грады, ни благодарности. Лучшей наградой ему было сознание исполненного долга, однообразного, опасного и незаметного.
Через полчаса Бойс взял в москательной лавке мастику для полов Шверера. Это была не какая-нибудь стандартная мастика. Прежде чем позволить намазать ею паркет, фрау Шверер тщательно проверит ее оттенок. Генерал сразу заметил бы уклонение от раз навсегда принятого образца: чуть темнее третьего номера и светлее второго. Старый дуб паркета должен просвечивать сквозь нее своею естественной желтизной, но и не иметь такого вида, будто его просто натерли воском.
В десять часов, со щеткой, суконкой и банкой мастики прижатыми к боку протезом, Бойс входил в квартиру Шверера, а без четверти двенадцать Вирт затворил за ним калитку. Новая сигаретная коробочка лежала в кармане полотера.
Еще три квартиры, прежде чем Бойс сядет в поезд на Потсдам. Три квартиры - шесть часов работы. Он как-то подсчитал: каждую секунду - два движения ногою со щеткой. Сто двадцать движений в минуту. Двадцать тысяч движений на каждую квартиру! Значит, еще шестьдесят тысяч движений, прежде чем он сдаст коробочку Вирта адвокату Трейчке!..
Наконец-то он в вагоне электрички! Пусть его бранят, но он не в силах натирать сегодня еще и у Александера. Он всего только стареющий, усталый человек. На сегодня хватит и четырех квартир.
К тому времени, когда он добрался до домика Трейчке, лампочка над крыльцом уже зажглась. Адвокат, как всегда, отворил сам. Он молча пропустил мимо себя полотера и так же молча взял у него пустую сигаретную коробочку. Но если обычно он рассматривал трофеи Бойса после его ухода, то сегодня, не скрывая нетерпения, сейчас же исчез в спальне с лупой в руке.
Вернувшись из спальни, он схватил со спинки качалки подушку и бросил ее на решетку вентиляционного отверстия в полу комнаты и даже прижал ногою. Но тут же передумав, он поспешно поднял подушку и швырнул обратно на качалку. Во всех его движениях Бойс видел волнение и торопливость, столь несвойственные адвокату. После короткого раздумья Трейчке поманил полотера движением руки и провел его через кухню на черный ход во двор. На дворе было темно и тихо. Бойс молча ждал, пока Трейчке прошел вдоль всей ограды.
Подойдя вплотную к полотеру, адвокат тихонько проговорил:
- Лемке перевезут в Берлин сегодня ночью. Можете вы принять участие в попытке спасти его? - И тут же, как будто уже получив утвердительный ответ от молчавшего Бойса, торопливо продолжал: - Ваша задача - задержать тюремный автомобиль в районе... - чуть слышно он назвал место. - Только заставьте его остановиться!
- А остальное? - спросил Бойс.
- Это дело других.
- Можете дать мне кого-нибудь в помощь? - спросил Бойс, покосившись на свой протез.
- Нет.
Бойс помолчал.
- Благодарю за доверие, товарищ Трейчке, - сказал он. В первый раз за годы общения с адвокатом он назвал его товарищем.
- Вас могут схватить даже в случае удачи, - сказал Трейчке.
Бойс понимающе кивнул головой и посмотрел на часы.
Трейчке сказал:
- Можете сегодня не натирать полы. Вы и так не успеете заехать домой.
Когда они вернулись в комнаты, Трейчке взял суконку и щетку полотера и вместе с коробкой из-под сигарет бросил в пылающий камин.
Адвокат и полотер простились молчаливым рукопожатием.
Уже на крыльце Трейчке спросил:
- Нужны деньги на дорогу?
Бойс ответил отрицательным движением головы, приподнял шляпу и исчез в темноте.
Все время, пока он ехал к названному Трейчке месту в окрестностях Берлина, он не переставал думать о той перемене, которая произошла в его судьбе. Ощущение большого доверия, оказанного ему партией, было настолько осязательно, как если бы удостоверение об этом, с подписями и печатями, лежало у него в кармане. Ему казалось, что Трейчке сделал правильный выбор. Чувство гордости заполняло его грудь теплотой. Но когда мысль дошла до более чем вероятного конца всего дела - до его собственного ареста, Бойс понял, что именно тогда-то перед ним по-настоящему, во весь рост, и встанет вопрос: достоин ли он доверия, оказанного ему партией? Ведь гестаповцы прежде всего захотят узнать, кто он и что заставило его задержать автомобиль, кто послал его на это дело... Да, именно тогда и встанет вопрос о том, оправдает ли он доверие. Но ведь этого не мог не понимать и Трейчке, когда давал ему задание. Значит, он решил именно ему, Яну Бойсу, доверить свою судьбу, судьбу операции, судьбу подпольной связи партии. И снова чувство гордой благодарности теплою волной поднялось в полотере. Важно было одно: остановить автомобиль.
Приблизившись к шоссе в указанном Трейчке районе, Бойс убедился в том, что Трейчке не случайно выбрал это место, чтобы задержать тюремный автомобиль: дорога была перегорожена временной изгородью, на которой светился красный фонарь и висела надпись - "Ремонт". Для проезда оставалась лишь левая сторона шоссе, достаточная только для одного автомобиля.
