И заходим мы в магазин пластинок, а в нем народищу уйма, и все шарят по полкам с пластинками да скачут притом, кабутто ждать им мочи нет. Ничё тута, окромя музыки да шума, а цельная шайка-лейка дядек перед входом прям так же скачет себе. Ухуу, от так здорово! Дылда, он такой, как пошел шарить да прыгать, как все прочие, а потом выходит такой с пластинкой да верещит:
– Ухиии! Ты гля, что я нашел! – и бегом к дядьке, да доллар ему метнул. Потом мы за угол свернули на уличку, где уж не так ярко было, да тока так же весело и народу полно в темнотище, и вверх побежали в старый обтерханный коридор, а тама как давай в дверь стучать да вовнутрь вламываться.
Короче, тама Шила и оказалась, и мне понравилась она, как тока глаз я на нее положил. Тоненькая пригожая девчонка такая, очки носила в красной роговой каемке, да в красявом красном свитерке, да в красявой зеленой юбке, а на запясьях тонкие брякалки, а как мы вошли, так она стояла возле печки, кофий варила и газету читала, и всё сразу, да на нас как глянет с удивленьем.
– Детка! – заверещал Дылда, да как подбежит к ней, да как давай ее обнимать да кружить, да как чмокнет ее прям в рот, и грит: – Ты матри, вон наш новый сынок, дорогая мамуля моя, ну не прекрасный ли видок у него?
– Это Жив? – грит она да подходит и за обе руки меня берет, да прямо в глаза мне смотрит. – Я вижу, у тебя много бед недавно было, мальчонка, – грит она, а я даж не понимаю, как она сумела разобрать, но разобрала ж, и я поднатужился улыбаться ей, чтоб видела, как мне она понравилась, птушта вся такая приятная, да тока я все-тки чутка робел. – Ну, а ты улыбаешься хоть иногда? – спрашиват она, и тута-то меня и приморозило эдак дурацки, да грю тока:
– Ага, – и в сторону гляжу. Песья ятька!
Потом она грит:
– А дитенку этому не холодно, что он сюда приехал в таком дырявом свитре? И на носки его гля, тож все дырявые. Даже штаны у него прохудились назади.
– И шапка, – грю я и шляпу с дыркой ей показвыю.
Ну, тута-то я ее и словил – да так, что не знала она, смеять ей или стыдить, и она вся покраснела и засмеяла. Смекаю я, деда, это потому, что такому мальцу, как я, не годится про себя говорить, када за нево это дама делат, рази ж нет? Ну, она в общем, прекрасная душа была, и я это сообразил тока лишь по тому, как она вся покраснела да ничё поперек мне не сказала.
Дылда грит:
– Я ему одёжи куплю первым делом с утра, – а Шила ему:
– А как эт’, без денег-то? – а он тока ту новую пластинку завел на вертухе в углу, и ты б видал, как весь пошел хлопать в ладоши под нее, да расхаживать взад да вперед ногами прям под собою, да головой трясти, и грит:
– Ох где ж рог-то мой сегодня? О где ж-то мой рог? – снова и снова, да поглядывать, да хохотать, а все потому, что музыка ему дюже нравится, а потом грит: – Лабай давай, Раззява! – Деда, пластинка та была Раззявы Джоунза, заделана на роге-саксофоне, и все тама верещали да по пианино колотили у нево за спиной, и эдаких оторванных прыжков да грохота ты ушами и не слыхал никада у себя в деревне. Кажись, публика тута в городе веселить хочет, да на хлопоты у них время нету, тока рази ж када хлопоты их догонят, от тада они хлопотать и давай. – В каком это смысле, денег нет? – грит Дылда, а Шила ему:
– Не хотелось бы тебе говорить тут под Раззяву, да при Живе и при всех, тока я позавчера пошла да работу себе потеряла, птушта они здание сносят, где был ресторан на Мэдисон-авеню, и строят там новую контору.
– Контору? – завопил Дылда. – Ты сказала – контору? Что они там с конторой делать будут? В конторе никому и поесть-то не выйдет.
– Глупости ты гришь, – сказала Шила и грустно эдак на нево глядь. – Чего уж тут, за угол зайдут да в ресторане поедят.
– Так и там они потом контору построят – и куда тогда ты пойдешь? – грит Дылда, а потом вздохнул эдак тяжко. – Праклятье, что ж мы теперь делать-то будем? – Пластинку он выключил, всю кухню оглядел, да как давай по ней взад-вперед ходить да тревожиться до смерти. Тута-то я и увидал, как Дылда раньше тревожился про кучу всево. Лицо евойное все осунуло до жути, а глаза – так они тока пялили прям вперед, а кости у нево на лице все выступили на скулах, и он от этово весь старый такой стал. Сердешный Дылда, никада я не забуду, как он тада с лица сваво смарел. – Пра-клятье! – тока грит, опять и опять, – пра-клятье. – Потом глядь на Шилу, и она тово не знала, тока лицо у нево чуть дернулось, кабутто больно ему где-то глубоко в сердце, да опять за свое: – Пра-клятье! – и глядит прямо перед собой после этово, да еще и эдак до жути долго. Господи, Господи, Дылда завсегда так старался и мне, и всем прочим объяснить, чё у нево на уме, как и в тот раз. – Пра-клятье, что ж мы, всегда такими битыми будем или все ж таки заживем тут как-то? Когда ж все беды уже у нас закончатся? Устал я быть нищим. Жена моя устала нищей быть. Да и весь мир, наверно, устал быть нищим, раз я устал нищим-то быть. Господи помилуй, у кого ж деньги-то есть? Про себя знаю, что у меня-то денег и нет никаких, это уж верняк, во гляньте, – и пустой карман свой выворачиват.
– Не надо было тебе эту пластинку покупать, – грит Шила.
– Так а что, – грит он, – я тогда не знал. Ну так и куда ж те деньги идут, на которых народу жить полагается? Я б, наверно, доволен был, будь у меня свое поле, на каком я бы просто всякое выращивал, и денег мне б никаких не надо было, да не переживал бы я, у какой публики они есть, да и за пластинки б. Только нет у меня никакого поля, а деньги вот нужны, чтоб питаться. Ну и где мне тогда взять эти деньги? Надо работу себе раздобыть. Да, работу, раздобыть, надо-раздобыть-работу. Шила, – кличет он, – первым делом с утра пойду и раздобуду себе работу. Знаешь же, как я уверен, что ее себе добуду? Потому что она мне нужна. А знаешь, зачем мне нужна работа? Потому что у меня денег нету. – И так от он и заливался, весь сам с собой разговаривал, а потом дошел до тово, что сызнова растревожился. – Шила, я уж точно надеюсь, что работу завтра себе найду.
– Ну, – грит Шила, – мне тож поискать придется.
– Так трудно найти работу, за какую можно всю жизнь держаться, – грит Дылда. – Вот бы мне работу добыть, чтоб на теноре в клубе играть и с того жить да себя через этот рог выражать. Показать всем, каково мне, тем, как играю, чтоб все увидели, какой счастливый могу я быть и все могут. Пускай учатся, как жизнью наслаждаться и добиваться в жизни хорошего, и мир понимать. Целую прорву всего. Сыграю что-нибудь про Бога так, как могу рог свой блюза молиться заставить да на коленки встать, чтоб оно это означало. Так играть, чтобы всем показывать, как тяжко человек все время старается, и чтоб кто-нибудь это смекнул. Хочу как учитель быть с этим рогом своим, или как проповедник, только чтоб показать всем, что простой музыкант может попросту рог в руку взять да дунуть в него, и пальцами по кнопкам пробежаться, но все ж быть и проповедником, и учителем в результате того, что делает. Я сердце себе из груди рву, куда б ни пошел. По всей этой стране бывал – и нигде не нравился из-за того, что цветной, тем, кто за своим носом не следит да не хочет, чтоб я хорошего в жизни добился, а я себе сердце рвал этим рогом. Только из-за рога этого люди приходят меня послушать. На улицах со мной не говорят, а тут хлопают и орут «ура!», когда я на эстраде, да и улыбаются мне. Ну я им тоже улыбаюсь в ответ, я не четкий в смысле людей, ни про что не четкий. Мне нравится отзываться и слушать, и с людьми вместе быть. Мне почти всегда хорошо, я и делаю хорошее. Боже смилуйся, уж как я жить хочу, да чтоб у меня свое место в мире было, как его называют, и работать я готов, если только работать рогом надо, потому что так мне работать нравится, а как машиной управлять, я не умею. Ну, не научился еще, как бы там ни было, мне мой рог больше нравится, вот честно. Ар-тист я, ар-тист, совсем как Мехуди Льюин да обозреватель в газете и кто там не. У меня мильон замыслов, и выгрузить их из этого рога могу как пить дать, а выгружать у меня не слишком скверно получается и без рога. Шила, – грит он ей, – давай ужина какого поедим, а про все другое тревожиться будем завтра. Голодный я, хочу силу себе вернуть. Закинь-ка туда фасоли, а после ужина завтра на день сваргань обеда.
– Мне и себе такой придется сварганить, – грит Шила, и тута они задумались, что станется со мною завтра, и Дылда решил, что я пойду с ним искать работу, а пообедаем мы с ним вместе.
– Побольше сделай. Хлеб у тебя есть? Закинь чего-нибудь между этим хлебом, и этого хватит. Вот бы у нас кофейная кружка была. У тебя есть кофейная кружка? Термидор, говоришь? Ну, пускай термидор будет, чтоб кофе горячий оставался. Жив, – грит он мне, – мы с тобой даже вместе еще путешествовать не начали, разве нет? Мы только четыреста пятьдесят миль проехали, и вот опять. Поешь, потом спать ляжем, а встанем пораньше. У меня тебе на завтра есть славный старый свитер да чистые носки. В общем, опять у нас все получится. Вот они мы. Берегитесь, дамы и господа. Берегитесь, ваш мальчонка на подходе! – заорал он и на минутку глаза прикрыл, да так и постоял немного.
Ну, в общем, такая у меня первая ночь в Нью-Йорке была, и ужин мне уж точно дюже понравился, када мы все за столом сидели до десяти часов ночи, болтали да вспоминали, и Шила рассказывала, как она моих лет была в Бруклине, и все такое шикарное происходило, покуда балабонили мы вместе посередь ночи, а я все ждал и ждал, что ж дальше-то будет, как в окошко ни гляну на Нью-Йорк. И грю себе: «Жив, ты уехал из дому и прибыл в Нью-Йорк!»
Дали мне шикарную раскладушку спать на ней всю ночь.
А от назавтра все ж не так приятно было, как в ту первую ночь.
Глава 10Как дылда в один день две работы потерял
Никада не забуду я тот день, птушта стока всево тама сразу было. Началось, как мы с Дылдой встали, када тока солнце опять красное вернулось, и он яишни чутка сварганил с завтраком, чтоб Шиле еще чутка поспать. Деда, ничё нет на свете лучше яишни с завтраком поутру, птушта пробник твой всю ночь не работал, и все, что таково жувабельново да пахучево от жарехи в нево попадат, от нево так и охота всехний завтрак слопать весь туда-сюда по всей улице семь раз, рази ж нет? Как мы на улицу спустились да я увидал всех дядек тех, что яишню с завтраком в лавке на углу жуют, тута мне и охота стала слопать все завтраки, какие тока есть в