Что ж, думал я, это конец – я наконец сделал шаг и ей-Богу я отплатил ей за то что она мне сделала – это должно было прийти и вот оно – плюх.
Разве не хорошо знать что зима подходит – и что жизнь станет немножко поспокойнее – и ты будешь дома писать и хорошо кушать и мы будем проводить приятные ночи обернутые друг вокруг дружки – а ты сейчас дома, отдохнувший и хорошо кушаешь потому что тебе не следует слишком грустить – и я чувствую себя лучше когда знаю что тебе хорошо.
и еще
Напиши мне Хоть что-нибудьПожалуйста пусть у тебя все будет хорошоТвой друкИ моя любовьИ ОхИ с любовью к тебеМАРДУПожалуйста
Но глубочайшим предчувствием и пророчеством всего всегда было, что я входя в Небесный переулок, резко свернув в него с тротуара, поднимал взгляд вверх, и если свет у Марду был то свет у Марду был – «Но однажды, дорогой Лео, этот свет не будет сиять для тебя» – это пророчество безотносительно ко всем вашим Юриям и расслаблениям в кольцах змеи времени. – «Однажды ее там не будет когда ты захочешь чтоб она там была, свет будет погашен, и ты будешь смотреть вверх и будет темно в Небесном переулке и Марду не будет, и так случится когда меньше всего ожидаешь и хочешь этого». – Всегда я это знал – оно промелькнуло у меня в уме в ту ночь когда я подскочил в бар, встретился с Сэмом, он был с двумя газетчиками, мы купили выпить, я ронял деньги на пол, я спешил нажраться (с моей бэби всё!), я дернул к Адаму и Фрэнку, снова разбудил их, боролся на полу, шумел, Сэм содрал с меня майку, грохнул лампу, вылакал квинту бурбона совсем как раньше в наши прежние неимоверные денечки вместе, это просто был еще один большой загул в ночи и ради чего… проснувшись, я, наутро с окончательным бодуном подсказавшим мне: «Слишком поздно» – и встал и шатаясь дополз до двери через весь этот бардак на полу, и открыл ее, и пошел домой, Адам сказавший мне заслышав как я вожусь со стонущим краном: «Лео иди домой и хорошенько восстановись», чуя как мне плохо хоть и не зная ничего про Марду и меня – а дома я слонялся по комнатам, не мог оставаться в четырех стенах вообще, не мог остановиться, надо было пройтись, как будто кто-то скоро умрет, как будто я ощущал запах смертных цветов в воздухе, и я пошел в депо Южного Сан-Франциско и плакал там.
Плакал в депо сидя на старой железяке под новой луной и на обочине старых рельсов Южно-Тихоокеанской, плакал не только потому что отверг Марду которую теперь я уже не был так сильно уверен что мне хотелось отвергать но жребий был брошен, ощущая к тому же ее сопереживательные слезы через всю ночь и окончательный ужас мы оба расширив глаза осознавали что расстаемся – но видя внезапно не в лике луны а где-то в небе когда я возвел глаза к нему надеясь расставить все по своим местам, лицо моей матери – вспоминая его фактически по тревожной призрачной дреме сразу после ужина в тот же самый беспокойный день когда-невозможно-усидеть-на-стуле или на-поверхности-земли-вообще – только я проснулся под какую-то программу Артура Годфри по телику, как увидел склонившийся ко мне образ матери, с непроницаемыми глазами и бездвижными губами и округлыми скулами и в очках что посверкивали и скрывали почти все ее лицо который я вначале принял за видение ужаса от которого мог бы содрогнуться, но он не привел меня в трепет – размышляя о нем на прогулке и вдруг теперь в депо плача по своей утраченной Марду и так глупо поскольку я решил отбросить ее сам, это было видение материнской любви ко мне – это ничего не выражающее и невыразительное-поскольку-такое-глубокое лицо наклонившееся надо мной в видении моего сна, и с губами не столько плотно сжатыми сколько терпеливыми, словно говорящими: «Pauvre Ti Leo, pauvre Ti Leo, tu souffri, les hommes souffri tant, y’ainque toi dans le monde j’va’t prendre soin, j’aim’ra beaucoup t’prendre soin tous tes jours mon ange». – «Бедный Ти Лео, бедный Малыш Лео, ты страдаешь, мужчины так страдают, ты совсем один на целом свете я позабочусь о тебе, я так хочу заботиться о тебе все твои дни мой ангел». – Моя мама тоже ангел – слезы набухли у меня в глазах, что-то сломалось, я не выдержал – сидел целый час, передо мной лежала Батлер-роуд и гигантские розовые неоновые буквы длиной в десять кварталов ВИФЛЕЕМСКАЯ СТАЛЬ ЗАПАДНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ со звездами сверху и прогремевшим мимо «зиппером» и ароматом паровозной гари пока я вот там сижу и пускай они себе проходят мимо и вдалеке по линии в ночи вокруг вон того аэродрома в Южном Сан-Франциско видно как этот сукин сын этот красный фонарь мигает Марсу сигнальным светом плывущим в темноте большие красные метки взрывающиеся и гаснущие и посылающие огонь в пронзительночистые утраченной чистоты милонебеса старой Калифорнии посреди поздней печальной ночи осени весны предосенья зимнего лета высокого, как деревья – единственный человек во всем Южном Городе когда-либо уходивший от чистеньких пригородных домиков и шедший и прятавшийся за товарными вагонами подумать – сломался. – Что-то расслабилось во мне – О кровь души моей думал я и Добрый Боженька или что там еще запихало меня сюда чтобы страдать и стонать и в довершение всего быть виновным и что дает мне плоть и кровь что так болезненны – женщины все добра желают – что-что а это я знал – женщины любят, склоняются над тобой – тебе же предать любовь женщины все равно что плюнуть себе на ноги, глина —
Это внезапное краткое плаканье в депо и по причине которой я в действительности не постигал, да и не мог постичь – говоря себе на самом донышке: «Ты зришь виденье лица женщины которая твоя мать которая любит тебя так сильно что поддерживала тебя и оберегала тебя много лет, тебя шаромыжника, пьянь – никогда ни на полстолечка не пожаловалась – потому что знает что в своем нынешнем состоянии ты не можешь выйти в мир и прожить там и позаботиться о самом себе и даже найти и удержать любовь другой охранительницы – а все потому что ты бедный глупый Малыш Лео – глубоко в темном провале ночи под звездами мира ты потерян, бедняжка, никому нет дела, а теперь ты выкинул прочь любовь маленькой женщины потому что тебе хотелось еще выпить с неотесанным гадом по другую сторону твоего безумия».
