— Боюсь, что много хуже, — наконец заговорил Рёстлер. — К Рождеству мы Москву точно не возьмем. Русские умудрились найти резервы и отбросили нас на 100 километров на некоторых участках. Война в России становится затяжной, о чем я говорил еще тогда…
— С ними не получится договориться?
— Не знаю… — вздохнул Рёстлер. — Как тут теперь договоришься? — он растерянно развел руками. — Остается только удивляться, откуда у них столько резервов… Они нас высасывают, как вампиры. На западном побережье не осталось ни одного самолета — все в России. А ты понимаешь, что такое воевать против «томми» без самолетов? Я достоверно сказать не могу, но мне кажется, что «томми» специально подстрекали Сталина и своих агентов в окружение фюрера насовали… Ведь был же шанс избежать войны…
— Фюрер ничего слышать не хочет. Он так увлекся идеей восточных территорий… Да и потом… Сталин… Кто такой Сталин? Верная шавка Черчилля! Неужели русские этого не понимают?
— Понимают — не понимают… Опасные это игры… Не стоило нам лезть в эту русскую кашу, не расправившись с Британией. Кстати, знаешь, как переводится «Россия» с санскрита? — «Поле игры богов».
— Это вы там с Генрихом мозги друг другу выносите со своим санскритом. Я мыслю четкими формами. — Демански медленно брал щипцами лед и отпускал его над стаканом с виски. Движения его имитировали портальный кран с грейфером. — Котировки, обменные курсы валют… И я тоже анализирую. 42-й год будет самым богатым за всю послевоенную историю. Ты знаешь, насколько увеличилось потребление мяса?
— В сравнении с 28-м годом?
— Не ёрничай! В сравнении с 38-м годом! Поле для инвестиций в России…
— Нет… Никакого поля пока нет и в ближайший год точно не будет. Вот увидишь — осталось недолго ждать. Скоро головы полетят. На Браухича я теперь ломаного пфеннига не поставлю.[94]
Рёстлер врал. Ройтер был не в Специи. Он был в Берлине. Причем не просто так. Его неожиданно вызвал сам рейхсминистр. Очень церемонно вызвал. Прислал самолет. Не специально, конечно, за ним, но эти штабные, так и хочется сказать, крысы… (да ведь он сам был два месяца назад точно такой же штабной крысой) вынуждены были послать за ним машину. За каким-то оберлейтенантом — машину командующего! Никак понять не могли, зачем он так понадобился господину Геббельсу. В общем-то Ройтер и не удивился особо. Разве не к этому он стремился большую часть своей сознательной жизни. Да, быть заодно с сильными мира сего, быть им полезным и, если получится, стать одним из них. Фюрер уже пожимал его руку, они общались, общались не словами, как это делают все, нет! Фюрер проник в его душу и остался в ней навсегда. Вот, хорошо сказано — надо запомнить.
Он встал пораньше, чтобы не опоздать ко времени аудиенции на Вильгельмплац, 8, но, выйдя из станции метро «Кайзерхофф», напротив знаменитого отеля, понял, что получилось уж как-то с очень большим запасом, а приходить слишком рано — невежливо. Ройтер решил немного прогуляться в Тиргартене. Это же два шага отсюда. Зима уже заявила о своих правах. И заявила, надо сказать, не по-детски. Немногие могли припомнить столь лютую зиму, какой была зима 41-го года. Говорили, замерз даже Кильский канал и стал не судоходным. Да, Специя сейчас представляет собой совсем иную картину. Там сейчас дождь… Подумать только! Здесь -20 и снег скрипит под ногами, а там +4 и утром только на вершинах гор видны снежные шапки, за шпилем собора Санта-Мария-Ассунта. Да, самолет — не пароход… За один день из осени переместился в зиму… И гулять по парку что-то не особенно приятно…
Кабинет рейхсминистра был огромен. На одной из стен висел портрет фюрера, сидящего на кресле в шинели пехотного полковника. Художник запечатлел какое-то нелепое мгновение. То ли фюрер собирался встать, то ли только что сел, но вся поза была какая-то напряженная, как и взгляд, ничего не имевший общего с настоящим. По стенам стояли диваны с яркой обивкой, на которых были изображены какие-то листья, цветы… Хозяин вышел к нему в элегантном белом костюме, резко контрастирующем с лиловым оттенком загара. «Интересно, где он успел так загореть?» — подумал Ройтер. Рейхсминистр широко улыбнулся и протянул руку.
— Очень рад с вами познакомиться, господин оберлейтенант! Не составите мне компанию? — главный пропагандист рейха сделал рукой жест в сторону небольшого столика, изящно сервированного для легкого завтрака.
— С удовольствием, — ответил Ройтер. Его же все-таки в Мюрвике учили быть и светским человеком тоже, а не только гайки крутить по колено в соляре. Пока он присматривал, куда бы можно было положить фуражку, рейхсминистр с большим любопытством изучал его.
— Вы знаете, Хельмут, можно я вас так буду называть (Ройтер кивнул), я прочитал вашу рукопись, и, признаюсь, она на меня произвела большое впечатление. Я захотел немедленно познакомиться с автором.
«Ну, что ж, я старался», — подумал про себя Ройтер. В слух он не сказал ничего, только лишь всем своим видом продемонстрировал, что он внимательно слушает.
— Вы, как мне представляется, являете собой эдакий образ античного героя, способного одновременно мастерски владеть и пером и мечом. Говорят, перо сильнее меча. Возможно. Но какой может быть у пера авторитет, если меч не стоит за ним.
