да но как бы виновато как я уже сказал после каких-нибудь шалостей или пощупав каким-нибудь незаконным прикосновением Марду что заставило ее надуть на него свои любовные пухлые губки и отпихнуть его и совсем как дети. – Марду была совсем как дитя я помню первую ночь когда я встретил ее а Жюльен сворачивал кропали на полу, она у него за спиной сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня, сказав себе «Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на простейшей работе удержаться не можешь», поэтому вернувшись во Фриско и совсем не киряя и все восклицали «О ты выглядишь чудесно»), рассказывая в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие дети в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко второй, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к четвертой, «А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек, типа, я боюсь что стал алкашом» и они по-детски и как другое поколение ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны – в том же самом контакте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с его стороны, все это) – это первое проявление осознания тайн вины ревности к которым вел сон, с самого времени тачки, к той ночи когда мы отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.
Начавшись как обычно в «Маске».
Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто, шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу, разговоры все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по кругу, полночный час, еще позже, разрумянившиеся счастливые лица теперь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пьяная ночная дурь приводящая в конце концов к тому что бармен, будто провидец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ – таким вот манером в большей или меньшей степени прибыв в «Маску» куда зашел пацан по имени Хэролд Сэнд, случайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на Лесли Хауарда у которого только что приняли рукопись и он поэтому приобрел в моих глазах странную благодать кою мне хотелось поглотить – заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная алчность, зависть – как обычно следовательно обращая меньше внимания на Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами не возбуждало во мне подозрений, чье нытье «Мне негде остановиться – ты понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останавливаться, эдакая парочка старых кошек», не впитывалось в меня, и к этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было, после его ухода: «Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимается сюда и хапает твои последние сигареты», мы оба расхохотались потому что когда бы она ни садилась на подсос, бац, кто-нибудь кому нужно «перехватить» тут как тут – не то чтобы я хоть в малейшем называл Юрия попрошайкой (я с ним буду полегче именно вот на этом повороте, по очевидным причинам). – (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий разговор, за портвейном, он утверждал что всё поэзия, я пытался провести обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: «Cсушь Перспье ты веришь в свободу? – тогда говори все что захочешь, это поэзия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это поэзия». – «Да, – сказал я, – но стихи это стихи а проза это проза». – «Нет нет, – завопил он, – это все поэзия». – «Ладно, – сказал я, – я верю что ты веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина». И он прочел мне свою «лучшую строчку» в которой было что-то про «нечастый ноктюрн» на что я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не самая лучшая у него – поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах, про Иисуса шагающего в мусорной урне, что появляется воплощенный сияя на воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через полосы света – сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо – «Нет, нечастый ноктюрн не твое мясо», но он утверждал что это замечательно, «Я бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в приливе момента». – «Но я так и сделал – это вылилось у меня из разума и я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное видение!» – В чем я теперь сомневаюсь хотя то что его выражение «нечастый ноктюрн» явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, какая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.) Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер – как тень – и сам будучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому на него, Сэнда, войдя в «Маску», на зардевшегося преуспевающего молодого автора но «иронично» выглядящего и с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пиджака, набросилась прожорливо наша троица, заставили сесть к нам за столик – заставили разговаривать. – За угол из «Маски» в «13 Патер» куда множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а то с намеками боли о той ночи с тачкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тротуаре и в конце она хватает большую пустую коробку из картона и запускает в него а он отшвыривает обратно, они снова как дети – я однако иду впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом – он тоже положил