«Боже, – пока мы идем вдоль скамеек церковного парка печального парка всего этого лета, – теперь ты еще и обзываешься, на лбу написано».
«Ну дак так и есть, ты думаешь я не вижу тебя насквозь, сначала ты не хотела идти к Адаму совсем а теперь когда услышала – а да ну его к черту если это у тебя на лбу не написано то я тогда вообще не знаю». – «Еще обзываешься, боже» (всхлипнув перед тем как засмеяться) и мы оба вообще-то истерично так улыбаемся и как будто бы ничего и не случилось вообще и фактически как счастливые беззаботные люди которых видишь в роликах новостей деловые спешащие по улице к своим обязанностям и по своим надобностям и мы в таком же дождливом ролике новостей таинственно печальные внутри самих себя (как и должно значит быть внутри игрушечных фильмокукол экрана) грандиозный разрастающийся вихрящийся кавардак аллитеративный как молотком по костям мозгам мешкам и яйцам, ба-бах как жаль что я вообще родился…
В довершение всего, как будто и этого еще было недостаточно, целый мир раскрывается когда Адам распахивает нам двери торжественно склоняясь но с проблеском и секретиком во взгляде и с какой-то неприветливостью при виде которой я ощетиниваюсь – «В чем дело?» Затем чую присутствие еще каких-то людей внутри кроме Фрэнка и Адама и Юрия. – «У нас гости». – «О, – говорю я, – почетные гости?» – «Видимо да». – «Кто?» – «Макджоунз и Филлис». – «Что?» (настал великий момент когда мне предстоит лицом к лицу встретиться, или же уйти, со своим архизлейшим литературным врагом Баллиолом Макджоунзом некогда столь близким мне что мы плескали пивом друг другу на колени склоняясь друг к другу в возбуждении беседы, мы говорили и обменивались и одалживали и читали книги и литературолизовали так много что этот невинный бедняга впрямь подпал под некое влияние с моей стороны, то есть, в том смысле, и только, что научился разговору и стилю, в основном истории хиппового или битового поколения или подземного поколения и я сказал ему: «Мак, напиши великую книгу обо всем что случилось когда Лерой приехал в Нью-Йорк в 1949-м и не пропусти ни слова и дуй, давай же!» что он и сделал, и я прочел ее, критически Адам и я навещали его оба критикуя рукопись но когда она вышла ему гарантировали 20 000 долларов неслыханную сумму и все мы битовые личности скитающиеся по Пляжу и по Маркет-стрит и по Таймс-сквер когда мы в Нью-Йорке, хоть Адам и я признали на полном серьезе, цитирую: «Джоунз не наш – а из другого мира – мира среднегородских глупышек» (это адамизм). И вот значит его великий успех подходил как раз в тот момент когда я был беднее некуда и наиболее обойден издателями и хуже того зависший на параноичной наркоте я распалился но слишком не рассвирепел, хоть остался по этому поводу чернушным, изменив свое настроение после нескольких местных подсеков косы папы-времени и различных наворотов и всяких поездок, пиша ему письма с извинениями на судах которые я рвал, он тоже тем временем их писал, а потом, Адам выступая год спустя в роли какого-то святого и посредника доложил о благоприятном расположении с обеих наших сторон, к обеим же сторонам – великое мгновение когда мне придется встретиться со стариной Маком и пожать ему руку и бросить все эти дрязги к чему такая злопамятность – производя настолько мало впечатления на Марду, которая так независима и недостижима по-новому по-своему сердцещемительно. В любом случае Макджоунз уже был там, немедленно я громко заявил: «Хорошо, превосходно, я ждал встречи с ним», и бросился в гостиную и кому-то через голову кто как раз поднимался (это Юрий был) я крепко пожал Баллиолу руку, посидел немного в думах, даже не заметил как бедной Марду удалось устроиться (здесь как и у Бромберга как и везде бедный темный ангел) – наконец уйдя в спальню не в силах переносить вежливую беседу под которую не только Юрий но и Джоунз (да еще Филлис его женщина которая все таращилась на меня чтоб разглядеть по-прежнему ли это сумасшествие) урчали дальше, я сбежал в спальню и лег в темноте и при первой же возможности попытался затащить Марду лечь со мною но она сказала «Лео я не хочу разлеживаться здесь в темноте». – Затем подвалил Юрий, напялив на себя один из галстуков Адама, со словами: «Выйду поищу себе девчонку», и у нас теперь устанавливается некое сопонимание