Дефукеблиз все доел. Он вытер рот, поставил локти на стол и стал нервно теребить салфетку, поглядывая на Лафкадио; странная ухмылка блуждала по его губам; наконец он проговорил, как будто не мог больше держаться:
– Сударь, я осмелюсь попросить у вас еще немножко?
Он боязливо подвинул бокал к почти уже пустой бутылке.
Лафкадио, отвлеченный от своей тревоги и тем очень довольный, нацедил ему последние капли:
– Мне очень неловко, но больше нет… А хотите, я еще закажу?
– Тогда, я думаю, полбутылки будет довольно.
Дефукеблиз, уже заметно подшофе, потерял чувство приличия. Лафкадио, не боявшийся сухого вина и забавлявшийся простодушием соседа, велел открыть еще бутылку «Монтебелло».
– Нет-нет! Много не наливайте! – говорил Дефукеблиз, поднимая дрожащий бокал, наполненный для него Лафкадио. – Странно, отчего это мне сначала так не понравилось. Вот так мы часто боимся неизвестности. Просто я думал, что пью минеральную воду, вот мне и показалось, что у нее какой-то не такой вкус, как должен быть у минеральной воды, вы же понимаете… Вот и вам если бы вместо шампанского налили минеральной воды, вы бы выпили, думая, что это шампанское, и сказали бы: какой-то у этого шампанского не такой вкус!
Он смеялся собственным словам, потом перегнулся через столик к Лафкадио, который тоже смеялся, и вполголоса продолжал:
– Сам не знаю, почему я так смеюсь; должно быть, это ваше вино. Все-таки я подозреваю, оно не такое слабенькое, как вы говорите. Хе-хе-хе! Но вы доведете меня до купе, договорились? Да? Там мы будем одни; вы поймете, почему я неприлично себя поведу.
– В дороге это ни к чему не обязывает, – ответил Лафкадио.
– Ах, сударь! – тотчас подхватил сосед. – Если бы только знать, что все, что мы делаем в жизни, ни к чему не обязывает, как вы сейчас справедливо сказали! Быть уверенным, что все останется без последствий… Послушайте: вот я теперь вам это говорю, и это же совершенно естественная мысль, а думаете, я бы решился так вот напрямик это ляпнуть, будь мы с вами в Бордо? Я сказал «в Бордо» – дело в том, что живу я в Бордо… Меня там знают, уважают; я, правда, не женат, но живу себе спокойно, потихоньку; у меня видное место: я профессор юридического факультета – да-да, профессор сравнительной криминологии, это новая кафедра… Вы же понимаете, что мне там непозволительно, что называется, упиться, нет, так сказать, права на это, хотя бы разок случайно. Я должен жить респектабельно. Представьте себе, если какой-нибудь студент вдруг встретит меня в дым пьяным на улице! Респектабельно, да чтобы не было видно, что поневоле, – в том-то и закавыка; про меня не должны думать так: господин Дефукеблиз (это моя фамилия – Дефукеблиз) прекрасно умеет себя сдерживать. Надо не просто не делать ничего необычного, а еще внушить окружающим, что ты ничего необычного никогда не сделаешь, будь у тебя к тому все возможности, что не имеешь никакой необычности в себе, которая искала бы выхода. Не осталось ли еще вина? Капельку, дорогой мой сообщник, одну только капельку… Такого случая в жизни больше не будет. Завтра в Риме, на том конгрессе, где мы все соберемся, я встречу множество коллег – важных, дрессированных, степенных, чопорных, – таких же, как и я завтра стану, едва лишь опять надену ливрею. Люди порядочного общества, как вы или я, должны жить поддельной жизнью.
Ужин между тем заканчивался; официант шел между столиками, собирая плату по счетам и чаевые.
Чем больше пустел ресторан, тем громче звучал голос Дефукеблиза; выкрики его даже иногда пугали Лафкадио. Профессор продолжал:
– А если нас не будет сдерживать общество, что ж! Довольно родных и друзей, которым мы не хотим быть неприятны. Нашей нецивилизованной неподдельности они противопоставляют наш образ, за который мы лишь наполовину ответственны, который очень мало на нас похож – но до чего же неприлично, говорю я вам, выйти из него! В этот миг становится явью: я совершаю бегство из своего образа, покидаю себя… О головокружительное приключение! О гибельное наслаждение! Я вам не надоел?
– Вы мне интересны даже, на удивление.
– Я говорю! Все говорю! Как быть: даже пьяный, я остаюсь профессором, а этот предмет меня живо интересует… Но если вы уже поужинали – быть может, сделаете милость, возьмете меня под руку и поможете дойти до купе, пока я еще не совсем свалился. А то если еще немного посидеть, я, боюсь, уже и встать не смогу.
С этими словами Дефукеблиз рванулся вверх, словно преодолевая притяжение стула, но тут же плюхнулся вновь и, навалившись на убранный стол лицом к Лафкадио, продолжал тише и как бы доверительно:
– Вот мой тезис: знаете ли вы, как порядочного человека превратить в мерзавца? Довольно переместить точку забвения! Да-да, сударь: одна дыра в памяти, и проявляется неподдельное! Перерыв непрерывности, простой поворот выключателя. На лекциях я, конечно, такого не говорю… Но, между нами, как это хорошо для незаконнорожденных! Подумайте только: ведь само их существование – результат баловства, закорючки на прямой линии…
Голос профессора снова стал громче; теперь он прямо глядел на Лафкадио своими странными глазами, и взгляд их, то блуждающий, то пронизывающий, стал навевать тревогу. Лафкадио пришло в голову, уж не притворна ли была близорукость этого человека; он уже почти узнавал этот взгляд. Наконец, смущенный больше, чем мог бы в том признаться, он вдруг встал и сказал:
– Хорошо, господин Дефукеблиз! Обопритесь на мою руку. Вставайте. Наговорились уже.
