Мышка смотрела на меня немигающими маленькими глазками и всем своим видом демонстрировала всеподавляющее добродушие. Ротик её был напряжённо полуокрыт. Зубки, хорошо видные мне, были ровными, острыми и совсем не белыми. Бурозубка с весьма благодушно приоткрытым ротиком казалась милым, ласковым зверьком, отчего мордочка её стала очень даже озорной. Она, беспечная баловница, будто усмихалась чему-то…
Бурозубка абсолютно бесшумно пробежала пару раз по ребру сундука и опять скрылась, видно, окончательно отчаявшись получить угощение.
Эх…
Я осторожно пошарила в кармане и, на радость мышке, а ещё больше – мне самой, обнаружила там обломок старинной обтёртой сушки.
Уррра! Мышка, беги обратно – кушать подано!
Подзывая её совсем не подходящим для этого рода зверька призывом – «кыс-кыс», я держала сушку на ладони, на вытянутой руке. В позапрошлом году у меня была ручная мышка по кличке Тасик. Хорошо бы, если бы это была именно она. Подпалинка на спинке такая же… И тогда я снова стала звать её, но теперь уже не оскорбительным «кыс, кыс», а более вежливо, по имени: «Тасик! Таисынька!»
Бурозубка, однако, к моему огорчению, не отзывалась и не показывалась больше. Я позвала её ещё раз и печально констатировала, что соображать надо было раньше, когда приветливая скотинка любезно навестила меня в этой некомфортной обстановке и хоть на время отвлекла от мрачных мыслей о возможном скором конце… Но вот она, совершенно неожиданно, снова проворно выскочила из-под сундука и вмиг оказалась совсем рядом со мной…
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы поймать её. Поначалу она оцепенела от неожиданности и затихла, но потом стала осторожно нюхать моё лицо, трогать его лапкой и даже слегка оцарапала мне щёку. Я прижала бурозубку к себе, это судьба – я теперь не одна. Это счастье.
Мышка была жилистой и худой, её тёмная шубка остро пахла мускусом и скипидаром. Боже мой, где ты только не лазишь! Я разжала руку, бурозубка торопливо отскочила в сторону и быстро встряхнулась. Вот брезгунья!
Я бросила ей сушку. Сушка закатилась под доску, и бурозубка тут же деловито нырнула за ней. Вскоре из-под сундука послышался слабый размеренный хруст, будто по малости отковыривали каким-то острым предметом засохший цемент. А я, посмотрев на угрожающе висящий надо мной шкаф, снова стала отчаянно молиться, в то же время осторожно, по миллиметру высвобождая своё тело из подлого плена. И я мысленно превратилась в ужа, который гибко выползает из стеснительных обстоятельств.
«Господи, помоги! Господи, пронеси!» – бормотала я довольно громко, тем самым как бы подбадривая самую себя. Звук собственного голоса был единственным несомненным признаком того, что я всё ещё жива – тело сделалось просто деревяшкой. Глаза мои устали и от нервного напряжения поминутно закрывались, а когда я всё же с усилием открывала их, взгляд мой тот час же заволакивало багряное марево.
ЧАСТЬ IV Бунт крови
Но вот мои ноги, наконец, полностью свободны, я осторожно села, потом попробовала слегка приподняться. Шкаф протяжно скрипнул, слегка качнулся, но устоял. Большой сундук в пёстрой росписи, стоявший бездвижно в этой кладовке столько лет, после обрушения пола встал торцом и от малейшего толчка тоже мог легко перейти в более опасное для меня положение. Рядом с моей правой рукой нежал небольшой белый камень, он был довольно плоский и даже слегка заострённый с одной стороны. Его плоская поверхность была мелко испещрена какими-то значками. Это то, что нужно! Если вогнать этот камень его плоской стороной, будто клин, меж брёвен, то будет ступенька, и тогда я смогу, встав на него одной ногой и придерживаясь левой рукой за стену, попробовать с помощью правой подтянуться на опорном бревне и выбраться наружу. Я осторожно воткнула белый камень в щель на высоте около полуметра или немного больше.
Он мне показался… тёплым.
Это было необычное тепло – оно было… как бы живым!
Цепляясь за бревенчатую стенку дома, преодолевая страшную слабость в коленях, я, вздохнув поглубже и зажмурившись, встала, вплотную прижавшись к стенке, и замерла…
Вот и всё. Финита, как говорится, комеди.
Шкаф скрипнул и наклонился ещё на несколько сантиметров, однако опять счастливо устоял, и не упал на меня.
Но я не очень боялась – это теперь не смертельно: голова моя была уже за пределами досягаемости. Самое страшное, что мог сделать этот падающий шкаф, это сломать мне ноги или набить на моём теле новую кучу синяков. Но от этого не умирают. По крайней мере, сразу.
Я осторожно поставила ногу на камень, потом легко, рывком, буквально взлетела, поднялась над землёй, намертво ухватилась пальцами за шершавое бревно – сейчас я могла бы ухватиться даже за колючую проволоку, быстро подтянулась на нём, и, опасаясь поранить ладони, сразу же легла на живот – из бревна весьма нелюбезно торчали обломки досок пола. Упираясь ногой в стену дома, выбралась наконец, в сени.
Оххх… Теперь можно расслабиться.