глаз на Марду – почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг позвонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником капитана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня: «Тебе таких удается клеить?» а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в «Красном Барабане» где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккордами, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах и святой боп твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опирается на меня и говорит «Я бы хотел заполучить себе твою чувиху», (как в былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шокирует), «ничего будет если я ее спрошу?» и я говорю «Она не такая девчонка, я уверен что она верит что лучше по одному, если ты ее спросишь она тебе так и ответит чувак» (в то время еще не чувствуя никакой боли ни ревности, это по случаю вечер перед Сном Ревности) – не способен сообщить Лоуэллу что – что я хотел – чтобы она осталась – чтобы заикаясь заикаясь была моею – не будучи способным вот так вот выступить вперед и сказать: «Ссушай это моя девчонка, что это ты мелешь, если хочешь ее заполучить, тебе придется иметь дело со мной, ты ж понимаешь это папаша не хуже меня». – Таким вот способом с жеребцом, иначе с вежливым вальяжным Сэндом очень интересным молодым человеком, типа: «Сэнд, Марду моя девушка и я бы предпочел, и так далее» – но он на нее положил глаз и причина по которой он остается с нами и идет за угол в «13 Патер», но именно Юрий начинает с нею бороться и придуряться посреди улиц – и вот значит когда мы позже уходим из «13 Патера» (лесбийский бар теперь задрипан и ничего в нем нет, а год назад там были ангелы в красных рубашках прямиком из Жене и Джуны Барнз) я усаживаюсь на переднее сиденье старенькой машины Сэнда, он собирается по крайней мере отвезти нас домой, я сажусь с ним рядом у рычага сцепления с целью лучше побеседовать и в угаре своем вновь избегаю женскости Марду, оставляя ей место сидеть рядом со мной у переднего окна – вместо чего, не успев и плюхнуться своею попкой подле меня, перескакивает через спинку и ныряет на заднее сиденье к Юрию который там один, чтобы снова бороться и валять с ним дурака и теперь уже с такой силой что я боюсь оглянуться и увидеть своими собственными глазами что происходит и как сон (тот сон что я объявил всем и каждому и нагородил вокруг него гору и даже Юрию рассказал) сбывается.
Мы подъезжаем к дверям Марду в Небесном переулке и она выпимши теперь говорит (Сэнд и я решили спьяну поехать в Лос-Альтос всей нашей кодлой и вломиться к старине Остину Бромбергу и гулеванить по-крупному дальше) «Если вы едете к Бромбергу в Лос-Альтос то вы двое поезжайте, а мы с Юрием остаемся тут» – сердце мое оборвалось – упало так глубоко что я взлорадовался услыхав это в первый раз и подтверждение этого увенчало меня и благословило меня.
И я подумал: «Ну парень вот твой шанс избавиться от нее» (что я замышлял уже три недели) но звук этих слов в моих собственных ушах звучал ужасно фальшиво, я не верил им, себе, больше.
Но на тротуаре заходя вовнутрь зардевшийся Юрий берет меня под руку пока Марду с Сэндом поднимаются впереди по рыбьеголовой лестнице: «Ссушь, Лео я не хочу себе Марду вообще, она меня всего охомутала, я хочу чтоб ты знал что я не хочу ее себе, мне хочется одного если ты туда собираешься – поспать на твоей кровати потому что завтра у меня ответственная встреча». – Но теперь мне уже самому неохота оставаться в Небесном переулке на ночь потому что там будет Юрий, фактически подразумевается что он уже как бы на кровати, будто бы уже приходится говорить: «Слазь с кровати чтобы мы сами могли туда забраться, ступай ночевать вон в то неудобное кресло». – Стало быть скорей из-за этого а не почему-то другому (в моей усталости и возрастающей мудрости и терпении) я вынужден согласиться с Сэндом (также неохотно) что мы с таким же успехом можем съездить в Лос-Альтос и разбудить старого доброго Бромберга, и я оборачиваюсь к Марду со взглядом говорящим или предполагающим: «Можешь оставаться со своим Юрием сука» но она уже подцепила свою маленькую дорожную корзинку или выходную сумку и засовывает туда мою зубную щетку головную щетку и свои пожитки и мысль заключается в том что мы едем втроем – и мы выезжаем, оставив Юрия в постели. – По дороге, где-то у Бэйшо в великой шоссейно-фонарной ночи, которая теперь для меня не более чем одна сплошная унылость и перспектива «выходных» у Бромберга как кошмар позорища, я больше этого вынести не могу и смотрю на Марду как только Сэнд вылезает из машины купить гамбургеров в забегаловке: «Ты перепрыгнула на заднее сиденье к Юрию зачем ты это сделала? и почему ты сказала что хочешь с ним остаться?» – «Глупо с моей стороны, я просто балдая бэби». Но я теперь смурной и больше не желаю верить ей – искусство кратко, жизнь длинна – теперь во мне полным драконцветом расцвело чудовище ревности зеленое как в любом расхожем мультике поднимаясь в моем существе: «Вы с Юрием забавляетесь все время, это совсем как в том сне о котором я тебе рассказывал, вот что ужасно – О я никогда больше не стану верить в то что сны сбываются». – «Но бэ