— Герр рейхсминистр, боюсь, вы мне льстите. «Про античного героя — это он хорошо, мне понравилось».
— Нисколько, — отрезал Геббельс. — Поверьте, я кое-что смыслю в этом деле. Это смело. Это ярко. И, знаете что, читая вашу книгу, я вдруг увидел в ней черты литературы нового тысячелетия. Да, да… Я захотел лично взглянуть на человека, сознание которого не замутнено всей той шелухой, которая происходила последние две тысячи лет. Так бы мог написать современник Овидия, пожалуй. Но не нынешний европеец. Вы не находите, что современные художники, я говорю о художниках в широком смысле слова, очень трусливы. Максимум, кому они бросают вызов — это окружающее их общество, а истинный художник бросает вызов Творцу. Подумать только, какие-то жалкие 60 лет нас отделяют от нового тысячелетия. Вы его еще увидите, каким оно будет…
Он на секунду умолк, посмотрел куда-то как бы сквозь Ройтера. Но очень быстро вернулся в заданный им ритм беседы.
— И вы умеете показать настоящую страсть… Это очень важно. Тот, кто не пережил настоящего чувства, на это не способен.
Да. Рейхсминистр, говорят, сам большой ценитель женской красоты. Ройтер что-то такое слышал… Слухи ходили. А про фюреров всегда такие слухи ходят… Наверное, еще с древнейших времен отложилось в дальних уголках мозга человеческого… Раз лидер — то обязательно всем интересно, с кем он спит… Ну да главное, чтобы не с английской шпионкой. Ну да, и министры тоже люди. А вот, скажи-ка мне, современник Овидия, ты что, не предпримешь разве попытку оказаться в Потсдаме? Ты же этого хотел, когда оказался здесь. Все-таки рейхсминистр — это практически ее руководитель. И он меня принимает. Он меня ценит. Разве это не повод еще раз задуматься? А как же Вероника? Ведь ты взял за нее ответственность. Ее муж застрелился практически из-за тебя… Нет. Неправда. Стреляются сами по себе. Я ему пистолет не подавал. Идиот. Лучше бы дуэль была. По крайней мере можно сослаться на традицию… А убил бы ты его? Ну командовал бы взводом где-нибудь под Тулой…
Рейхсминистр задал несколько вопросов по тексту, и каждый раз его радовали ответы Ройтера, хотя он, казалось, отвечал совсем невпопад.
— Эта книга опережает время. Знаете, сильно опережает. А потому напечатать ее сейчас было бы преступлением против нации. — Этот неожиданный пассаж был похож на удар кувалдой. Я совершил преступление против нации???
Геббельс предвидел растерянность собеседника, а потому снизошел до объяснений.
— Сегодня опубликовать вашу книгу будет слишком рано. Слишком в ней много оптимизма и восхищения мирными человеческими страстями. Слишком много… любви! — нашел он наконец определение. — Сегодня, когда нация ведет такую ужасную войну, когда миллионы гибнут на полях сражений, и миллионы еще погибнут, прежде чем достигнут победы, мы все должны слиться в едином порыве ненависти. Понимаете, о чем я? Эта борьба, возможно, приведет нас всех к трагическому концу, мы погибнем или победим… И этому следует учить, а вы, ваша книга учит любить…
Ройтер не нашел что сказать. Но в этом были ведь и свои плюсы. По крайней мере он выполнил обещание. Его просили написать книгу — он написал. И его принял Геббельс.
— На следующий день после того, как война закончится победой, я лично подпишу ее в набор. А пока — будем бороться, бороться, отбросив все мирские соблазны, как это делает фюрер, как это делают вслед за ним его соратники…
Рейхсминистр задумался… в кабинете повисло неловкое молчание…
— Да… — сказал на вдохе он. — Не готовы мы пока любить… Рано еще…
Ройтер чувствовал себя полным идиотом. Что должна была значить последняя фраза, которую сказал этот человек? Кто «мы»? «Мы» — «немцы»? «Мы» — «человечество»? Или просто «мы» — мы двое, обремененные один государственными делами, а другой воинским долгом и приказом? Расставались они, можно даже сказать, по-дружески, проговорив более двух часов. Геббельс пытался вывести его на рассказ о морской войне, спрашивал, нет ли каких-то личных просьб у героя… А какие у него могли быть личные просьбы? Вправить мозги Анне? — Спасибо, сам как-нибудь… Пробить повышение Карлевитцу? — Наверное, все-таки не сюда. Геббельс был известным антисемитом, так что тут еще можно было и самому нарваться. А вот попытаться через связи «нового друга» добиться аудиенции у Редера… — это мысль! И очень благородно. Все только для интересов службы.
Глава 23УНТЕРХОРСТ ПРОТИВ ЭСМИНЦА
Ты уже знаешь: жизнь — это борьба. Кто хочет жить, должен бороться. Наша борьба — здесь, на нашей лодке. Это большое счастье, что мы смогли стать подводниками. И возраст для этого у нас подходящий. И время сейчас — самое подходящее. У моих родных светятся глаза, когда они провожают меня в поход. Кто гордится, кто тайно завидует. «Этот парень выходит завтра, а мы вынуждены остаться». С девушками хуже всего. Вдвое более горько она чувствует в такой час бессилие женского пола, в наивысшие мгновения жизни не имея возможности стоять в моменты между жизнью и смертью плечом к плечу с любимым человеком. Но ничего не поделаешь. Она должна довольствоваться этим.