Каким образом мне удалось достичь этого, я не могла понять. Высота такая, что мои руки должны были сильно вытянуться, как у обезьяны, ну и позвоночник тоже должен был каким-то чудесным образом растянуться – в общей сложности, получается около полуметра дополнительно. Да, примерно столько каким-то чудом добавилось к моему росту в эти минуты…
Я смотрела вниз, туда, где ещё несколько минут назад лежала в тихом кошмаре, думая только о том, что очень легко это гиблое место может стать моей непрезентабельной могилкой. Глубина была точно более двух с половиной метров. Как я оттуда вылезла при моих ста шестидесяти пяти?
Ах, да! Камень! Белый камень!
Он так и торчит в стене, лишь несколько изменил угол наклона. Царапины посередине теперь видны отчётливо – какие-то вертикальные палочки. Похоже на какое-то слово по латыни.
Спасибо тебе, камень! Теперь я вне опасности.
На сохранившейся половине пола можно было стоять без опаски. Доски по виду были прочными и в каждой торчали шляпки больших гвоздей. Внешняя часть выходила на крыльцо, а оно пока вполне цело, и главное, под ним не более семидесяти сантиметров глубины, которая, к тому же, целиком заполнена дровами. Откуда у меня тогда вдруг появилось столько сил, не могу понять до сих пор… В поезде на вторую полку вряд ли бы с таким проворством залезла…
Сейчас я чувствовала себя в прямом смысле дважды рождённой. Руки-ноги целы, не переломаны, голова вроде работает. Это уже хорошо, просто отлично. Можно немного отдохнуть, потом уже соображать, что делать дальше. Я села на стопку кирпичей у порожка и осмотрелась. Шкаф с разъехавшимися створками, накренившись почти под прямым углом, открыл пространство у стенки. Я никогда туда не заглядывала, ведь для этого надо было бы отодвигать этот вековой, приросший к полу тяжеленный шкаф. На полу, между стенкой и шкафом, приваленные мусором, застряли две старые книжки в тёмных пыльных переплётах. Я, с помощью кочерги, валявшейся тут же, на полу, их без особого труда вытащила. Одна книга была дейсвительно старинная – мраморный коричневый фолиант, возможно, не моложе семнадцатого века, а другая – что-то вроде дневника в кожаной обложке. На пожелтевших, в широких разводах от сырости, страницах бледными зелёными чернилами, мелким, но чётким почерком шли убористые записи…
Я вынесла добычу на крыльцо и вернулась в сени. Самочувствие моё не поддавалось никакому анализу, но страха всё же пока не было, однако, я понимала – это всего лишь стресс. Когда-нибудь это пройдёт, и тогда, возможно, наступит настоящий страх, липкий, ползучий, неодолимый… Но это будет потом – через час, два, может, завтра. А сейчас я, несмотря на своё, изменённое ситуацией состояние, спутанные мысли и притуплённые чувства, раз уж мой мозг контролирует ситуацию, должна действовать во своё спасение, и действовать быстро, пока моё тело, очевидно, под завязку переполненное гормонами, почти не чувствует боли…
Когда я начну ощущать боль, а болеть есть чему, это уже очевидно, может приключиться паника, будет шок или со мной случится обморок, ну и всё такое, малоприятное и весьма небезопасное…
Тогда уже будет не до решительных действий. И теперь моя задача: отодвинуть как можно дальше этот момент – полного осознания происходящего, и срочно, без всякого промедления действовать – без права на ошибку. Надо не реагировать на сигналы sos, которое оно, моё сознание, начнёт уже совсем скоро посылать, а попытаться, по возмжности, абстрагироваться от своего тела, и, таким образом, – спасти его. Если чего-то ужасного нельзя избежать, то нужно сделать этот кошмар, по крайней мере, неощутимым настолько, чтобы он, хотя бы временно, не мешал жить дальше. До полного прояснения ситуации, пока решение, само собой, не сложится в голове целиком и полностью. Не считая, конечно, разве что всяких мелких околичностей. Они уже будут решаться по пути, по ходу дела. Надо, иными словами, попытаться свести всю задачу к уравнению с минимальнм числом неизвестных, потом бросить пробный шар – подставить какие-то прикидочные цифры и посмотреть, что может, в этом смысле, получиться. Если результат окажется неудобоваримым, попытаться сочинить уравнение иного порядка. Итак до тех пор, кока предполагаемый результат тебя не устроит. Тогда уже можно начинать действовать – тем или иным способом.
Вот такая простая схема выживания.
Однако никто не должен понимать, что ты от этой катавасии не испытаваешь ни малейшего удовлетворения. Не рассылать же в населённые пункты всего мира срочные телеграммы о том, что у тебя, такой хорошей, буквально – такой кошмар! – чуть не вышибли почву из-под ног…
Разноголосый шум равнодушного света тут же обрушится на тебя со всех сторон, будто внезапно распахнулась в мир обитая войлоком двойная дверь – голоса и смех, вперемешку со стоном («Опять это с ней! Как же она всех достала!»), только разозлят, но вряд ли чем-либо помогут. И не нужно особенно сочувствия друзей и милых близких – это, скорее всего, вызовет только досаду, даже если всё будет сказано искренне бесхитростно и непринуждённо дружелюбно. Всё должно делать в оптимальном режиме – «сам-один».