городе Нью-Йорке. Прохладное такое утро стояло, и шести часов еще не случилось, на мне-то носки новые да черный Дылдов свитр, а Шила уж заштопала дыры у мена на штанах, и я весь такой готовый иду. И знаешь, что перво-наперво сталось? Стоим мы в дверях, а Дылда газету читат, объявлянья «требуется», а на улице дюже зябко да промозгло, и все, кто мимо идет на ахтобус к работе, кашлят да харкат, и вид у них точно весь жалкий от работы в городе Нью-Йорке, а одни газеты читат с самым что ни есть мрачным да разобиженным видом, кабутто газеты жалыватся точь-в-точь на то, чё им так видеть охота была, и тута дядька такой из толпы выходит, а он Дылду знат.
– Ну, здаров, папашка, – грит он и Дылде ладошу засвечиват, а Дылда ему свою показал, и они ими эдак хлопнулись. – Тока не гри мне, ты опять работу ищешь, – грит дядька, а Дылда ему ответил, что верняк, так и есть. – Ну, слушь меня тада, есть у меня для тебя работенка. Брата Хенри маво ты знашь. Он сёдни утром ишо не вставал. Я тока что с ним перетер. Грю: «Хенри, тебе рази ж не надо на работу иттить на печенюшную ту фабрику, что на той-как-ее улице?» А он под подушу себе сунулся и грит оттуль: «Ну, наверно, надо, угу», – а сам ни косточкой не дрыгнет. «Хенри, ты, что ль, не встаешь? Хенри! Ну чего, Хенри? Эй, йю-хуу, Хенри?» Мужик этот взял себе да решил дальше спать, тока и всё, – и дружбан этот Дылдин на десять шагов отошел, а потом взад вернулся.
– Думаешь, уволят его? – спрасил у нево Дылда, весь в любопытствии, и дядька ему грит:
– Хенри? Уволят ли его? – Кошкины песьки, коль не ушел он сызнова, а потом опять не вернулся. – Ты в смысле – Хенри? – и вбок куда-то глядит, да головой качат, а сам такой уставший весь, кабутто ток и могет, что голову свою вниз свесить: – Шу-иии, да у него по этому делу мировой рекорд. Его увольняли раз больше, чем меня нанимали.
– А какой адрес у этого места? – Дылда грит, и дядька ево знал да сказал ево нам, и еще пару смешных шуток отмочил, а потом грит: – С букой там поосторожней, – када мы с Дылдой двинули к той работе на фабрике. В общем, годный он такой оказался.
Поехали мы на подземке, потом по улице пошли к реке, и тама была печенюшная фабрика. Такое просто здоровенное старое место с трубьями да куча машин внутри громыхат, а запах от нево везде дюже сладкий идет, отчево хошь не хошь, а улыбу надавишь.
– А чего, хорошая это работа будет, – грит Дылда, – потому как пахнет приятно, – и мы прыг по ступенькам да в контору шмыг. Тама у часов с пробивкой начальство стоит да не понимат, где этот Хенри запропастился, наверно. Подождали мы на лавке полчаса, а потом начальство грит, что пускай уж Дылда тада лучше за работу сразу берется, птушта никто больше уже не появится. Дылде пришлось сколько-то в бумагах писать, а потому сказал он мне в парке ждать через дорогу до полудня, а потом притти с ним пообедать. И тута ж себе на работу двинул, дюже быстро.
«Шила довольная будет», – грю я себе, птушта знаю.
Все утро ждал я в том парке. Парк был совсем крохотуля с железными перилами и какие-то кусты в нем, да качели и все такое, я просто сидел почти все время да глядел на парочку другой детворы, да про жись свою прикидвал. С пацаненком белым подружился, какой с мамой своей в парк пришел. Шикарный с виду такой, в синем косюмчике на пугвицах золотых, в чулочках по колено и в красной шапочке, как на охоту. Разговаривал он дюже приятственно да на скамейке весь устраивался. Мама евойная книжку читала на другой скамейке да улыбалась нам по-доброму.
– А ты чего тут ждешь? – спрашиват он меня, и я грю:
– У меня братец вона в той фабрике тама работат.
Он грит:
– А чего ты гришь тама, ты из Техаса, что ли, на Западе?
– Техас на Западе? – грю я. – Не, я вовсе не оттуда, я с Северной Кэролайны.
– А там у вас ковбои есть? – спрашиват он, и тута я соврал, грю – есть, тута-то мы и давай болтать. Мне тот пацанчик дюже понравился. Мы б с ним и еще поболтали, да тока ему быстро домой надоть было чапать. Мы с ним уж гонки намылились делать, а он ушел. Ух, а волосья у нево такие золотые все были, а глаза синие-синие, и я больше никада ево не видал.
В общем, в полдень я к фабрике подхожу, глядь – а тама Дылда у окошка с лопатой. Мне тока на бочке надоть было посидеть за тем окошком, а оно открыто было, и поглядеть на Дылду, пока нам не пришла пора есть.