Дефукеблиз очень неловко поднялся со стула. Они, шатаясь, шли по коридору до того купе, где оставался лежать профессорский портфель. Дефукеблиз вошел первым; Лафкадио усадил его и попрощался. Не успел он повернуться спиной, как его кто-то сильно хлопнул по плечу. Он тотчас же оборотился. Дефукеблиз вскочил – да был ли то Дефукеблиз? – и насмешливо, властно, ликующе вскричал:
– Что ж вы так скоро от друзей уходите, господин Лафкадио Каквастамуйки! Ну и ну! Вы и вправду хотели сбежать?
Ничего не осталось от потешного подпившего профессора в здоровом трезвом молодце, в котором Лафкадио, не колеблясь больше, узнал Протоса. Протос вырос, раздался в плечах, стал осанистей; в нем явилось что-то страшное.
– Ах, это вы, Протос, – только и сказал Лафкадио. – Так-то лучше. А я все никак не мог вас узнать.
Потому что как бы страшна ни была действительность, она была для Лафкадио лучше нелепого кошмара, в котором он метался вот уже целый час.
– Неплохой грим, да? Ради вас пришлось потратиться… А все-таки, мальчик мой, это вам бы купить очки: хлебнете вы горя, если и вперед будете не распознавать утонченных.
Сколько еще не уснувших воспоминаний вызвало в уме Лафкадио слово «утонченные»! На том жаргоне, на котором они с Протосом общались, будучи в пансионе, утонченными назывались люди, которые по тем или иным причинам в разных местах являют встречным разные лица. По их классификации утонченные бывают нескольких типов, отличающихся по степени изящества и достоинства, и все они вместе противоположны большому семейству панцирных, представители которого гнездятся на всех ступенях общественной лестницы сверху донизу.
Приятели принимали за аксиому два положения: 1. Все утонченные распознают друг друга; 2. Панцирные не распознают утонченных. Теперь Лафкадио припоминал все это и, поскольку по натуре был из тех, кто согласен играть во что угодно, улыбнулся. Протос продолжал:
– А все-таки удачно получилось, что в тот день там оказался я, да? Оно, пожалуй, и не совсем случайно оказался. Люблю наблюдать за новичками: у них воображение, предприимчивость, щегольство… Только все вы чересчур уж надеетесь, что обойдетесь без чужих советов. В вашей работе надо очень много поправить, мальчик мой. Кто же надевает такой горшок, когда идет на дело? Заказная вещь с адресом мастера – недели бы не прошло, вас бы на этом взяли. Но я старых друзей не бросаю, что и доказал. Знаете ли вы, Кадио, что очень мне полюбились? Я всегда думал, что из вас выйдет толк. Вы были такой красавчик – от женщин вам не было бы отказа, а заодно, это все пустяки, можно было бы и мужчин шантажировать. Как я был рад, когда наконец что-то о вас услышал, узнал, что вы в Италии! Честное слово! Прямо не терпелось узнать, как вы поживали с тех пор, как мы встречались у нашей бывшей… А знаете, вы еще и теперь ничего. У этой Каролы губа не дура!
Раздражение Лафкадио становилось все очевидней, как и его усилия раздражение скрыть; все это очень забавляло Протоса, который притворялся, что ничего не замечает. Он вынул из жилетного кармана маленький кожаный кружок и стал его рассматривать:
– Чистая работа? Да?
Лафкадио хотелось его задушить; он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Протос насмехался дальше:
– Маленькая услуга! Стоит шести тысяч франков? Кстати, не скажете мне, почему вы их не хапнули?
Лафкадио подскочил:
– Вы меня вором считаете?
– Послушайте, мальчик мой, – невозмутимо продолжал Протос, – я не очень люблю любителей, скажу вам сразу и прямо. А кроме того, со мной не надо ни петушиться, ни разыгрывать дурачка. У вас, безусловно, есть способности, блестящие способности, но…
– Перестаньте смеяться, – перебил Лафкадио, не в силах больше сдерживать гнев. – К чему вы клоните? Я поступил как школьник; думаете, я нуждаюсь в том, чтобы мне это объясняли? Да, у вас есть оружие против меня; я не хочу углубляться, благоразумно ли для вас самих им пользоваться. Вы хотите, чтобы я купил этот кожаный кружок. Так говорите прямо! Перестаньте улыбаться и так смотреть на меня. Вам нужны деньги. Сколько?
Он говорил так смело, что Протос даже отступил на полшага назад, но тотчас опомнился.
– Хорош, хорош! – сказал он. – Что я вам сказал неприятного? Мы говорим спокойно, по-дружески. Нечего лезть в бутылку. Вы, Кадио, право, помолодели.
Но Лафкадио вздрогнул и отскочил от него, потому что Протос легонько погладил ему руку.
– Сядемте, – сказал Протос, – так удобнее разговаривать.