ехническое обеспечение «Правды» и, кроме того, участие в редактировании газеты, организация ее рабкоровской сети.
Первоначально он направил всю свою энергию на поиски и закупку оборудования, шрифтов, бумаги. Приходилось думать и о создании запасных баз газеты на случай возможных репрессий против нее и даже закрытия. Этому учил опыт издательства «Зерно», которое смогло работать много месяцев благодаря тому, что пользовалось не одной типографией, имело тайный склад.
С выходом первых номеров «Правды» круг обязанностей Н. И. Подвойского в газете расширился. Вместе с К. С. Еремеевым Николай Ильич редактировал материалы самого боевого и важного отдела «Правды» — отдела рабочих корреспондентов. По поручению редакции писал корреспонденции и передовые статьи. Кроме того, как все правдисты, он считал своим партийным долгом распространение газеты на заводах, организацию обсуждения рабочими ее материалов. Общаясь с рабочими, он постепенно сколачивал крепкий рабкоровский актив.
Если организаторская работа при неуемной энергии Николая Ильича была ему вполне по плечу, то выполнение чисто журналистских обязанностей требовало от него не только огромных усилий, но и настоящей, добросовестной учебы. Первые корреспонденции, а тем более передовые статьи ему приходилось не писать, а буквально вымучивать из себя, тратя на это немало времени, а ведь он привык ценить его больше всего.
…Однажды Николай Ильич пришел домой, принес с собой стопку небольших листков бумаги, сел к столу, пододвинул лампу с абажуром, положил перед собой свой любимый швейцарский хронометр и стал писать. Нина Августовна уложила детей и, стараясь не шуметь, возилась с посудой, с любопытством поглядывая на мужа, Николай Ильич что-то бормотал себе под нос, писал, перечитывал, вычеркивал, вставал и с отрешенным взглядом ходил по комнате. Потом садился и снова писал…Прошло часа два, а он все вымарывал листок за листком.
— Не получается? — сочувственно спросила Нина Августовна.
— Да, брат, верно говорят, что писать — не языком чесать. — Он встал, заходил по комнате. — Сам себе удивляюсь! Ведь сотни раз выступал перед людьми, притом перед всякими. Там мысли идут одна за другой. Слова сами собой приходят на ум, сцепляются друг с другом. И люди слушают, понимают, верят. А сяду писать, те же мысли, те же слова получаются какими-то деревянными, бесчувственными, не ложатся друг к другу. Вроде загорюсь, пишу, все идет, а прочитаю и вижу, что зробыв з дуба шпичку.
— Не расстраивайся! Лев Толстой и то по скольку раз переписывал.
— Во-во! Мне Батурин в редакции то же самое говорит. Только ведь Льву Толстому, может, спешить некуда было. А тут в номер надо.
Николай Ильич снова сел за стол…
Как-то в редакции, видя муки Николая Ильича, юморист по натуре К. С. Еремеев решил подтрунить над ним. Он взглянул через плечо Подвойского на исчирканные листы бумаги и серьезно проговорил:
— Карандашом пишешь. От него и серость на бумаге. Или ржавым пером, как по сердцу, царапаешь.
Подвойский взорвался. Еремеев понял, что тому не до шуток, и примирительно сказал:
— Не сердись и не расстраивайся, Николай Ильич. Только щелкоперу легко пишется, так у него и читать нечего — никаких мыслей, одни слова. И пишут, конечно, не пером, а умом, сердцем. А это легко не дается никому.
Константин Степанович подошел к окну, помолчал.
— Посмотри, как Ольминский пишет или Батурин. Все мучаются. Могу и я тебе сказать, что пишешь ты неэкономно, много времени зря тратишь. Я, например, кладу перед собой два листа бумаги. На левом листе десять раз переделаю, отточу фразу и запишу ее на правый. Так же и следующую. Ты вот час просидел, три листа исписал и все их выбросил, а у меня за это время добротный абзац сложился. Понял? Некоторые, правда, пишут все сразу, как получится. Потом правят весь текст. А ты ищи, как тебе удобнее.
Николай Ильич впоследствии писал, что с 1911 года он учился быть журналистом и редактором. В «Звезде» и «Правде» у него оказались хорошие учителя: М. С. Ольминский, Н. Н. Батурин, В. Д. Бонч-Бруевич, К..С. Еремеев, Я. М. Свердлов и другие видные деятели партии и публицисты. Работа в большевистской печати с тех пор стала важнейшей составной частью его революционной, партийной, а позже и государственной деятельности. Но «легко» писать он так и не научился, потому что этому, видимо, научиться нельзя. А вот писать с каждым годом все лучше — с этой задачей он справлялся. Об этом свидетельствует, например, такой факт. В 1921 году вна-шей стране, разоренной империалистической и гражданской войнами, разразилась жесточайшая засуха, охватившая 34 губернии. Около 30 миллионов человек, населявших эти губернии, оказались на грани голодной смерти. ЦК РКП(б) и Советское правительство создали Центральную комиссию по оказанию помощи голодающим во главе с председателем ВЦИК М. И. Калининым. В состав ее входил Н. И. Подвойский. Комиссия, наряду с другими мерами, развернула агитацию среди населения по сбору средств и продовольствия для голодающих. При составлении плана мероприятий было предложено написать искреннюю, взволнованную, серьезную листовку, которая заставила бы каждого читавшего ее встревожиться за жизнь и судьбу чужих детей и матерей. Спросили М. И. Калинина, кто может написать такую листовку. Михаил Иванович подумал и убежденно сказал:
— Поручите Подвойскому, он это лучше всех сделает.