Бойс уселся в придорожной канаве и достал из кармана бутерброд. По существу говоря, было достаточно стать в узком проезде - и автомобиль должен будет остановиться. Да, если бы это не был автомобиль гестаповцев...
Бутерброд был съеден, тщательно подобраны крошки с бумаги. Бойс внимательно вглядывался в силуэты приближающихся автомобилей.
Так он сидел час, два... Тюремного фургона все не было. На востоке появилась полоска зари. Бойс понял: они повезли Лемке другой дорогой.
25
Трехдневный непрерывный допрос, - без сна, без пищи, с побоями и пытками; потом день перерыва, - ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуть истерзанному телу чувствительность к боли, а сознанию - способность воспринимать окружающее. После этого - снова допрос.
Лемке знал: это называлось здесь "мельницей". Для попадавших в нее было только два выхода: быть "размолотым", то-есть забитым кулаками следователей, подкованными каблуками надзирателей, пряжками поясов, шомполами, резиновыми палками - всем, что попадало под руку, и умереть тут же, в стенах тюрьмы, или в камере следователя - первый выход и топор палача - второй.
Обычно к третьему дню допроса, а иногда и к концу второго Лемке не только не испытывал уже острых физических страданий, которые вначале, казалось, способны были лишить рассудка, но даже переставал отчетливо воспринимать происходящее.
Чаще всего начиналось с того, что следователь предлагал сесть. Затем протягивал сигареты. Уже потом начинался допрос и избиения.
По этому же расписанию все происходило и в последний раз. Следователь показал Лемке автомобильный номерной знак.
- Узнаете?
Лемке видел эту жестянку впервые и, как всегда, с самого ареста, ответил пренебрежительным молчанием. Но на этот раз, к его удивлению, следователь не вышел из себя, а сказал:
- Молчите, сколько влезет, мы и так знаем все.
Лемке был уверен, что это пустая похвальба гестапо.
- Этот номер вы сняли с автомобиля генерала фон Шверера, - сказал следователь, - чтобы организовать бегство в Чехию своего сообщника.
Лемке молчал. Он знал, что следователю очень хотелось заставить его подписать протокол со всей этой чепухой, но он мог только молчать.
- Может быть, вы скажете, что у вас не было сообщников? Вы никого не переправляли в Чехию? - И следователь сам себе ответил: - А патер Август Гаусс!
Он выкрикнул это с торжеством победителя и, потряхивая в воздухе вынутым из папки листком, щурился на арестованного.
- Все молчите?.. Ну что же, молчите, сколько вам влезет. Вы будете, вероятно, своим дурацким молчанием отрицать и то, что привезли в Хонштейн патеру Августу Гауссу это письмо? Прочтите его и попробуйте сказать, что вы тут ни при чем.
Лемке увидел, что адресованное Августу письмо содержит совершенно ясное сообщение о том, что он, Франц Лемке, скрывающийся под именем Бодо Курца, направляется Берлинским комитетом компартии для связи с католиками и для совместной организации террористического акта против руководителей германской армии. Под письмом стояла грубо подделанная подпись одного из членов Берлинского комитета партии, даже не ушедшего в подполье, так как его арестовали до того.
Все это было настолько вздорно, что Лемке не хотелось даже доказывать подложность документа.
- Вы и теперь попробуете это отрицать? - Следователь угрожающе выпятил челюсть. Потом, порывшись в бумагах: - Так полюбуйтесь на это! - И он стал цитировать "показания священника Августа фон Гаусса".
Патер Гаусс! Значит, все же верны были подозрения Лемке: этот поп проник в подполье как провокатор. Вот когда гестаповцы выдали себя! Все это неумно подстроенные попытки запутать его партию в покушение на Шверера. Если бы дело происходило в публичном заседании суда, перед зрителями и прессой, о, тогда другое дело! Тогда бы Лемке заговорил. Он знал бы, что говорить и делать! Разве можно было забыть благородный пример Димитрова?! А тут? Нет смысла втолковывать что-нибудь тупоголовым палачам. Достаточно того, что он не скажет ничего и ничего не подпишет.
Еще несколько фраз следователя - и Лемке окончательно убедился: патер Август Гаусс - предатель и провокатор. Вероятно, он вовсе и не арестован и все его показания сфабрикованы ради попытки навязать компартии то, чего она никогда не делала и не могла делать, так как приписываемые ей действия, вроде террористического акта против Шверера, просто противоречили партийной тактике и всегда отрицались его. С этого момента все внимание Лемке сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая поможет понять, куда проникли щупальцы гестапо, как много знает Август Гаусс и знает ли он что-нибудь вообще, работает ли он один, или у него есть сообщники. Все душевные силы Лемке были теперь сосредоточены на этом: только бы не потерять эту нить, когда будет пущена в ход "мельница". Эта мысль не покидала Лемке ни на первой стадии допроса, с папиросами, с уговорами и обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь кричал, брызжа слюною: