и полосками могут быть для них доказательством, подтверждением сложных и непонятных расчётов? Но кажется, самые смелые прогнозы сбудутся, и в самом зловещем варианте.
...Машина остановилась возле аккуратного хутора, совершенно не тронутого войной. Он походил на пряничный домик из старинной немецкой сказки.
— Давайте, товарищ старший лейтенант, остановимся здесь, перекусим, водой машину заправим, — предложил шофёр.
Каравашкин молча кивнул, жуя папиросу. Щёлкнул зажигалкой. Она сразу загорелась.
— Я тоже пойду, — сказал Разлётов и посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, не вынимая изо рта папиросы, громко раздельно произнёс:
— Герр обер-лейтенант Каравашкин...
Разлётов испуганно отпрянул, оторопело глядя на своего начальника. От него чего угодно можно ожидать, но читать чужие мысли...
Каравашкин задумчиво усмехнулся, и Разлётов понял, что тот тоже вспоминает сегодняшнего старика.
Залаяла собака, донёсся стук в дверь.
«Н-да. Порой учёному легче сделать открытие, чем доказать людям его практическую ценность...» И снова перед глазами мокрый лес и утомлённое лицо Георгия Николаевича. Он тогда сказал:
«Хоть гитлеровцы и разогнали всех лучших учёных, они рано или поздно должны были прийти к мысли о ядерной энергии. А особенно теперь, когда им надеяться больше не на что. Но это их не спасёт. Они всё равно не успеют. Мы их разгромим. А то, над чем они лихорадочно бьются, рано или поздно сделают другие и сделаем мы. Я написал несколько писем Игорю Васильевичу. Надо как можно скорее развёртывать работы в этой области. Изложил свои практические предложения. Пока хоть этим поможем ему. Я не сомневаюсь, что он по-прежнему настаивает на своём...»
Спустя несколько дней Каравашкин приехал в штаб армии по делам и зашёл в отдел кадров, чтобы узнать, где находится Георгий Николаевич. Вчера, промучившись всю ночь, Каравашкин тоже написал письмо своему учителю, которое, как и письмо Георгия Николаевича, начиналось словами: «Уважаемый Игорь Васильевич!» Но он не знал адреса профессора.
В коридоре и комнатах особняка стояла обычная штабная суета. Вошёл генерал, строго оглядел всех, заметил Каравашкина:
— Вы кто?
Каравашкин доложил.
— Здесь зачем?
Каравашкин стал объяснять, что вот ищет товарища по прежней работе на «гражданке». Генерал было пошёл в свой кабинет, но, услышав слово «физик», остановился, позвал Каравашкина к себе и потребовал у писаря какое-то дело. Ему тотчас принесли папку. Полистав бумаги, генерал испытующе посмотрел на старшего лейтенанта.
— Что вы делаете в этой артбригаде?
— Как что? — растерялся Каравашкин. — Служу, то есть воюю. Ну, занимаюсь инструментальной разведкой.
Генерал крикнул:
— Матюхина ко мне!
Прибежал высокий подполковник и застыл перед генералом. Тот показал большим пальцем на старшего лейтенанта и сказал:
— Его фамилия Каравашкин. Почему он здесь, у нас?
Подполковник сбивчиво объяснил, что командир артбригады просил штаб армии не откомандировывать Каравашкина, так как он хорошо организовал инструментальную разведку, а без него бригада ослепнет...
Генерал поднёс к самому лицу подполковника раскрытую папку и рявкнул:
— Смотрите, кто подписал шифровку!
Подполковник отшатнулся, опустил плечи и сразу вспотел. А генерал приказал:
— Немедленно оформить предписание и все документы. Личное дело вышлем потом. — И повернулся к Каравашкину: — Марш в бригаду. Два часа на сборы и сдачу дел. Чтоб через три часа вас не было в пределах дислокации армии.
— А куда?
— В Москву, в распоряжение Совета Обороны. Дальше не знаю.
Сидя в кузове трофейного бронетранспортёра, держа вещмешок на коленях, Каравашкин курил в кулак, смотрел на проносящиеся мимо силуэты развалин. Иногда их освещал трепетный свет: не то вспышки дальнобойных орудий, не то зарницы.