шепотом вдали от прочих в гостиной – все прощено. – Но я чувствую что поскольку Джоунз не сдвигается никуда со своей кушетки значит он реально не хочет говорить со мной и вероятно желает чтобы я ушел. Когда Марду прибредает обратно к моей постели стыда и кручины и укрытию моему, я спрашиваю: «О чем вы там говорите, о бопе? Ему не говори о музыке ничего». – (Пусть сам для себя все открывает! вздорно говорю я себе) – Я боповый писатель, вот кто! – Но когда меня отряжают вниз за пивом, когда вхожу снова с пивом в руках они все уже на кухне, Мак прежде всего, улыбается и говорит: «Лео! дай мне посмотреть твои рисунки про которые мне рассказали, я хочу их увидеть». – Так мы становимся друзьями снова склоняясь над рисунками и Юрию приходится свои тоже показать (он рисует) а Марду в другой комнате, вновь позабытая – но это исторический момент и пока мы к тому же, с Кармоди вместе, изучаем Кармодиевы южноамериканские тусклые картинки с деревнями в высоких джунглях и с городишками в Андах где видно как проплывают облака, я замечаю дорогую хорошо сидящую одежду Мака, браслетку с часами, я горжусь им и теперь у него маленькие привлекательные усики придающие ему зрелость – о чем я и объявляю всем – пиво к этому времени всех нас уже разогрело, а затем его жена Филлис начинает ужин и общительная праздничная веселость проистекает взад и вперед —
В краснолампочной гостиной фактически я застаю Джоунза наедине с Марду он задает вопросы, как бы берет у нее интервью, я вижу что он ухмыляется и говорит самому себе «Старина Перспье надыбал себе еще одну потрясную куколку» а я внутри томлюсь самому себе: «Ага, надолго ли» – и он выслушивает Марду, которая, под впечатлением, предупрежденная, все понимая, произносит торжественные утверждения по части бопа, типа: «Я не люблю боп, по правде не люблю, он для меня как ширка, слишком многие торчки бопмены и я в нем слышу наркоту». – «Что ж, – Мак поправляет очки, – это интересно». – А я подхожу и говорю: «Но тебе же никогда не нравится откуда ты» (глядя на Марду). – «В каком смысле?» – «Ты дитя Бопа», или дети бопа, что-то в этом духе, на чем Мак и я сходимся – так что потом когда все мы всей бандой налаживаемся в сторону дальнейших празднеств ночи, и Марду надев длинный черный бархатный пиджак Адама (на ней длинный) и безумный длинный шарф тоже, похожая на маленькую девочку из польской подземки или на мальчика в канализационной трубе под городом и миленькая и хипповая, и на улице мечется от одной группы к той в которой я, и я весь вытягиваюсь к ней когда она приближается (на мне фетровая шляпа Кармоди на самой голове типа хипстера прикола ради и по-прежнему моя красная рубаха, теперь уже непригодная для выходных) и смахиваю ее крохотность с ног и подхватываю и прижимаю ее к себе и иду себе дальше неся ее, я слышу Маково оценивающее «У-ух» и «Давай» смех где-то позади и гордо думаю «Он теперь видит что у меня по-настоящему великолепная девчонка – что я не сдох а продолжаюсь – старый непрерывный Перспье – никогда не стареющий, всегда тут внутри, всегда с молодежью, с новыми поколениями…» Разношерстная компания как бы то ни было спускающаяся по улице что с Адамом Мурэдом облаченным в полный смокинг одолженный у Сэма накануне ночью чтобы смочь пройти на открытие чего-то по бесплатным билетам от его конторы – шагая к Данте и в «Маску» снова – эта мне «Маска», эта старая остохреневшая «Маска» все время – у Данте это где в подъеме и реве светского и трепливого возбуждения я много раз поднимал глаза поймать взгляд Марду и поиграть в гляделки но она казалось сопротивлялась, абстрагировалась, размышляла – больше не расположенная ко мне – с надоевшей всей нашей болтовней, с Бромбергом снова приехавшим и с великолепными дальнейшими дискурсами и с этим особенно пагубным групповым энтузиазмом который ты просто обязан ощущать когда вот как Марду сейчас ты со звездой всей компании или даже я имею в виду просто с членом этого созвездия, как шумно, утомительно это должно быть для нее было когда приходилось ценить все что бы мы ни сказали, изумляться новейшей колкости слетающей с языка одного и единственного, последнейшему проявлению той же старой тягомотной загадки личности в КаДже великой – в самом деле казалось ей и было противно, и она смотрела в пространство.
