ься. На коричневом гребешке осталось несколько русых волос.
— Чего стоишь, как истукан? Проходи, не съем.
Это и требовалось! Он прошел к столу, снял шапку.
— Катя, можно я тоже причешусь?
— Не можно, а нужно, — кокетливо стрельнула она глазами и ушла в другую комнату переодеваться.
Он взял гребень и, прежде чем причесаться, снял с него волоски, сунул в носовой платок.
Она в спальне переодевалась, а он рассматривал переднюю. И вдруг... Нет, этот день был явно удачным. У самого входа из-под пестрой ситцевой занавески, служившей ширмой для верхней одежды, выглядывали темные мысы валенок. Не в них ли была ночная лыжница? — мелькнула догадка.
Екатерина вышла из спальни в пышном платье василькового цвета и черных туфлях на низких каблуках.
— Ты вот так и намерена идти? — спросил Игнатенко. — Ноги отмерзнут. Валенки у тебя есть?
— Есть.
— Вот и надевай. Переобуешься в кинотеатре. Я понесу.
— Ты глянь, какой учтивый! — непритворно удивилась Екатерина.
Замысел удался. В фойе Екатерина сняла валенки и надела туфли. Когда начался сеанс, Игнатенко держал их завернутыми в газету на коленях. Незаметно вырвал из подошв несколько волосин.
Назад шли молча. После теплого кинозала Екатерине стало зябко, и она прижалась к Игнатенко.
— Замерзла я что-то. Пойдем шустрее.
В избе Екатерины горел свет. Значит, дочка уже вернулась. Иван Иванович обрадовался: не придется в дом входить. Так и вышло.
— Ну, будь здоров, симпатяга моя. Когда теперь увидимся?
— Уезжаю я завтра, Катя, — нашелся Игнатенко, чтоб открутиться. — Вскоре после Нового года опять нагряну. Дождешься?
— Спрашиваешь еще, — она чмокнула его в щеку и вошла в избу.
Степан Герасимович выслушал рассказ не перебивая.
— Ну, что ж, неплохо поработал, Три «И»! Главное, вовремя доставил эти сокровища. Завтра убываю в Москву и захвачу их в институт судебной экспертизы для идентификации. До встречи. Потребуешься — связь по ВЧ, как договорились. А за новогодний подарок спасибо!
34Плата за страх
Муторно было на душе Екатерины Лузгиной. На людях она показно крепилась, а как оставалась одна, такая тоска и страх сдавливали грудь, что хотелось бежать, куда глаза глядят. Сейчас в кино хоть малость отвлеклась. Что за человек этот Иван? Нет, он не такой, как ей попадались шалапуты. Внимательный, не навязчивый. Сердце так и кричало поделиться с ним своей болью.
Екатерина снимала валенки и с материнской лаской глядела через открытую дверь спальни на Олю. В белой сорочке и с распущенными русыми волосами, дочь лежала с книгой. Вот она, повторившаяся ее юность. Не приведи, господь, чтобы и ей такая жизнь досталась...
Сидит Екатерина на стульчике, ковыряет мозоль на ноге, а жизнь, скупая на счастье да радости, еще хуже мозоля покоя не дает.
...Дмитрий был мужем неплохим, да больно мало пожили. Кто знает, как бы сложилась ее жизнь дальше, если б не попался на пути Максим Крайнин? И мужичишка-то так себе: молчун, неприветливый да и собой не видный. А вот же прилипла.
Как начал приходить, так ей — ни слова, а дочке обязательно гостинец принесет. Смотрит на нее долгим взглядом. Видно, больно щипала душу память о семье, истребленной фашистами.
В марте у Екатерины был день рождения. Пришел он вечером, принес крепдешину на платье. Дочке тоже что-то. Прихватил водки. Она накрыла стол. Захмелела быстро. То ли от счастья, что ее не забыли, то ли от его заботливого внимания к дочери.
Он укладывал Олечку спать, а Екатерина глядела на него осоловелыми счастливыми глазами. Кто знает, что с нею случилось: то ли сильно истосковалась по мужику, то ли много выпила, но показался он ей в тот миг не таким уж страховидным, как раньше.
Когда собрался уходить, она сказала с грубоватой прямотой:
— Куда на ночь глядя? Постелю уж...
Встречались не часто. Приходил он всегда затемно, обязательно с гостинцем. Она и в шутку и всерьез намекала, может, поженимся, а он хмуро отмалчивался.
...Разлад начался после его отпуска. С месяц Максим к ней не заявлялся. Потом пришел крепко выпивши.
— Что, соскучился?
— Живое к живому тянет, — ответил.
Под утро, когда Максим протрезвел, она ему сказала:
— Дочь все уже понимает. Хватит в кошки-мышки играть.
Он только сопел. Рано ушел и больше не показывался. Екатерина сама к Дому офицеров пошла. Встретив его, гневно сказала то, что накипело:
— Значит, кровушки напился и в кусты?
— Не в кусты. Ты права. Нечего дочь развращать.
— Что ж ты предлагаешь?
Ответил не сразу:
— Припечет, ко мне приходи. Только после одиннадцати. Людские глаза, сама понимаешь. — И протянул ключи.
Ей бы обидеться, а она взяла. Тянуло к нему. Как-то лежа рядом с ним в темноте и сумрачно глядя в пустой потолок, Екатерина сказала:
— Чудно получается. Живем с тобой, как телка с бугаем. Только телку к бугаю ведут, а я сама бегаю. Неужели нельзя по-людски?
— Значит, нельзя, — буркнул он.