Ну а работал он так быстро, что меня даж и не видал, у нево времени тока верещать хватало. Он с лопатой нагибался и давай в кузов со сладким месивом вкапывать, а потом кидать его на ремень, что вокруг с колесиков катался и утаскивал месиво это аж на самый другой конец фабрики. Месиво пока под большой каток не попадет, Дылда его руками приминат, а потом оно под нево подкатыват, и получается тама такой пласт месива, а в нем потом дырки буровят ножиком машинным, который чикат да печеньки делат. Дылде надоть было лопатой грести, а потом лопату эту бросать да скорей руками работать, потому он ни на минутку перестать не мог, ремень-то все время вертит. Однажды он нос высморкал, а дядька чуть подале ему грит:
– Гони-ка сюда поболе того шоколаду, – от как быстро все тама работали, а колесики крутились. У Дылды с головы тока пот и льет да в месиво падат, а он с этим ничё поделать не могет, у нево времени нет себя вытереть. Тута дядька другой кузов месива прикатил, тока теперь ванильного, все такое белое да хорошенькое, и Дылда тока взял да сунул туда свою старую шоколадную лопату да как давай кидать, все в подтеках. А када месиво руками разравнивал, прям перед собой глядел да грил:
– Пфуй! – птушто один всево разок то и был, када мог ровно стоять да сам с собой базарить. Трудная работенка была, и я про это как есть смекал.
Дылда завопил мне:
– Если хоть на секунду остановлюсь, руки у меня сами на шее завяжутся, от лошадки-чарли! – да и прыг обратно к месиву. А как-то в другой раз грит: – Ай! – а один раз сказал: – Ухии! – и еще в другой раз я услыхал от нево: – Ох Господи, смилуйся, никогда больше печенька мне в рот не полезет.
Двенацать часов стукнуло, дунули в большой гудок, и все машины ход сбросили, а люди прочь вышли. А Дылда, он тока к столбу тама привалился да голову себе вытер, да глядь себе на руки. Тута же глаз мигнуть не успел, как права рука у нево вся свернулась да к запястью, а он грит – это судорга. Потом пол всей руки у нево так завернуло, точно он мышцами фастает, да тока не фастал он ничё, то просто еще одна судорга была, и он ее туда-сюда толкал да глядел на нее, да вздыхал, да ругался.
В общем, вышел он, и съели мы свой обед на ступеньках конторы, прям на жарком солнышке.
– Надеюсь, рукам днем лучше будет, – грит он, а сам весь мрачный такой и больше ничё уж не сказал, даже када я ему про пацаненка знакомово доложил. Тута час дня настал, большой гудок опять дунул, и Дылда пошел обратно на работу.
Я снова глядел. В общем, знашь, бедняга этот не мог и за лопату схватиться, как потянулся к ней, так у нево пальцы залубенели. А как пальцы он сжал, так руки у нево трясти стали, совсем у нево силы в них не осталось, и лопату он совсем держать не смог. Дядька дальше по ремню с месивом ему орет:
– Начинай уже с ванилью, а? Не весь же день нам тут. – Дылда тута начальство выкрикал и руки ему свои показал. Оба тама постояли, головой покачали, подумали про это, ну птушта и впрямь же грустно такое, а Дылда потом опять попробовал за лопату схватить, да не сумел, и начальство ему руки немного потер, тока Дылда больше уже не мог руками делать ничё. Красные они были да жаркие, да болели у нево дюже. В общем, вытер он руки тряпкой, и поговорили они чутка, а потом немного погодя Дылда из конторы ко мне вышел.
– Что тама сталось? – спрашваю.
– Не могу я больше сегодня работать, у меня руки узлом завязались. – Тока это и сказал он, да пошел домой с платой за одно утро в кувертике, $3.50.
Шила домой в пять часов пришла и работы никакой себе не отыскала. Дылда рассказал ей, что́ утром было, и мы ужинать сели, сами все такие дюже молча.
В общем, то в первый раз было, када видал я Дылду мрачным.
– Значть, я те так скажу, – грит он после ужина, а сам руки себе в горячей воде отмачиват. – Не нравятся мне такие работы, как сегодня утром была у меня. Не могу я лопатой махать так быстро, чтоб ни с каким конвейром вровень держаться, а ведь я ж был профессональный боксер. И не нравится мне руки макать ни в какую ванну сладкого месива. Ты сама себе печеньки делаешь, девонька моя, или покупаешь? Шух, да и что все равно мне делать с зарплатой в тридцать пять долларов, когда сами продукты одни нам стоят двадцать, а остальное за квартиру отдавать. Не могу я сам собой эту проклятущую дрянь лопатой кидать вверх да вниз, чтоб все прочие не могли себе лишний счет оплатить да на шляпу б не хватало, а руки у меня при этом так устают, что висят ветками сломанными с дерева. Не желаю я все время жаловаться, но ёксель всемогущий, сколько б я ни любил этот мир да сколько б каждый день ни оттягивался, да и Жив, я думаю, мир этот любит да невинные радости свои каждый день от него получает, да и ты мир любишь и поутру тебе прекрасно, оно все ж не одно и то ж, когда капусты нет и в доме черно от денежных долгов. Как будто в чулане сидишь себе, будь оно клято, а не в доме.
– Ну, ты сегодня просто устал, – грит Шила да в ухо ево поцеловала и как глянет на нево искоса пырлестно так, да и пошла кофий на печке варить. Я так смекаю, Шила Дылду любила, кабутто рабыня евойная была. Ему и не надоть было делать ничё, тока сидеть, а Шила ево прекрасно и так любила да глядела на нево, и ни разу в доме мимо нево не проходила, чтоб не тронуть ево да иногда ему подмигвала.
В общем, по самокрайности то мрачный вечер был, какой тока и видать можно, но тута кой-чё еще произошло.
К дверям высокий дядька такой подходит, одет хорошо да улыбает, и давай улюлюкать: