Нет, с матерью я уже много лет назад как расстался; если она умерла, я не был на ее похоронах, если еще жива, не пойду, когда умрет. Отца же у меня бог знает сколько времени нет, я уж едва помню, был ли он. После того случая, о котором я не рассказываю, потому что не хочу, чтобы кто-нибудь еще знал об этом, а для меня это уже ничего не значит, я, считай, о нем забыл. Помню только, что тот случай не помню. После того случая он попал в госпиталь, военный госпиталь, потому что был военным, и там ему рану в конце концов залечили. Из госпиталя он домой уже не вернулся, поселился где-то в другом месте, я так и не узнал где.
Но если бы он не исчез из семьи так рано, все равно бы его уже не было в живых, у мужчин это обычное дело. И напрасно феминистки причитают, что общество, где верховодят мужчины, угнетает их и вообще. Достаточно посмотреть статистику, чтобы стало ясно: все как раз наоборот. Средний возраст женщин далеко превосходит средний возраст мужчин. Если бы феминистки в самом деле победили, они утратили бы это преимущество, лишились бы возможности много лет наконец жить свободно, избавившись от мужей. Конечно, они ходили бы развлекаться во всякие злачные места, куда с мужем давно не ходили, поскольку мужу на все это сто раз наплевать. В печенках у него уже все эти культурные программы и способы проведения свободного времени, всякие встречи с друзьями, куда старые друзья приводят старых женщин, таких же, как твоя жена, а если случайно мелькнет какая-нибудь молодая цыпочка, к ней все мужики так и липнут, но ледяные взгляды и шипение старых жен в конце концов заставляют ее исчезнуть, и остаются все те же, физически и духовно изношенные женщины, ради которых уж точно нет смысла из кожи лезть. Выглядеть веселыми, остроумными, пускай даже умными — рядом с ними совершенно бесполезно, ведь у них и запах какой-то неприятный. Стоит наклониться поближе, и сразу ударит в нос этот запах старости, который смешивается с запахом дорогущих духов.
Но в конце концов ты умрешь, и женщина тогда сможет ходить туда, куда за десятилетия брака у тебя идти с надоевшей женой не было никакой охоты: стыдно было с ней показаться на людях. Ты считал, что выглядишь не такой уж развалиной, а она… Ты считал, не подходите вы друг другу, любому бросится в глаза разница в вашей внешности, и именно потому тебе бы еще полагался от жизни кое-какой бонус, хотя на самом деле ничего тебе не полагалось. Напрасно старался ты возмещать деньгами и жизненным опытом то, чего не хватало тебе как мужчине, — все равно ты никому не был нужен. От тебя тоже пахло старостью, и это сразу выдавало тебя; запах шел от твоей одежды, и не помогали современные стиральные машины, от этого запаха невозможно избавиться, он пропитывает собой все, и, когда ты наклоняешься к молодой женщине, чтобы с дерзкой ухмылкой попытаться ее покорить, ты слышишь лишь: идите отсюда, слышите, идите! И ты отходишь в сторону, как побитый, и по твоей походке чувствуется, какой у тебя позвоночник и какие колени, и уходишь ты в никуда, к смерти. А если все-таки встретится тебе на ярмарке человеческих отношений борющаяся с трудностями, не старая еще женщина, то, вслед за некоторым кратким периодом, когда твое представление о самом себе неожиданно меняется в лучшую сторону, когда ты вдруг обнаруживаешь, что продавцы в супермаркете и кассирша в кинотеатре обращаются к тебе на «ты», — вслед за этим кратким проблеском бабьего лета твое представление о себе быстро и необратимо рушится, и рядом с молодой женщиной ты очень скоро начинаешь опять чувствовать, что ты — стар, непоправимо стар. Старые у тебя мысли, старые у тебя воспоминания, в них, в этих воспоминаниях, брезжат времена, когда эта женщина еще и не родилась, значительная часть твоей жизни для нее — будто какой-нибудь исторический роман, «Звезды Эгера» или «Сыновья человека с каменным сердцем»[13], романы эти она в свое время читала или, по крайней мере, листала, потому что они входили в список обязательной литературы для чтения.
Ты — далекое прошлое с его неправдоподобными историями, черно-белыми фильмами, забытыми звездами старых кинокартин, дешевым хлебом и пивом. Старая у тебя кожа, руки — сплошь в морщинах, рядом с молодой женщиной ты переживаешь как раз противоположное тому, что переживал рядом с другой женщиной. Ты плачешься, вечно жалуешься, предсказываешь для вас обоих мрачное будущее, когда ты станешь ожидающим смерти инвалидом с палкой, а женщина рядом с тобой будет блистать своей молодостью. Ты будешь рисовать мрачные картины до тех пор, пока женщина эта, которой и без того хватает в жизни проблем, не плюнет и не пошлет тебя подальше, не в силах больше выносить твое нытье и выслушивать рассуждения, есть ли у тебя шанс прожить еще какое-то время. И ты уберешься от нее туда же, куда убрался от женщины, твоей ровесницы.
И тогда, может быть, у тебя появится еще одна мысль, еще один вопрос: а что, дети, которых ты оставил в предыдущей семье и с которыми у тебя так и не нашлось времени наладить отношения, — придут они на твои похороны? Ты уже не сможешь убедиться лично: нет, не придут. Они на всю жизнь разочаровались в тебе как в отце, они сердиты на тебя, потому что ты отравил жизнь их матери и испортил им детство.
Ты не знаешь, кто я, и напрасно тычешь пальцем: ты не видишь, где я. Я не страж твоей души, я не ангел-хранитель, который направит тебя к правильной жизни, потому что правильной жизни — нет. Правильную жизнь придумали те, у кого все, что они ни делают, получается просто ужасно, вот они и придумали правильную жизнь, чтобы найти причину и оправдание для своей незадавшейся судьбы; или придумали те, кому все удавалось, для тех, кому, напротив, ничего. Дескать, жизнь твоя никуда не годится, ты ночуешь где-нибудь на лестничной клетке или на скамейке в скверике, но у тебя все-таки есть возможность начать правильную жизнь, ты избавлен от бремени материи, у тебя теперь ничего больше нет, ты свободен.
Я свободен, говоришь ты, когда лишишься всего своего состояния или, скорее, когда тебя лишат его, вышвырнув из квартиры, причем даже не жена — на жену можно, по крайней мере, злиться потом всю жизнь, мол, шлюха она последняя, — а какой-нибудь банк, которому ты не смог выплачивать кредит, да и как ты, собственно, мог его выплачивать, если сумма была больше, чем все, что ты получаешь за работу. Ты стал свободным, у тебя ничего не осталось, потому что получилось как-то так, что квартира твоя утратила всякую ценность, под нее даже кредит невозможно было попросить. Или потому лишь, что банк пустил твои деньги по ветру, им ведь на тебя сто раз наплевать, не об их жизни речь, а квартира эта в самом деле не была уж такой дорогой. В общем, ее продали, а тебе сказали, ты все еще должен миллион или сколько там, но, конечно, если ты станешь работать, то когда-нибудь этот долг погасишь. Так что ты предпочел не работать.
Ты свободен, говоришь ты, потому что освободился от бремени собственности, потому что материальное не висит у тебя на шее, хотя — черта с два. Лишь теперь ты стал по-настоящему зависим. Ради каждого куска хлеба, которым ты даже не брюхо свое насыщаешь, а лишь заглушаешь чувство голода, тебе приходится бороться с утра до вечера. Ты настолько слаб, что у тебя нет даже сил собирать бутылки. Кто-нибудь приносит что-то к скамье, где ты сидишь, и ты это что-то ешь и пьешь. Кто-нибудь проходит, ты обращаешься к нему, чтобы дал что-нибудь на выпивку, и он дает. И говорит, ни за что не дал бы, если бы ты сказал, что хочешь есть, он терпеть не может, когда врут, и уходит с гордой мыслью: вот, сегодня он заплатил за то, чтобы на свете было чуть меньше лжи. Ты разговариваешь с другим бездомным, который пока еще довольно крепок, он едва полгода как стал твоим товарищем по несчастью: он приехал из соседней страны и здесь ему так и не удалось встать на ноги. Ты говоришь ему: ступай в лавку, принеси выпить; так Иисус сказал в свое время Лазарю: встань и иди. И он идет в лавку, но, пока возвращается, полбутылки выпивает сам: он ведь принес выпивку, а это плата за доставку.
Ты не знаешь, кто я. Я — не совесть твоя, я тебе никто, потому что у тебя и нет никого, хотя ты думаешь, что есть, и даже много; но когда наступит последнее мгновение, то мгновение, когда даже тебе станет ясно, что никакой надежды нет и что каждая клетка твоего тела истощилась в борьбе за жизнь, — тогда ты останешься совершенно один. Ты смотришь на других: они — нормальные люди, они просто пришли посмотреть, как ты умираешь. Ты смотришь на них. Они пока здесь, но ты уже — там. Те, кто здесь, они — вместе, а тот, кто там, непоправимо одинок. Тебя не зовут к себе родственники, мол, иди к нам, а может, зовут и говорят: пройди по этому световому туннелю, мы там, в самом конце, и ты отправляешься, оставляя сидящих здесь, а когда достигнешь конца туннеля, родственники, которые тебя звали, исчезнут, исчезнут дед и отец, исчезнет твой друг, который совсем молодым, как раз на другой день после твоей свадьбы, погиб в автомобильной аварии. Они исчезнут, но и тебя уже не будет. Ты тоже исчезнешь, словно тебя и не было никогда. И не имеет никакого значения, останется ли память о тебе, потому что память лишь для живых есть часть жизни, жизни, причастным к которой ты уже никогда не будешь.
Ты не знаешь, кто я. Я — не голос, который зазвучит, а у тебя есть уши, чтобы его услышать, и ты услышишь, — нет, такого голоса нет. Голос в твоих ушах говорит только то, что ты знаешь и так. Я — не твой третий глаз, который открыт мирозданию, ибо оттуда, где ты находишься, мироздания вообще не видно. То, что ты считаешь мирозданием, это — отражение твоей ничтожности. Ты страшишься, ты в ужасе от того, что череп твой лопнет и что врата небес в самом деле распахнутся, и ты увидишь чертог небесный, и ощущение того, насколько ты ничтожен и незначителен, раздавит тебя. Тебе страшно, что ты погибнешь под собственным весом, весом пылинки. И ты в самом деле погибнешь. Напрасно ты говоришь, что ты уже, в сущности, там, по ту сторону, потому что быть по ту сторону можно только однажды. Напрасно ты говоришь, что тебе все равно, — ночью тебя охватывает страх смерти, он наваливается на тебя во сне, да, во сне — и не со стороны мозга, он приходит из клеток, и ты дрожишь в своей шкуре, словно густая краска в ведерке, которое кто-то случайно задел ногой. Ты дрожишь, как дрожат звери, они сами не знают почему, лишь в паническом ужасе прижимаются к земле под кустом, и в испуганных их глазах вздрагивает лунный свет. Ты тоже куда-нибудь забился бы, но нет р