И как всегда.
Закончившись великой печалью Прайс-стрит когда Марду и я, объединившись в воскресенье вечером в соответствии с моим планом (я составил план на той неделе думая себе во дворе в чайных грезах: «Это умнейший расклад который я когда-либо придумывал да-а с такой штукой я могу жить полной любовной жизнью», сознавая райхианскую ценность Марду, и в то же самое время напишу те три романа и стану великим – и т. д.) (весь план расписан, и доставлен Марду на прочтение, в нем говорилось: «Пойти к Марду в 9 вечера, спать, вернуться на следующий день и весь день писать и вечером ужин и отдых после ужина и затем вернуться в 9 часов снова», с дырками оставленными в плане по выходным для «возможных выходов куда-л.») (нализаться) – с этим планом все еще сидящим в голове и проведя выходные дома погруженным в это ужасное – как бы то ни было я рванул к Марду воскресным вечером в 9 часов, по плану, в ее окошке не было света («Я так и знал что это однажды случится») – но на дверях записка, мне к тому же, которую я прочел скоренько поссав в общественном сортире в коридоре – «Дорогой Лео, вернусь в 10.30», и дверь (как всегда) незаперта и я вхожу чтобы там подождать и почитать Райха – снова таская с собой свою здоровую впередсмотрящую райховскую книгу здоровья и готовый по крайней мере «метнуть хороший такой в нее» в том случае если всему суждено завершиться в эту же самую ночь и сидя там глазами скользя по всему и замышляя – 11.30 а ее все нет – боится меня – скучает – («Лео, – позже, сказала она мне, – я взаправду считала что мы всё, что ты уже вообще не вернешься») – тем не менее оставила мне эту записку Райской Птички, всегда и по-прежнему надеясь и не стремясь сделать мне больно и заставить меня ждать в темноте – но поскольку она не возвращается в 11.30 я наваливаю оттуда, к Адаму, оставив ей записку чтоб позвонила, с последствиями которые я через некоторое время стираю – все это уйма мелочей ведущих к великой печали Прайс-стрит произошедшей после того как мы прожили ночь «успешного» секса (когда я говорю ей: «Марду ты стала гораздо драгоценнее мне с тех пор как все это случилось», и из-за этого, как мы соглашаемся, я способен заставить ее все исполнять лучше, что она и делает – дважды, фактически, и притом впервые – проведя целый сладкий день как бы воссоединившись но в паузах бедная Марду поднимает на меня взгляд и говорит: «Но нам по правде следует разойтись, мы никогда ничего не делали вместе, мы собирались в Мексику, а потом ты собрался найти работу и мы бы зажили вместе, потом помнишь эту возвышенную идею, весь этот большой фантазм из которого типа ничего не вышло потому что ты не выпихнул их у себя из ума в открытый мир, не выполнил их, и типа, меня, я не – я не ходила к своему врачу уже много недель». (Она в тот же день написала прекрасное письмо своему терапевту прося прощения и позволения вернуться через несколько недель и совета что ей делать со своей потерянностью и я его одобрил.) – Все это нереально с того момента как я вошел в Небесный переулок после своего в‐депо-плаксивого одинокого темного временного пребывания дома чтоб только увидеть что свет у нее не горит наконец (как глубоко обещано), но записка спасшая нас ненадолго, то как я нашел Марду немного погодя в ту ночь поскольку она действительно в конце концов позвонила мне к Адаму и сказала чтоб я шел к Рите, куда я принес пива, затем пришел Майк Мёрфи и тоже принес пива – закончилось еще одним дурацким ором разговора пьяной ночью. – Марду сказавшая наутро: «Ты помнишь хоть что-то что говорил вчера ночью Майку и Рите?» и я: «Конечно нет». – Целый день, заимствованный у небесного дня, сладкий – мы занимаемся любовью и пытаемся давать обещания маленьких добряков – фиг там, поскольку вечером она говорит «Пойдем в кино» (с ее жалкими деньжонками по чеку). – «Боже, да мы ведь истратим все твои деньги». – «Так черт возьми мне плевать, я все равно их истрачу и все тут», со страстностью – поэтому она надевает свои черные бархатные брючки немного душится и я встаю и нюхаю ее шейку и господи, до чего же сладко ты можешь пахнуть – и я хочу ее еще сильнее чем обычно, в моих объятьях она ушла – в моей руке она ускользает как прах – что-то не так. – «Я поранил тебя когда выпрыгивал из такси?» – «Лео, это было ребячество, маниакальнее я ничего никогда не видела». – «Мне очень жаль». – «Я знаю что тебе жаль но то была самая маниакальная штука что я когда-либо