Марш, фронт народный,
В бой за край свободный!
В наших рядах не дрогнет ни один...
Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и посылавшему в зал слова страстного призыва.
Вместе с рабочим, крестьянин, шагай,
Вместе иди на врага,
Мы от фашистов очистим свой дом.
Церкви и замки на воздух взорвем...
Пели скрипки.
Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца:
Смело, товарищ, добудем в бою
Счастье свое и свободу свою...
Снова взвился занавес, и актеры - одни уже в пиджаках, другие еще в театральных костюмах, наполовину разгримированные, - построились за спиною Зинна, подхватили песню...
Когда Зинн сошел со сцены, Барток взял его за руку.
- Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень!
Зинн отер вспотевшее лицо.
- Идем же, - сказал Барток, - выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же!
- Там я буду драться!
Барток тряхнул головой:
- Хорошая песня стоит десятка винтовок!
- Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван.
- Песня и винтовка. А вот я... я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом... Или можно?.. Писателем-солдатом... Я еще не знаю.
Зинн удивленно посмотрел на него.
- Куда ты меня тащишь?
- Я же сказал: по стакану вина.
- Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь.
- Нет.
- Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы.
- Смотри! Лишние люди...
- О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец!
- Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь.
- Так три солдата.
- Это пойдет!
И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина.
- Пью за тебя, - сказал он, поднимая стакан. - За настоящего немца и настоящего коммуниста.
- Здесь поднимают тосты? - послышалось вдруг рядом с их столиком.
Возле них стоял человек маленького роста, со впалой грудью. Зинн не отыскал в нем ни одной характерной, приметной черты, на которой можно было бы остановиться, чтобы описать его наружность. Разве только не по росту и не по лицу большой горбатый нос. Глаза воровато прятались за большими очками. Их-то, вероятно, и не мог бы не запомнить Зинн, не будь они спрятаны за стеклами, - столько в них было хитрости и самоуверенной наглости.
Не спрашивая разрешения и не представившись Зинну, человек подсел к столику. Он говорил много, громко и быстро, не скрывая удовольствия, которое испытывал сам от того, что говорил. С Бартоком он обращался как старый приятель, но Зинну казалось, что только добродушие Иштвана заставляет его отвечать в том же тоне. Когда разговор коснулся Венгрии и Будапешта, человек в очках развязно и совсем некстати проскандировал:
- Вас ждет жемчужина Дуная! Столица красивых женщин! Лучшая в мире кухня! Город любви и цыганской музыки. Приезжайте к нам!
Барток опустил глаза, и лицо его потемнело. Зинн видел, что его другу неприятен этот разговор об его родной стране. Пусть это и правда, что Хорти и его компания готовы за несколько лишних долларов превратить Венгрию в публичный дом для всей Европы, но не следует задевать национальное чувство такого человека, как Иштван Барток. Внезапная неприязнь к незнакомцу взяла в Зинне верх над привычной вежливостью, и он без стеснения бросил Бартоку:
- Нам с тобой нужно поговорить с глазу на глаз.
Незнакомец поднялся и отошел.
- Кто это?
- Старый знакомый, журналист, - добродушно сказал Барток, словно хотел сгладить неприятное впечатление, произведенное его знакомым.
- Журналист он или нет - не знаю, - зло сказал Зинн, - но то, что он тебе не друг, скажу наверняка! Ты когда-нибудь заглядывал ему за очки?.. Как его зовут?
- Михаэль Кеш.
- Неужели венгр?
- Он с детства жил в Штатах. - И так, словно ему было стыдно за другого, Барток смущенно добавил: - Его отец троцкист.
- А-а... - протянул Зинн. - Тогда многое понятно. Но это не меняет дела.
- Каждый хороший человек - лишний боец в наших рядах.
- А с чего ты взял, что этот твой Кеш - хороший? Откуда ты знаешь, что и сам он не троцкист?
- Он давно признал свои ошибки.
- И не вернулся к ним?
- Я бы знал об этом.
- Чорта с два! Тайный троцкист - такая гадина, что нужно очень тонкое чутье, чтобы его распознать.
- У него отобрали бы партийный билет.
- А ты думаешь, кое-кто из них не ходит еще с партийным билетом, сохраненным обманным путем, всякими лживыми покаяниями и очковтирательством? Нет, если бы ты сразу сказал мне, что Кеш из таких, да еще из Америки...
- Я вовсе не так прекраснодушен, как ты рисуешь, - с оттенком обиды произнес Барток.
- Честный человек и сын своей страны не мог бы говорить о ней так, как этот твой Кеш. Это импортный товар - презрение к стране отцов, к отчизне, давшей тебе свое имя. Это ничего общего не имеет с нашим интернационализмом, это самый отвратительный вид космополитизма, безродности, которую Троцкий пытался воспитать в дурачках и негодяях, каких ему удавалось поддеть своей враждебной брехней. Знаем мы эту "левизну", выгодную тем, кто ищет диверсионной агентуры в рядах всякой швали без рода и без племени, без огня любви к отечеству в груди!
- Это предатели до мозга костей!
- Но ты же не перестал быть венгром, ты не перестал с благоговением произносить имя твоей родины?
- Подумай, что ты говоришь, Гюнтер!
- Не мне тебя учить. Каждый из нас отвечает за своих друзей.
- Да, каждый из нас, Гюнтер. И с каждого из нас спросится за его друзей.
- Должно спроситься! Однако идем: нужно же телеграфировать Цихауэру. Итак, назначаю ему свидание в Париже.
Барток дружески взял Зинна под руку:
- На сборы тебе дается один день. И вот что: вместе с писателем Иштваном Бартоком здесь остается и его псевдоним. Он снова становится самим собою - Тибором Матраи! - Шагая по дорожке развалистой походкой старого кавалериста, он тихонько запел:
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя,
Язык батарей...
- О, Иштван! Русские, - какой это удивительный народ.
Барток; будто не слыша его, напевал:
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песнях тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья,
"Гренада, Гренада,
Гренада моя!.."
Вдруг он остановился посреди аллеи и, схватив Зинна за плечи, сильно потряс:
- Viska la Rusia!
- Es lebe... Moskau!* - ответил Зинн.
______________
* - Да здравствует Россия!
- Да здравствует Москва!
5
По мере того как выяснялись военные перспективы испанского предприятия Гитлера и Муссолини, настроение генерала Гаусса улучшалось. Ему нравилось, что эта операция, задуманная как чисто политическая авантюра, которая должна была бы завершиться в какую-нибудь неделю, разрасталась в настоящую войну с применением всех родов оружия. Испания обещала стать интересным полигоном для обучения немецких войск и для испытания в боевых условиях новых видов вооружения. Это было для армии куда интереснее Китая, где проходили боевую школу всего несколько десятков немецких офицеров под видом всякого рода инструкторов и наблюдателей. Пока еще Гаусс не спешил давать военно-политическую или оперативную оценку испанским планам, но в перспективе ему чудилось осуществление того, что не было предусмотрено немецкими штабами: Иберийский полуостров мог стать одним из плацдармов для борьбы с Францией и изменить всю европейскую игру Германии. В случае военной удачи и умения дипломатов ее использовать (во что Гаусс не очень верит) знаменитый план Шлиффена может превратиться лишь в половину самого себя - он станет северной клешней того охвата Франции, южную клешню которого придумает он, Гаусс... "План Гаусса"... Это будет звучать!.. Если, конечно, Франция и Англия во-время не придут в себя и не поймут, чего им будет стоить их нынешняя "страусовая" политика.
Гаусс приходил к заключению, что в конце концов богемский ефрейтор и не так уж плох, как казалось. Маньяк-то он маньяк, но, признаться, маньяк на месте! Хотя, если подумать, то наглость, с которой были проведены крупнейшие мероприятия по возрождению армии (объявление всеобщей воинской повинности и восстановление военно-воздушного флота), нахальство, с каким произошло вторжение в Рейнскую область, с каким был захвачен Саар и с каким Гитлер готовился проглотить Мемель и Данциг, - все это становилось чересчур очевидным, грубым и шумным. К чему этот шум? Ведь никто же ему и так не мешает. Наоборот, все еще помогают с видом "добрых соседей". Пожалуй, это всеобщее потворство и ведет к беде: ефрейтор стал слишком много о себе воображать. Этак, чего доброго, на долю генералов ничего и не останется от славы, даже от ее военной половины.
В те все более редкие минуты, когда можно было по старинке вытянуться на диване с сигарою в зубах и когда никто не торчал перед глазами, Гаусс частенько возвращался мыслью к истории своих отношений с господином "национальным барабанщиком". Перебирая встречи с Гитлером и его приближенными, Гаусс вынужден был сознаться, что никаких существенных расхождений между ними не осталось. Может быть, Гаусс действительно преувеличивает, не будучи в состоянии отказаться от того, чтобы видеть в Гитлере мелкого шпика мюнхенской разведки рейхсвера? А ведь с тех пор кое-что переменилось!..
Он потянулся к пепельнице. Французский роман соскользнул с его живота на пол, но Гауссу было лень нагнуться за ним. Мысль вертелась все вокруг того же: спор с Гитлером о том, какое из направлений удара является первоочередным - восточное или западное, вовсе не принципиален. Это расхождение - лишь результат различного понимания тактики предстоящей борьбы. Гаусс убежден, что склонность к решению военных задач в первую очередь на востоке, о чем снова твердит в последнее время Гитлер, результат того, что у него нашелся дурной советник. Гаусс надеялся, что, отпр