— она никогда не покончит с собой. Не дождутся!
Но сейчас все это вылетело из головы. Потому что стало холодно до невозможности. Ее тело, не такое закаленное, как у Охотников, сильнее и острее ощутило этот леденящий мороз. И страх.
Стало страшно так, как бывало в детстве. До жути, до дрожи в коленках. Когда хотелось исчезнуть, стать невидимой, чтобы опасность прошла мимо, не заметила тебя. Как очень маленькому, слабому животному.
Десяток мгновений ничего не происходило. А затем раздался грохот, шум взлетающих и затем гулкие удары падающих на пол пещеры камней.
По крыше их жилища забарабанили осколки, камни, крошево. Их жилище было крепким, и стояло от других немного в стороне, поэтому, наверное, и выдержало этот удар.
Наступило недолгое затишье и Ларка смогла выдохнуть. До этого страх не давал ей сделать даже глоток воздуха, полностью спазмировав горло. Но затем страх не просто вернулся, а заставил застыть и трястись, как от холода. Он стал больше прежнего, накрыл ее всю, превратив в трясущееся слабое животное, ожидающее, пока хищник вонзит клыки в шею и высосет всю жизнь.
Одновременно с сотнями других гоблинов, Ларка почувствовала обжигающе ледяное прикосновение прямо у своего сердца.
Чьи-то невидимые пальцы сжали ее хрупкое, горячее сердце и раздавили, как бурдюк с водой.
Ларка не успела больше испытать ничего — ни страха, ни боли. Смерть пришла мгновенно и без страданий.
****
Ташка лежала. Просто лежала.
Все это время, все эти две недели после того, как этот поганый мальчишка, выродок, ублюдок, недоношенное чудовище, - устроил пожар, она вычухивалась. Ее тело…ее тело было сплошным незаживающим ожогом. Хотелось выть от ярости и злобы, но и этого она не могла сделать — было больно. Хотелось колотить руками и ногами пол, циновку, посуду, еду, костер — но было больно. Хотелось плеваться, ругаться, кого-нибудь ударить — но было больно.
Просто шевелиться, дышать — уже было больно. Любое действие вызывало боль.
Даже слезы жалости к себе, и ненависти к мальчишке, пару раз вытекающие из глаз — и те приносили гребаную боль, а никак не желанное облегчение.
Зуры помогали ей, кормили, убирали, жалели, говорили что отомстят, но она знала — это ложь. Если бы можно было, мальчишку уже бы схватили, и наказали как следует. А если этого не сделали — значит этот проклятый Ксорх вмешался, чтоб он сгнил как последняя тварь.
Они даже не давали взглянуть ей в блестящий металл — посмотреть как она выглядит.
Ташка никогда не считала себя красивой, но считала что и она может привлечь кого-нибудь, и действительно привлекала, иначе бы ей пришлось работать в другом месте, но то, как она выглядит сейчас…ей одновременно и хотелось, и не хотелось знать.
Не знать что от нее осталось, строить одни догадки — было мучительно тяжело.
Она теперь еще больше ненавидела своих подружек. Они улыбались, смеялись, весело болтали - щебетали, - она это слышала. Стены шалаша были тонкие. От пожара серьезно пострадала она, да еще Сурика — остальные отделались легкими ожогами и сгоревшими шалашами и все.
Несправедливо! Тот мальчишка заслужил самое жестокое из возможных наказаний, а избежал его.
Ведь она ни в чем не виновата, тогда она так и не согласилась сделать то, что попросила жена Ксорха. Даже она сочла это слишком жестокой местью — посадить тех тварей, червей на тело Айры.
Нет — она знала пределы, знала что хорошо и что плохо. И это было уже за гранью.
Она Айру только подкараулила когда та возвращалась домой и вырубила ту, все остальное сделали уже они сами, не она.
Так почему же горела заживо только она? А они?
Они должны заплатить.
Эти суки радовались жизни. А она гнила заживо. Несправедливо! Нечестно!
Она бы стиснула зубы, но уже знала какая страшная боль за этим последует.
Единственное, что у нее осталось — это обостренный слух, который хоть как-то связывал ее с реальным миром.
В этот день она, как и все услышала этот ВДОХ.
Однако замкнувшись в себе, вспоминая и прокручивая в голове все, что произошло с ней, жалея себя и проклиная остальных, она перепутала его с обычным ежедневным стуком сердца Предка. Пропустила разницу.
А когда через мгновение поняла, что кое-что изменилось — прислушалась еще раз, повнимательнее. И через десяток мгновений все же решила, что ей все показалось.
Страх, вдруг возникший в душе из-за почудившегося ВДОХА, - перемешался с жалостью себе. И жалость на время вытеснила страх.
Однако взрыв она уже услышала четко и ясно.
Случилось что-то совершенно непредвиденное и непредсказуемое — это стало ясно даже ей.
Она продолжала лежать, прислушиваясь, ожидая, что может подружки-зуры начнут говорить и станет ясно, что же там такое случилось.
Но ничего. Какая-то звенящая, ледяная тишина. И все почему-то молчали.
Нехорошо, — подумала Ташка, — Очень нехорошо.