Поэтому позже в своей пьяности я умудрился затащить Пэдди Кордавана за наш столик и он пригласил нас всех к себе кирять дальше (обычно недосягаемый светский Пэдди Кордаван из-за своей женщины которой вечно хотелось идти с ним домой одной, Пэдди Кордаван о котором Бадди Понд сказал: «Он так прекрасен что глазам больно», высокий светловолосый, с квадратной челюстью, мрачный монтанский ковбой неторопливый в движениях, неторопливый в речи, неторопливый в плечах) Марду не впечатлилась поскольку все равно хотела отвязаться от Пэдди и всех остальных подземных из «Данте», кому я только что заново досадил снова завопив Жюльену: «Валяй к нам, мы все идем на балёху к Пэдди и Жюльен тоже идет», на что Жюльен немедленно подпрыгнул и рванул обратно к Россу Валленстайну и остальным что сидели в своей кабинке, думая: «Боже этот ужасный Перспье орет на меня и пытается опять затащить в свои дурацкие шалманы, вот бы с ним кто-нибудь что-нибудь сделал». На Марду же нисколько не произвело дальнейшего впечатления когда, по настоянию Юрия, я сходил к телефону и поговорил с Сэмом (звонившим с работы) и договорился встретиться с ним попозже в баре через дорогу от его конторы – «Мы все пойдем! мы все пойдем!» уже ору я и даже Адам с Фрэнком зевают готовые отчаливать домой а Джоунз так давно уже ушел – носясь вверх и вниз по лестнице у Пэдди звонить еще и еще Сэму и вот в одном месте я влетаю в кухню к Пэдди чтоб заставить Марду поехать со мной встретиться с Сэмом и Росс Валленстайн пришедший пока я звонил из бара говорит, возводя кверху глаза: «Кто впустил сюда этого парня, эй, кто это? как ты сюда попал! Эй Пэдди!» на полном серьезе продолжая свою первоначальную неприязнь вместе с этим приколом «ты-что-педак», который я игнорировал, говоря: «Братишка я побрею твой персик если ты не заткнешься», или какой-то сходный облом, не помню уже, достаточно крепкий чтоб он сделал направо кругом по-солдатски, как он это обычно делает, вытянувшись по стойке «смирно», и отбыл – я таща Марду вниз к такси чтобы лететь к Сэму и весь этот вихрь ночи дикого мира и она своим крохотным голоском я слышу как протестует издалека: «Но Лео, дорогой Лео, я хочу пойти домой и лечь спать». – «А-а к черту!» и я даю адрес Сэма таксисту, она говорит НЕТ, настаивает, дает Небесный переулок: «Сначала отвезите меня туда а потом поезжайте к Сэму» но я по-настоящему серьезно залип на том неоспоримом факте что если я сначала отвезу ее в Небесный переулок такси до закрытия ни за что не доберется до бара где нужно ждать Сэма, поэтому я спорю, мы горячечно швыряем разные адреса водителю который как в кино ждет, но неожиданно, с таким красным пламенем тем же самым красным пламенем (за неимением лучшего образа) я выскакиваю из такси и вырываюсь наружу и там стоит еще одно, я запрыгиваю внутрь, даю Сэмов адрес и он пулей рвет с места – Марду брошенная в ночи, в такси, больная, и усталая, а я намереваюсь расплатиться за второй мотор тем долларом который она вверила Адаму чтобы тот купил ей сэндвич но об этом в суматохе было забыто и он отдал его мне чтоб я вернул ей – бедняжка Марду поехавшая домой одна, снова, а пьяный маньяк исчез.