видела и она происходит постоянно и становится все хуже и типа, вот сейчас, о черт – пошли в кино». – И вот мы выходим, и на ней этот никогда-мной-не-виданный прежде красный плащик от которого разбивается сердце под ним черные бархатные брючки и рассекает, с черными короткими волосами от которых выглядит так странно, словно – словно кто-нибудь в Париже – на мне же лишь мои старые железнодорожные «непобедимые» бывшего тормозного кондуктора и рабочая рубашка без майки а внезапно снаружи холодный октябрь, и с порывами дождя, поэтому я дрожу у нее под боком пока мы спешим вверх по Прайс-стрит – к Маркету, к кинотеатрам – я вспоминаю тот день вернувшись с выходных у Бромберга – что-то зацепилось у нас обоих в горле, не знаю что, она знает.
«Бэби я собираюсь тебе кое-что сказать и если я тебе это скажу то я хочу чтоб ты пообещал мне что все равно пойдешь со мною в кино». – «Ладно». – И естественно добавляю, после паузы: «Что такое?» – Я думаю это имеет какое-то отношение к «Давай расстанемся поистине и по-настоящему, я не хочу этого больше, не потому что ты мне не нравишься но теперь уже это очевидно или должно быть очевидно для нас обоих вот к этому времени…» такого рода аргументы которые я могу, как издавна так и вновь, ломать, говоря так: «Но давай, смотри, у меня, погоди…» ибо всегда мужчина может склонить маленькую женщину, она была создана для того чтобы склоняться, да-да для этого маленькая женщина и была – поэтому я жду уверенно именно такого разговора, хоть чувствую себя блекло, трагично, мрачно, а воздух холодный. – «Ты знаешь как-то ночью» (она некоторое время старается привести в порядок перепутавшиеся недавние ночи – и я помогаю ей разобраться в них, и обнимаю ее рукой за талию, пока мы так рассекаем и подходим все ближе к хрупким драгоценным огонькам Прайса и Коламбуса к тому старому углу Северного Пляжа такому диковинному и еще диковиннее оттого что у меня теперь по его поводу есть собственные личные мысли как бывало и от других сцен из моей сан-францисской жизни, короче говоря, почти самодовольные и довольные в коврике меня – как бы то ни было мы уговариваемся что та ночь о которой она собирается мне рассказать это ночь субботы, та когда я плакал в депо – тот краткий внезапный, как я уже сказал, плач, то видение – я пытаюсь фактически перебить ее и рассказать про эту ночь, пытаясь также вычислить не подразумевает ли она что в ту субботнюю ночь произошло нечто ужасное о чем мне следует знать…).
«Так вот я пошла к Данте и не хотела там надолго застревать и пыталась уйти – а Юрий пытался там тусоваться – и звонил кому-то – а я сидела возле телефона – и сказала Юрию что он нужен – (вот так вот невнятно) – и пока он был в будке я свалила домой, потому что устала – бэби в два часа ночи он приперся и забарабанил в дверь…»
«Зачем?» – «Негде переночевать, он был пьян, он вломился – и – ну…»
«А?»
«Ну бэби у нас получилось вместе», – это хипповое словечко – при звуке которого несмотря на то что я шел и ноги двигали меня вперед подо мной и твердо ступали по земле, весь низ желудка провалился мне в штаны или чресла и тело ощущало глубинное таянье спускающееся в какое-то мягкое где-то, нигде – внезапно улицы стали такими блеклыми, люди проходили мимо столь зверино, огни стали так не нужны чтоб всего лишь освещать вот этот… этот режущий мир – когда мы переходили булыжную мостовую она это произнесла, «получилось вместе», и я вынужден был (по-паровозному) сосредоточиться на том чтобы вновь подняться на тротуар и на нее не смотрел – я смотрел вдоль Коламбуса и думал о том чтобы взять и уйти, скорее, как я уже делал у Лэрри – не стал – я сказал: «Я не хочу жить в этом зверином мире» – но так тихо что она едва если вообще услышала меня и если даже так то ничего на это не сказала, но после паузы добавила еще кое-что, вроде: «Есть и другие детали, типа, что – но я не стану в них вдаваться – типа», заикаясь, и медленно – и все же мы оба неслись по улице в кино – а фильм был «Храбрые быки» (я плакал видя скорбь матадора когда тот услышал что его лучший друг и девушка спустились с горы в его же машине, я плакал даже при виде быка который как я знал должен был умереть и знал те большие смерти которыми умирают быки в своей западне под названием арена) – мне хотелось убежать от Марду. («Слушай чувак, – говорила она лишь за неделю до этого когда я ни с того ни с сего заговорил об Адаме и Еве и намекнул на то что Ева это она, женщина своей красотой способная заставить мужчину сделать все что угодно, – не называй меня Евой».) – Но теперь неважно – идя дальше вместе, в какой-то момент так раздраженно для моих ощущений она резко остановилась посреди мокрого от дождя тротуара и холодно сказала: «Мне нужен платок» и повернулась зайти в магазин и я тоже повернулся и поплелся за нею следом в неохотных десяти шагах позади понимая что прежде не знал что происходит у меня в уме в действительности с самого момента Прайса и Коламбуса а мы уже на Маркете – пока она в магазине я продолжаю торговаться с самим собой, уйти ли мне прямо сейчас, с меня довольно, просто рвануть быстренько вниз по улице и пойти домой и когда она выйдет то увидит что ты ушел, она поймет что ты нарушил свое обещание пойти с нею в кино так же как нарушил кучу других обещаний но на сей раз она поймет что у тебя на это есть большое мужское право – но ничего этого недостаточно – я чувствую что заколот Юрием – а Марду я чувствую себя покинутым и опозоренным – я заглядываю в магазин слепо глядя вокруг и тут она выходит как раз в тот миг в светящемся пурпурном платке (потому что крупные капли дождя только-только начали падать а ей не хотелось чтобы дождь распустил ее тщательно причесанные перед кино волосы и вот она тратила свои крохотные башли на платки). – В кино я держу ее за руку, после пятнадцатиминутного ожидания, не думая совершенно не потому что разозлился а я чувствовал что она почувствует что это слишком подобострастно именно в такой миг брать ее за руку во время сеанса, как влюбленные – но я взял ее руку, она была теплая, потерянная – не спрашивай у моря почему глаза темноокой женщины странны и потерянны – вышли из кино, я смурной, она деловитая чтоб быстрее по холоду добраться до автобуса, где, на остановке, она ушла от меня прочь чтобы увести меня в место потеплее где можно подождать и (как я уже говорил) я мысленно обвинил ее в том что она бродяжка.
Приехав домой, где мы сели, она у меня на коленях, после долгой задушевной беседы с Джоном Гольцем, который зашел повидаться с нею, но наткнулся и на меня тоже, а я мог бы и уйти, но в своем новом духе хотел одновременно показать ему что уважаю его и что он мне нравится, и говорил с ним, и он просидел два часа – фактически я видел как он достал Марду разговорами о литературе с ней зайдя далеко за ту грань где ей было интересно а также о вещах про которые она давно знала – несчастная Марду.
Вот он ушел, а я свернул ее калачиком у себя на коленях, и она говорила о войне между мужчинами – «Они воюют для них женщина это награда, просто для Юрия твоя награда теперь не так ценна».
«Ага, – отвечаю я, печальный, – но мне следовало все равно обращать больше внимания на этого старого торчка, который говорил что любовницы есть на каждом углу – они все одинаковы парень – не зависай на одной».
«Это неправда, неправда, это просто Юрий хочет чтобы ты пошел сейчас к Данте и вы бы вдвоем посмеялись и обсудили бы меня и согласились бы что бабы клевые подстилки и их вокруг целая куча. – Я думаю что ты как я – ты хочешь одной любви – вроде как, мужчины имеют суть в женщине, вот же она эта суть – («Да, – думал я, – вот эта суть, и она твое чрево») – и мужчина держит ее в руке, но срывается возводить большие конструкции». (Я только что прочел ей первые несколько страниц «Финнегановых Бдений» и объяснил их и там где Финнеган всегда возводит «здание над воззданием над воззданием» на берегах Лиффи – навоз!)
«Я ничего не скажу, – думал я. – А ты решишь что я не мужчина если я не разозлюсь?»
«В точности как эта война я же говорю».
«У женщин тоже бывают войны…»
Ох что же нам делать? Я думаю – вот сейчас я пойду домой, и с этим все покончено наверняка, ей не только теперь скучно и с нее хватит но она еще и пронзила меня в некотором роде изменой, была непостоянна, как напророчено в сновидении, сновидение проклятый сон – я вижу как грабастаю Юрия за рубашку и швыряю его на пол, он выхватывает югославский нож, я берусь за стул дабы обрушить на него, все вокруг смотрят… но продолжаю грезить наяву и заглядываю в его глаза и встречаю внезапно яростный взгляд ангела-шута который превратил все свое пребывание на земле в большую шутку, и я понимаю что все это с Марду тоже было шуткой и думаю: «Смешной Ангел, возвышенный среди подземных».
«Бэби тебе решать, – вот что на самом деле она говорит, – сколько раз ты хочешь меня видеть и все такое – а я хочу быть независима я же сказала».
И я иду домой потеряв ее любовь.
И пишу эту книгу.
Жив
Глава 1Я и деда
Никто никада не любил меня, как я себя люблю, тока мама, а она померла. (Мой деда, он такой старенький, что помнит, как было сотень лет назад, а как на прошлой неделе и вчерась – ему незнамо.) Па мой отвалил так давно, что никто и не упомнит ево в лицо. Братец мой кажное воскресенье днем в новом костюме перед домом, на старой дороге, а мы с дедой просто садились на крыльце, качались да болтали, да тока братец мой к такому ноль внимания и однажды раз – и смылся, тока ево и видали.
Деда, када один был, грил, что за свиньями поглядит, а я чтоб шел забор тама выправить, и грил:
– Я Господа видал, Он через забор этот сотень лет назад перелез и опять придет.
Моя тетка Гастонья заходит, суется во все, пыхтит – так она сказала, что это ничё, она в такое тож верит, Господа видала стока раз, что и не сосчитать нипочем, да все аллилуйя да аллилуйя, грит:
– Раз все это евангельское слово и истина, крошка Живописный Обзор Джексон