И так сели мы на белые столбики со сверкучими пуговками в них, и ждали где-то с полчаса ахтобуса, или два по полчаса, уж и не упомню.
От едет. Большой и рыкучий такой подкатыват по дороге, и грицца на нем «ВАШИНГТОН», а дядька за рулем скорость прижал, чтоб нам остановило, тока ахтобус прямо мимо нас вжик-бум такой, кабутто никак не ОСТАНОВИТ, да песком плюет и ветром дует, да еще таким старым жарким запахом мне прям в физию, тока все равно остановился тама чутка дальше, особо для нас, и мы к нему побежали. Ну, я када ту здоровенную махину увидал, так и грю себе: «А от никто и не знат, куда я в этой самой штуке поеду, да тока братец мой теперь всегда будет за мной присматривать».
Тетку Гастонью я теперь уж никада больше не видал.
Глава 8Ахтобус едет на север
Деда, про ахтобус я докладать много не стану, птушта в НЬЮ-ЙОРКЕ уйма всяково вдруг заколосилась, а в том ахтобусе у меня про все это ни малейшево понятия не было, и я просто рот разевал, знашь.
В общем, мы с братцем заплатили дядьке каких-то денег и протолкались взад через людей на сидушках, а все на нас глядели, да и мы на них тож, а потом садимся такие на задний диван, тока это не прям мягкий диван, и сидим мы тама, прям вперед глядим по-над головами у всех на водителя, а тот свет выключил да ахтобус как разогнал, все быстрей и быстрей поехали мы, а два громадных старых фонаря нам дорогу светили через всю землю. Братец мой заснул тута ж, а я-то не спал. Прикидваю, где-то через полчаса уехали мы из Северной Кэролайны, ну или через два по полчаса, птушта дорога из черной стала бурая, а по кажной стороне от нее мне уж не видать было никаких больше домов, а тока лишь одна глухомань. Наверно, тама просто здоровенные старые леса и без домов без никаких, и темно? и черно? и просто мрак такой тама? Та самая глухомань, про какую тетка Гастонья молится, када молится опять громко эдак.
И тута дожжь как зарядил на всю эту глухомань, а дорога-то мокрая вся побежала и одинокая вся прям через нее.
Напужался я, как все это увидал, да тока радовался, что сам в ахтобусе, где других людей пропасть.
Глядел я на всех цельную ночь, тока они почти все спали на сидушках своих, а снаружи слишком черное все, чтоб видеть, тока я все равно старался, а бестолку. Уж никак неохота мне было той ночью спать.
Грю я себе: «Жив, ты щас в Нью-Йорк едешь, это ж что-то с чем-то, а?» – и в себя тычу, и так хорошо мне.
А потом мне сонно так стало и чудно́ в глазах, птушто в такое время вечером я тута дома обыкновенно сплю, да и у тетки Гастоньи, а потому глазом моргнуть не успел, как уж беру и сплю, от и все, что я в ту ночь больше делал.
А как утро пришло, я глядь – и вижу, где я, в ахтобусе, и глазам своим не верю, и грю себе: «Так от чё это я подскакиваю эдак окаянно». И на братца маво глядь – а он еще спит, на всем заднем диване один весь растянулся, весь вяхлый такой и покойный, и мне так приятно стало, что он спит, птушто я ж знаю, он точно устал. И я в окно глядь.
И, знашь, никада не видал я ничё таково шикарново и здоровенново, а потом-то уж и повидал штуки могучей и шикарней, аж до самой Калифорни. Тока то, что я тада увидал, было кабутто в первый разик весь мир увидал, грю те. То была здоровущая речища с деревьями на берегу по обе стороны, а льется в ней цельная силища воды меж землей, в милю, наверно, длиной, а потом тама от эдак разливаят вся плоская – видать, чтоб до моря дойти. Тама далеко на горке стоит здоровый старый белый дом, у нево столбы на крыльце, как я раньше ночью видал, родовой дом Генерала, героя в отставке с Аппоматтоксберга, как братец мой сказал, а на другой стороне речищи глядь – тама шикарный и жуткий домина стоит, весь белый и круглый, от точь-в-точь, как красивая чашка перевернута, и деревья махонькие тама вдалеке, и малюпусенькие крыши под ним вокруг. Дядька впереди жене своей грит:
– Вон там купол Капитоля, дорогая, – и на нево показыват, от что это и было. А тута нежнейший, мягчайший ветерок с земли как задует на реку, и все тама такой рябью пошло и запрыгало на воде повсюду, покойней некуда. Солнце на этот громадный важнецкий купол Капитоля светит да сверкает на флажке, какой привязан тама к золотому шесту на самой верхотуре, да и блещет так, что в глазах слепит, к тому ж. Вся земля, какую мы прокатили, как я уж сказал, в ахтобусе цельную ночь, от мы в самой середке у ней, птушта никада не бывало города до тово белово и до тово шикарно устроенново, и тута братец мой проснулся и грит:
– Вот это город Вашингтон тут, столиция нации, где Президент Соединенных Штатов Америки и все остальные, – и глаза себе трет, а я глядь поближе – и вижу, тама в Вашингтоне куча всево колосится, птушта слышу я, как оно гудит повсюду, када у реки ахтобус медленней поехал на красный огонь, и голову в окно я высунул поглядеть. Ну, никада не видал я таково здоровенново неба да стока изяшных сурьезных облаков, какие проходили поутру над Вашингтоном Соединенных Штатов.
После этово, деда, уж не до сна мне было особо. Дюже жарко внутри у города Вашингтон, када мы тама остановились, и пришлось на другой ахтобус переседать, какой писан НЬЮ-ЙОРК на нем, и весь битком? Все на свете выстроились к тому ахтобусу на Нью-Йорк да внутри сидели, потели. Куда тут спать, тока от у братца маво на руке, а сидеть надоть было прямо на том заднем диване, и голова у меня ронялась дюже неудобно, а бедное плечо у нево было такое жаркое. Ахтобусник грит такой:
– Следующая остановка Балтимор, – да сбежал тока куда-то что-то другое делать и взад не вернулся потом еще дюже долго. В общем, жалко мне было, что мы не в том ахтобусе НОЧЬЮ да в той ГЛУХОМАНИ. По всему ахтобусу взад-вперед детки плакали, им так же скверно, видать, как и мне. Я в окошко глядь, а тама тока стенка с одной стороны да стенка с другой, а солнце по крыше лупит, и пфуй! так все окаянно жарко, что меня даж мутить стало. Я себе грю: «А чё тута окошко никто не откроет?» – и вокруг гляжу, а тама все потеют, тока к окошку даж не рыпнутся. Я Дылде грю:
– Давай окошко откроем, а то помрем мы тута. – И Дылда как давай тянуть да дергать, да обарывать то окошко, тока оно ни капельки не поддается.
– Пфуй! – грит. – Надо думать, это один из тех современных автобусов с кондиционированьем воздуха. Пфуй! – грит Дылда. – Поехали уже, автобус, надуй нам сюда чутка воздуху. – А дядька спереди к нам вертается и глядит на нас эдак, а потом сам как давай свое окошко пробовать, да тока оно тож не колыхнет, а он знай себе потеет да ругмя ругается. Тута такой здоровенный солдатище подходит, руку вытянул, да как дерг то окошко вверх, и оно опять даж не дрыгнулось. Потому все сызнова стали вперед глядеть да потеть себе дальше.
В общем, знашь, ахтобусный водитель этот взад опять пришел, глядит – Дылда еще чутка за окошко дергает, – да грит:
– Оставьте, пожалуйста, это окно в покое, вы сели в автобус с воздушным кондиционером, – и давай на кнопы у себя впереди тыкать, када ахтобус заводит, и грю тебе: отличнейший свежий воздух как подует по всему этому ахтобусу, от тока одно плохо – через минуту все замерзли, а на мне весь пот ледяной водой стал. И от Дылда, он опять за то окошко дерг, чтоб горячий воздух обратно запустить, но опять ничё не смог, и мы в окошко глядь – а тама эти красивые зеленые поля, и Дылда грит, это МЭРИЛЕНД, и какая жалость, что он на солнечной травке поваляться не могет. Я так прикидваю, всем оно так же было.
Деда, путешествить – это тебе самая легкая и приятственная штука на свете, но тута ты точно много чё иннересново видать можешь, и взад их опять тоже не вкатишь.
Как добрались мы до Филадельфии, народ из ахтобуса-то повыходил, так мы с Дылдой себе хрясь – и новые места заняли, прямо перед окошком у водителя, да купили себе газировки апельсинной, как лед, а лучше ней и нету ничё, ежли тебе тошновато. Дылда грит:
– Теперь можем впереди сидеть, птушта линию Мейсона-Дикси уже переехали12, – а я у нево спрашваю, чё это такое, и он грит: это черта закона Джима Вороны13, а када я спрасил, кто этот Джим Ворона, он мне грит: – Эт’ ты, малец.
– Никакой я вообще не Джим Ворона, – грю я ему, – птушто ты ж мое имя знашь – Живописный Джексон.
– О, – грит Дылда, – во как? Ну, этого я никогда не знал, не-а. Слушь-ка сюда, Джим, – грит он, – что ли ты не знаешь ничего про закон, который гласит, что тебе нельзя сидеть впереди в автобусе, пока автобус едет ниже уровня линии Мейсона-Дикси?
– Ты чего это меня Джим обзывашь?
– Ну-ну, Джим! – грит он и сурьезно так языком мне прицокиват. – Ты мне это хочешь сказать, что про линию эту ничегошеньки не знаешь?
– Каку еще линию? – грю я. – Не видал я тута никакой линии.
– Как? – грит он. – Э, да мы ж только что ее переехали в Мэриленде. Разве ты не видел, как Мейсон и Дикси ее держали через дорогу?
– Ну, – грю я, – а мы как, прямо по ней проехали тада или поднырнули? – и пытаюсь я себе такое припомнить, были ли, нет ли, а прям никак. – Ну, – грю, – наверно, тада я спал в это время.
А Дылда тута как давай хохотать, да волосья мне ерошит, по коленке меня лупит.
– Джим, убиться мне с тебя!
– А линия та на что похожа? – спрашиваю ево, птушта я ж пока не такой смышленый стал, чтоб знать еще, что это шутка, вишь. Ну, Дылда, в общем, сказал, тож не знат он де, как такая линия выглядит, потому как никада ее не видал, не больше, чем я.
– Но линия такая есть, вот только одна штука с ней – не на земле она, да и не в воздухе, а просто в голове у Мейсона и Дикси, как и все остальные линии, границы там у стран, у штатов, параллейные тридцать восьмые линии14 да линии железных занавесов в Европе – все это воображамые линии у людей в голове и никаково отношения к земле не имут.