Внезапно все смолкло, тишину нарушали лишь чьи-то всхлипывания и потрескивание факела. Мужчина медленно поднялся с пола.
— Произошло великое землетрясение, — пробормотал он, — и солнце стало мрачно, как власяница, а луна сделалась, как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. — Никто не шелохнулся. Время остановилось, и всюду в мире люди стояли недвижно, внимая голосу, который гремел подобно трубе. — И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: «Падите на нас и сокройте от гнева Агнца, ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?» — Человек стоял, сухой и скрюченный, словно куст терновника на фоне заката.
— Это правда, — захныкала женщина, все еще лежавшая на полу, у нее прогорело спереди платье и обнажились жирные складки на животе.
Пьяный рассмеялся.
— Пусть себе приходит. — Он икнул.
— Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов, пристанищем всякой нечистой птицы! — выкрикнул человек с дикими глазами.
— Тогда надо выпить еще вина, — проговорил, зевая, пьяница.
— Чтобы залить огонь у тебя в кишках, — отозвался оборванец.
Женщина снова всхлипнула, ощупала огромную дыру в прогоревшем платье, опустила руку, провела ею по голому животу и потрогала выступающий пуп. Охнула и села.
— Что случилось?
Она вновь растянулась на полу и захныкала. Вся сцена рисовалась мне в каком-то странном желтом свете, словно фигуры были высечены из грубого колючего камня. Словно бы все мы умерли и каждый рассказывал о своей кончине. Я все отчетливо сознавал, слышал каждое слово, но был не в состоянии двинуться или встать. Девушка посадила меня на лавку. Она потянулась к человеку с безумными глазами, схватила его за волосы и отсекла ножом клок. Тот не сопротивлялся. У нее едва обозначались груди и большие руки были испачканы в смоле.
— Кто же твой гневный бог? — спросил хозяин погребка таким тоном, точно знал множество богов, множество гневных богов и был о них не слишком высокого мнения.
Глаза у меня снова закрылись, но я слышал, как человек пророчествовал:
— Вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, а купцы земные разбогатели от великой роскоши ее.
— Побейте ее камнями! — крикнула женщина, корчась и раздирая на себе остатки платья.
— Вина, вина, еще вина! — вопил пьяница. Он швырнул кружку через голову моей спутницы, которая выскользнула из своих штанов. — Мир в огне.
Открыв глаза, я увидал, как вино текло по ее лицу. Она прислонилась спиной к стене и тяжело дышала.
— Мир в огне, — повторил пьяница. — Дайте мне еще вина.
— Воздайте ей так, как она воздала вам! — кричал пророк, который стал еще выше и худощавей. — В чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей, ибо она говорит в сердце своем: «Сижу царицей. Я не вдова и не увижу горести». Зато в один день придут на нее казни, смерть, и плач, и голод и будет сожжена огнем.
— Я дважды овдовела, — рыдала женщина, — и никогда не славилась, никогда не роскошествовала. Пощади!
Я смотрел, прищурившись, и перед глазами у меня все путалось и сталкивалось, моя девушка опрокинулась на пророка, хозяин погребка и пьяница подпрыгивали на столе, женщина на полу расплылась в тенях винного цвета.
— А мне, что будет мне? — крикнула девушка, взволнованная яростными, непонятными ей обличениями. — Какова будет моя участь? — Она подошла к стоявшему в углу погребка пророку, держа в одной руке клок его волос, в другой нож. — Обещай мне счастье, а не то я перережу тебе глотку.
Пьяный плюнул на толстуху, лежавшую на полу, но она даже не заметила. Пророк вздрогнул и резко откинулся назад, ударившись головой о стену.
— Восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие с ней, когда увидят дым от пожара ее, стоя издали от страха мучений ее и говоря: «Горе, горе тебе, великий город Рим, город крепкий, ибо в один час пришел суд твой!» И купцы земные, что покупали тела и души человеческие, возрыдают о ней, потому что никто уже не покупает товаров их золотых и серебряных, и камней драгоценных, и жемчуга, и виссона, и порфиры, и вин, и елея, и муки, и овец, и колесниц, и тел и душ человеческих. И возопят они: «Горе, горе, в один час погибло такое богатство, и мы смотрим на дым от пожара ее!» Веселись о сем, небо, и вы, пророки, вы, умерщвленные святые, ибо совершил бог суд ваш!
Он упал на землю, дрожа всем телом.
Женщина завопила:
— Я никогда не жила в роскоши, пощади меня! — Она поднялась и, расставив ноги, мочилась на пол. Оборванец уставился на пророка, словно наконец что-то понял и испугался, челюсть у него отвисла и руки были растопырены. Пьяный рыгал. Хозяин таверны кривил рот со скучающим видом. Девушка полоснула себя ножом по бедру, правда легко, но все же кровь извилистой струйкой побежала по ноге.
Я схватил пророка за плечи и встряхнул его.
— Кто твой гневный бог?
Он ответил придушенным голосом, глядя вверх невидящими глазами:
— Нет бога иного.
Я отпустил его, и он рухнул на пол.
Хозяин погребка заметил, ковыряя в зубах:
— Думается, он последователь этого Христа, пророка, которого почитают некоторые евреи.
Но вот меня снова покинули силы и в глазах помутилось. Я тоже испугался, схватил девушку за шею, тяжело повис на ней, сознавая, что она не выдержит, и провалился в темноту.
Очнулся я на соломе, на полу сводчатого погреба, рядом с ней. Она храпела, бедро у нее было в крови, в руке она все еще сжимала нож. Солнечный луч падал откуда-то сверху, и видны были ее ребра и грязные пальцы на больших ногах. Кто-то привязал ей к щиколотке штаны, чтобы она их не потеряла. У меня ломило кости, и я насилу справился с приступом тошноты. На противоположной стене я прочел нацарапанные надписи: «Все девушки любят ретиария[41] Рустиция», «Гликон и ломаного гроша не стоит», «Я ждал тебя здесь, Епапра, подлая шлюха», «Приди и выиграй, Гангент». Девушка вздохнула и почесала густые волосы внизу живота. По ноге у нее пробежал таракан. Кто-то спал, уронив голову на стол. Кто-то стучал кувшинами за прилавком. Не было сил повернуть голову и посмотреть. Рядом со мной стояла наполовину пустая кружка. Я выпил вино, с трудом поднялся на ноги и, спотыкаясь, пошел к двери. В грязном переулке меня вырвало на кучу навоза, и мне стало легче, хотя слабость и тошнота не проходили. Наконец я вышел на улицу и спросил, как пройти к Целию.
Недалеко от дома я столкнулся с Фениксом, который ни свет ни заря кружил по городу, разыскивая меня. Он провел меня через заднюю калитку, уложил в постель и укрыл. К вечеру я почувствовал, что возвращается воля к жизни. Как только я задремывал, в моих ушах звучал дикий голос последователя Христа.
XVI. Луций Анней Сенека
Он проснулся с каким-то благостным чувством. На рассвете ему приснилось, что женщина исполинского роста подошла к нему с венком из благоухающих золотых цветов и велела опуститься на колени, чтобы возложить венок ему на голову. Он преклонил колена и взглянул на нее снизу вверх. Венок, опускаясь, претворялся в свет, яркое сияние растекалось во все стороны волнами и наконец все вокруг затопило; в центре светового круга было отверстие, и там он увидел женщину, взиравшую на него с высоты. Он встал, и его голова проникла в отверстие, свет ослепил его, и он проснулся. Он размышлял над этим сном, когда из сада до него донеслись гневные крики. Приподнявшись на ложе, он велел ввести к нему провинившихся. Перед ним предстали со смущенным видом двое помощников садовника.
— Что вы скажете в свое оправдание?
— Мы не знали, что ты нас слышишь, — ответил мускулистый рыжеволосый германец.
— Это вас не оправдывает. Напротив. Я хочу, чтобы вы всегда вели себя так, словно я рядом. Не из страха передо мной вы должны следовать моим советам и предписаниям, но потому, что сами находите их правильными.
Раб уставился на него.
— Да, господин, — униженно ответил он, не уразумев ни слова. Второй раб, жилистый грек, молчал.
— Вы оба меня поняли? — спросил Сенека. Рабы промолчали. Тут он обратился к греку: — Объясни, что я сказал.
— Ты хочешь, чтобы мы делали то, что ты нам велишь, потому что ты наш господин, — выпалил он, потом запнулся. — Я не расслышал остальное. — Он напряг мысли. — Не из страха, — добавил он живо.
— Так, — одобрил Сенека.
— Потому что ты всегда слышишь нас.
— Нет, не я, а ваша совесть.
— Наша совесть! — с торжеством подхватил грек.
— Что такое совесть? — спросил Сенека германца, который растерянно хмурился и шевелил губами. — Ты знаешь, что хорошо и что плохо? — продолжал Сенека.
— Да, господин, — неуверенно ответил германец.
— Да, мы оба это знаем, — подобострастно поддакнул грек.
— Так вы знаете, что худо ссориться и кричать?
— Да, это беспокоит тебя, господин. Но мы не знали, что ты нас слышишь.
— Нет, нет, — терпеливо сказал Сенека. — Это нарушает мир вашей души, ведь вы испытываете потребность в нравственной гармонии и духовном покое.
— О да, господин, конечно, это нарушает мир нашей души. Верно, Аккон?
— Да, господин, — покорно подтвердил перепуганный германец.
— Теперь скажите мне, из-за чего вы поссорились.
— Пустое, господин, — ответил грек по имени Гектор. — Он съел ломоть хлеба, который я оставил под деревом в сумке вместе с точильным бруском.
Сенека перевел взгляд на Аккона.
— Я был голоден, — сказал тот.
— Но ты знал, что это его хлеб.
— Я был голоден, господин.
— Он вечно голоден, господин, — заметил Гектор.
Сенека внимательно посмотрел на рабов, потом отпустил их. Но вдруг, нахмурившись, он вернул Гектора.