И Николай Ильич написал такую листовку. Всего он опубликовал за свою жизнь более 100 брошюр и статей. Его ставшая библиографической редкостью документальная книга «Год 1917» читается как художественное произведение — настолько свежо и мастерски изображены в ней события переломного в истории нашей страны года. Таков был итог журналистской работы И. И. Подвойского, так трудно начинавшейся в «Звезде» и «Правде» в далекие предреволюционные годы.
Осенью 1912 года прошли выборы в IV Государственную думу. Большевики А. Е. Бадаев, М. К. Муранов, Г. И. Петровский, Ф. Н. Самойлов, Н. Р. Шагов стали ее депутатами. Вскоре после выборов, поздно вечером, в квартиру Подвойских постучали условным стуком. Николай Ильич открыл дверь и увидел на пороге мужчину лет тридцати. Из-под хорошо сшитого пальто выглядывали воротник белоснежной рубашки и темный галстук. Суровое лицо, твердый взгляд, отнюдь не по-интеллигентски подстриженные усы не очень вязались с элегантной одеждой. Николай Ильич и Нина Августовна, как по команде, переглянулись: они его где-то видели! Мужчина назвал пароль, Николай Ильич ответил.
— Не узнаете? Лет, конечно, прошло немало, — взгляд гостя потеплел.
И тут Николай Ильич вспомнил и этот неожиданный для сухопарого человека сочный бас, и волжское оканье.
— Федор?!
— Никитич Самойлов… Бывший уполномоченным Иваиово-Возяесепского Совета, а теперь — депутат Д}мы от Владимирской рабочей курии, — отрекомендовался гость и повернулся к Нине Августовне. — С вами, товарищ Нина, мы встречались как раз во Владимире. Единожды или дважды, так что вы могли меня запамятовать.
— Нинуша, что в печи — все на стол мечи! Раздевайся, Федор.
— Я в Петербурге в первый раз, — Самойлов, раздевшись, расчесывал пышный, нависший надо лбом чуб. — Когда дали адрес и сказали, что встретит Гулак, я обрадовался. Значит, поправился, думаю, и в Петербурге не пропадем.
Николай Ильич усадил гостя за стол, а сам вместо тарелки положил перед собой стопку бумаги.
— Мы уже отужинали, — пояснил он Федору Никитичу. — А ты закусывай, не торопясь, и рассказывай, как готовились и проходили у вас выборы. Каково там положение. Тоже не торопись.
Николай Ильич записал рассказ Ф. Н. Самойлова, уточнил подробности. Потом гостя уложили спать, предупредив, что все остальное будут решать утром. Сам же Подвойский, немного прикрутив лампу и поправив абажур, снова сел к столу.
— Я поработаю, Федор. Извини, если лампа мешать будет. Хоромы-то наши не царские…
— Мы — рабочие. Лучших условий я не видел, — ответил Самойлов. — Усну сразу. Бессонница не для нас — мы с пей не выживем.
Николай Ильич выправил запись беседы с Самойловым, кое-что зашифровал, переписал набело, запечатал в конверт и по памяти написал хорошо знакомый адрес, ленинский. Потом посмотрел на хронометр, вздохнул и на цыпочках отправился за перегородку, где сладко посапывали малыши и спала уставшая за день Нина Августовна.
Утром, после завтрака, Подвойский и Самойлов отправились в редакцию «Правды». По пути зашли на почтамт, и Николай Ильич опустил письмо.
— Твой отчет пошел Ленину, — тихо сказал он Самойлову.
— Ну-у? — удивился Федор Никитич. — Надо было предупредить. Может, я что-нибудь не так и не то сказал!
_ Владимиру Ильичу надо так, как есть, — ответил Подвойский. — Без отсева. Он лучше нас разберется, что к чему… А сейчас, Федор, давай-ка прямиком в «Правду». Сдам тебя, как говорится, с рук на руки. Там тебя сведут с членами ЦК. А уж после этого действуй! Когда надо, заходи, будем рады.
Через несколько дней на пороге квартиры Подвойских появился новый гость — среднего роста, заросший смоляной бородой, с внимательными темными глазами. По певучей интонации и выговору Николай Ильич сразу определил в нем земляка и, чтобы погасить его смущение за поздний час, приветствовал по-украински:
— Заходь, будь ласка! Дэ на двоих варыться, там трэтий пожывыться, а там, глядышь, дружни сорокы и орла заклюют.
— Заклюем его, проклятого! — обрадовался гость.
Это был депутат от Екатеринославской рабочей курии Григорий Иванович Петровский. Почти всю ночь проговорили они о родной Украине…
Бывали на квартире Подвойского и другие депутаты-большевики. Работы у Николая Ильича добавилось. Он передавал депутатам указания В. И. Ленина и ЦК, снабжал их нужными статистическими материалами, помогал готовить выступления в Думе и перед публикой. Г. И. Петровский впоследствии вспоминал, что в 1912–1914 годах ему часто приходилось встречаться с Н. И. Подвойским, и его всегда поражала вера в революцию, кипучая энергия, оптимизм и неутомимость Николая Ильича.