Холод Ташка ощутила. Вначале с какой-то инстинктивной благодарностью. Словно сами боги услышали ее молитвы, даровав такое необходимое ей облегчение от боли.
Боже, как приятно. Как хорошо.
Холод будто охладил ее воспаленное тело, даря короткие мгновения облегчения.
А вот мертвая тишина последовавшая за холодом уже ее напугала до дрожи в огромном теле.
Будто кто-то взял, и разом выкачал отовсюду жизнь.
Стало еще холоднее.
Что же это такое происходит?..
А затем… она почувствовала ледяное прикосновение которое вывернуло всю ее кровь и внутренности наизнанку.
Жизнь утекала из ее огромного тела. И своими обостренными чувствами она ощутила потеряю каждой частички себя.
Нет! Нет! Рано!
НЕ ХОЧУ!
Ее сознание какой-то совсем короткий миг противилось этому прикосновению.
Она только и успела, что громко и удивленно выдохнуть, прежде чем окончательно погрузилась в вечную тьму.
****
Знахарка Прата ходила по жилищу, ища своим чутким нюхом ингредиенты для зелья. Все шло как обычно. В своем жилище она ориентировалась лучше, чем иные с глазами. Тело, хоть и старое, перемешалось в пространстве легко, не делая ни единого лишнего движения. Каждый поворот, шаг, подшаг были отточены десятилетиями пребывания в этом доме.
Весь мир для нее сводился к запахам, которые наполняли его красками сильнее, чем мир наблюдаемый одними глазами.
Она не всегда была слепой: до десяти лет она видела так же прекрасно, как и любой здоровый ребенок, однако случайность — в глаза попало жгучее зелье, которое она помогала готовить своей наставнице, и все — зримый мир исчез для нее навсегда. Остались лишь воспоминания об увиденном, которые можно было прокручивать бесконечно. Но и эти воспоминания о реальности бледнели и стирались до сплошных черных и серых оттенков. Цвета исчезли. Забылись.
Лишь через несколько лет после случившегося, она обнаружила у себя способность чувствовать запах. Это был не обычных нюх — это было нечто гораздо большее.
Прата могла четко указать начало и конец любого запаха в пространстве. Более того, лишенная теперь красок окружающего мира, она поняла, каждый запах, аромат — имеет свой цвет.
Она сама не понимала, как можно было раньше не замечать цвет запахов? Ведь теперь для нее каждый запах имел настолько неповторимый оттенок цвета, какой она бы и глазами никогда бы не уловила.
Даже ее ящеры-охранники — она всегда знала где они находятся, даже знала, когда они злятся. Их запах тогда менялся. Знала также когда они голодны, а когда чуяли незваных гостей.
Прата могла бы выходить за пределы своего жилища и окружающей его стены, но не хотела. Тогда бы вокруг закружилось в необъятном вихре слишком много запахов. Они бы смешивались, запутывали, мешали, а от этого уже начинала кружиться голова и сильно стучать сердце.
Потому-то вокруг ее дома и располагался обширный пустырь, в котором каждый новый запах ощущался отчетливо и точно.
Ее жизнь стала маленьким замкнутым кругом, куда периодически просачивались посетители. В юности ее это сильно беспокоило, вплоть до сильных душевных терзании, но потом, с возрастом — ушло.
Однако осознала она предпочтительность жизни знахарок значительно позже, когда все желания и побуждения молодого тела угасли, и казались теперь настоящей глупостью.
Периодически у нее появлялись преемницы…Но почти все не справлялись с обязанностями.
Память у этих куриц была короткая и запоминать травы, зелья и их составы, им быстро надоедало. Они уходили, а найти достойную преемницу все не получалось.
Надежды эти теперь она возлагала на девчонку-охотницу.
Зачем было подвергать трансформации девочку она не знала, но ее род так решил. Обычно так не поступали. Ядра давали лишь мальчишкам, потому что их было больше, и не жалко пустить в расход.
Тем не менее, девочке поглощение ядра пошло на пользу. Ее нюх был намного более чуткий и тонкий, особенно по сравнению со всеми ее предыдущими помощницами.
В остальном она проявляла старательность. Пока что. На сколько упорства девочки хватит, Прата не знала.
Все они, - девочки, - поначалу проявляли старательность. А потом решали, что обычная жизнь лучше, проще, веселее, и не требует стольких усилий.
Сегодня она послала девочку, как и часто в последние недели к Драмару, за ингредиентами, - и девчонка сегодня опасть задерживалась. Ладно бы раз, но это уже продолжалось больше недели и начинало внушать некоторое беспокойство Прате.
Впрочем, чувство времени у самой знахарки было особым, и частенько она сама не замечала, как могла замереть на полдня, погрузившись в себя, и в своим вялотекущие мысли.
Сегодня же ее не покидало какое-то тонюсенькое чувство тревоги. Какой-то неуловимый дребезжащий в ее сознании колокольчик, предупреждающий о чем-то плохом. И с каждым часом это чувство крепло все больше, превращаясь в уверенную тревогу.
Потом случилось ЭТО.
Так далеко ее нос конечно не мог работать. Пара сотен шагов, не больше, но она прекрасно знала, что в центре пещеры, внизу, под центральной площадью лежит Предок.