И все же она надеялась. Ждала добрых перемен. А он все больше мрачнел, отдалялся от нее. Особенно стал невыносим в последние месяцы. Ну, гад, думала, завел другую. Каждое лето зарядил мотаться на море. Не приведи господь — узнаю. Порешу!
Прояснение наступило двадцать пятого декабря. Среда была. Максим не работал. Тот злополучный день ей не забыть всю жизнь.
Максим пришел в пивную выпивши. У нее набрался еще больше. Понес ахинею: «Все, Катька! Конец нашему сожительству. Поеду хоть на часок в Энгельс, а потом в Волгу и поминай, как звали». И про солдата, который посуду на днях побил, что-то несуразное... Едва отправила его домой, заявился приятель Максима. Рожа широкая, чисто боров. Выждал, пока зал опустел. Попросил запереть дверь.
— Максим был у тебя. Обратила внимание, в каком он духе?
— Пьяный. Балабонил черт знает что.
— О чем? — сразу насторожился пришелец.
— Ахинею всякую нет. Про Энгельс. Топиться хочет.
«Боров» облегченно вздохнул:
— Вот в том-то и оно, Катя, что про Энгельс.
Он задел струну ее ревнивого любопытства.
— Хватит допытывать. Ты говори, коль пришел. Это с тем солдатом связано? — она глядела на него с испугом и тревогой.
Он кинул на нее опасливый взгляд.
— Что он тебе про солдата сказал?
— Ха!.. Скажет он что-то. Выкладывай давай. Только все.
И узнала. Оказывается, Максим вовсе не вдовец. Солдат, что приходил, его родной сын. Жена — сестра «Борова». Ушел Максим на фронт и навеки дал деру от жены и сына. Тогда сынишке три годика было. Сюда, в глушь, и забился, чтобы не возвращаться к семье. Но случайно с «Боровом» встретился. А тут как раз Максимов сын служит. Ни сын, ни Максим друг друга не знали. Вот «Боров» и устроил им встречу. Подвыпивший солдат решил отомстить за мать...
— А Энгельс? Что в Энгельсе?
— В нем-то и загвоздка. Зазноба там. На море с ней познакомился. Думаешь, из-за тебя к семье не вернулся? Хе-хе...
— А не врешь?
— Что мне врать? Сама знаешь, как познакомились они, так и зарядил он каждое лето от тебя уплывать.
Дикая злоба подпирала Екатерину. Решила твердо: «Боров» не врет. Но проверю. Заставлю самого сознаться во всем.
«Боров» встал, направился к выходу. У двери остановился.
— Глупая баба! Совет дам...
— А я хитрить не буду. Уверюсь, что плут, и задавлю.
— А дочь? Пусть растет себе сиротка. Да?
Ушлый был «Боров». Знал, на чем сыграть. Стал наставлять:
— Ключ у тебя есть? Есть! Войдешь в комнату, надень сразу его чувяки, чтоб следов своих не оставлять. Если будешь с Максимом выпивать, стакан, из какого будешь пить, заберешь с собой. Побалуете, конечно. Чтоб быстрее уснул, вот тебе пилюлька. Бросишь незаметно ему в чай или в водку. Как уснет — плиту засыпь углем, трубу закрой. Вот и хе-хе!
— Хитер ты, сволочь! — не сдержалась Екатерина.
— Ты эту сволочь потом благодарить будешь. Он собирается смыться в Энгельс. Знает, что у тебя где-то деньги спрятаны. Хочет нанести полюбовный визит. Учти, Екатерина!
Он опять рассчитал точно. У нее подкопилась малость деньжат. Максиму она как-то сказала об этом.
— Я ему покажу визит. А как же мне в сенях его быть?
— И в сенях, и на крыльце снежком после себя пошкрябай.
— А если собаку вызовут?
— Вряд ли. Но есть выход. Лыжи я тебе достану. С крыльца прямо на лыжи и...
Под вечер «Боров» снова приехал. Вручил ей лыжи и сказал:
— Так как мстишь и за меня, с меня пять тысяч. Ну, а если засыплешься, гляди, Екатерина! Ты меня не знаешь, я тебя. Одной меньше дадут. Дескать, на почве ревности.
Вечер был кошмарный. Верилось и не верилось, что ей сказали. Когда Екатерина открыла своим ключом дверь и вошла в комнату, Максим стоял у этажерки и дрожал. Бледный, жалкий, настоящая гнида. Прав «Боров», сразу мелькнула догадка, в страхе поджидает сына.
— Чего дрожишь-то?
— Тьфу, дура! Зачем приперлась? И так тошно.
— Вот и пришла, чтоб не тошнило. Соскучилась!
Екатерина переобулась из валенок в его чувяки, повесила на вешалку пальто и только тогда прошла в глубь комнаты.
— Опять самогон хлестал? Замерзнуть, дурак, мог.
— Ну, туда и дорога.
— А в Энгельс кто тогда поедет? — она начала издеваться.
— Катька! Уходи. Не до тебя.
— А мне выпить охота. Может, поухаживаешь за любовницей?
Что он думал, трудно сказать. Глянул отчужденно. Она отослала его в погреб за помидорами, и пока ходил, бросила в его стакан пилюлю.
Спать с ним легла, можно сказать, насильно. Воспылав притворной страстью, обнимала его, а внутри все клокотало: «Есть. Есть у него шлюха в Энгельсе. «Боров» не врал».
— Катька, уйди. Не могу.
— Не можешь? А в Энгельсе смог бы?
— Смог бы. В Энгельсе смог бы! — он стал даже кричать. — У меня там жена. Поняла? Жена. Уходи. Ты мне противна, — и обессиленно умолк. То, что таилось годами, выплеснулось с жаром наружу.