Только нельзя ни на минуту усомниться, укониться от фокуса Света. Преданность Свету и чистота помыслов – наш единственный якорь в хаосе этой подлой жизни.
Но лишь очищенное чувство может различить чистоту побуждений».
Я отложила чтение и задумалась. А ведь точно для меня это написано! Для этой как раз ситуации. Чем этой немерянной злобе можно противостоять? Ни милиция, ни хрениция, как здесь говорят, мне не поможет. Только с опорой на себя, на свою внутреннюю силу можно здесь сохраниться и жить. И мне надо найти их, эти внутренние силы, в достаточном количестве, чтобы хватило ещё на несколько часов хотя бы скудной жизни.
Да.
Помощь не придёт ниоткуда. Надеяться можно только на себя. И тогда, возможно, Бог пошлёт мне лодку спасения. Божья справедливость в том и есть, что для каждого поставлены те условия, в которых он может чему-то научиться или искупить свой прежний грех.
Иначе как человек испробует свои силы, узнает самого себя? Как он закалит клинок духа своего, как не через Божьи испытания?
Однако моё эгоистичное «Я» упрямо и подловатенько сопротивлялось, имея тайное намерение, вполне возможно, уговорить меня повести себя так, как обычно и ведут себя подопечные либеральной идеи – пойти на поводу у своих слабостей.
«Не слишком ли много этих испытаний в последнее время? – нашёптывал(о) он(о) мне. – На кой они тебе? Он, как его… Всевыший, явно переборщил. А ведь дело не шуточное – вопрос постален на пьедестал, и это вечный вопрос – о жизни и смерти. Расслабься и предайся мне, пока ещё не очень поздно»…
Так шептал(о) он(о), моё подлое эго, мой гнусный тварный эгоизм.
Но – дудки.
Сквозь глухо урчащую внутри моего обрушенного организма зарождающуюся боль я уже вполне отчётливо различала старательно завуалированные, хотя и слегка обломанные, но всё же остро торчащие рожки на головёнке этого отвратительного существишка – моего внутреннего либерала. А мой тонкий безошибочный слух уловил в этом притворно заботливом сбивчивом шёпоте эго подлую подмену – он всё-таки сказал «тьме», а вовсе даже не «мне», как могло показаться, если не вслушаться…
«Предайся тьме» – вот что он (или – оно?) сказал(о) на самом деле.
Я встрепенулась. Внимание, игра усложняется. Меняем тактику.
Тогда, отрезав все пути к перемирию, сказала я себе, точнее, ему, этому «ону», впрочем, безо всякого политеса и даже весьма невежливо:
«Заткнись. Тебе какое дело? Ты! Мелкий урод…»
Он(о), не смутившись, однако, тут же ответил(о):
«По крайней мере, я пытаюсь не допустить ещё одну бессмысленную смерть… Бог оставил тебя».
«Да неужели?» – съехидничала я.
«Ужели, – ответил(о) он(о) терпетиво-проникновенно. – Что может сделать человек – один против целой системы?»
«Ври больше, дрянь паршивая, я тебе не верю. И потом: дело совсем-совсем в другом».
Он(о), не выдержав тона, отвратительно заскрежетал(о), что, вероятно, означало или должно было символизировать смех.
«Как интересненько, в чём же?» Я ответила просто:
«Дело в том, что Бог не бросил меня, в последнее время он сильно занят – созданием новой системы приоритетов. Нужны тестовые серийные испытания. Возможно, и на мне».
Он(о), несомненно, подавленно, глухо затих(ло). Я всегда подозревала, что мой внутренний либерал не такой уж и умный, как ему хотелось бы выглядеть, и не всегда слёту ухватывает новую оригинальную мысль, особенно если их сразу две.
Боль всё ещё не очень беспокоила меня – пока я умело и вполне успешно заговаривала её клыкастые острые зубы. Только бы не испугаться, иначе – истерика и потеря контакта…
И тогда – неминуемо конец. Но уж этого моим врагам не видать, как собственного загривка. Сердце моё забилось веселее, а так как кровь всё ещё сочилась из раны на бедре, я решила дать ей ещё один шанс как-нибудь так самой угомониться, и снова принялась за отвлекающее чтение. К тому же, мне было старшно интересно узнать, что там ещё написано. И я снова принялась за книгу…
А вот тут старательно исполненная вклейка – какой-то небольшой, неплохо сохранившийся портретик. На нём изображён среднего роста, совсем не щупленький человечек с короткими седеющими патластыми волосиками, чем-то странно похожий на апостола Петра. Голова слегка наклонена, как бы в лёгком изумлении… Он, этот портретик, такой невзрачный с виду, но очень даже значительный, если к нему хорошенько присмотреться, конечно, занимает здесь своё законное место, обозначая, возможно, некий момент в работе над этой, чудом сохранившейся и так странно составленной книгой.
Интересно, кто это?
Я распрямила спину и осторожно поменяла позу. Книга тут же съехала с колен, и портретик, когда я глянула на него в новом ракурсе, вдруг стал чем-то напоминать то ли Гоголя, то ли самого Мессию в преклонном возрасте…
Боже мой! Тонкий, длинный нос, лицо взято в том же характерном повороте, но лишь в более значительном наклоне. Я повернула книгу – да, картина стала совсем другая! Это уже фигура с длинными, разметавшимися вьющиися седыми волосами, в брусничного цвета какой-то хламиде, а лицо истощено до прозрачности… Общее сохранилось только в наклоне фигуры. Но и разница тоже начиналась именно с этого. Теперь наклон стал больше, отчего глаз почти уже не видно. Он, этот человек, весь как бы унижен, глубинно оскорблён. Но и мучительно переживает это унижение, как свой собственный грех – с исключительной глубиной и потрясённостью… Эта сложная, почти волшебная метаморфоза портрета, не имевшего ни единой, слишком случайной черты, превращала его в некое подобие фрески. Я долго смотрела на изображение, которое, возможно, было автопртретом, пока оно не стало расплываться перед глазами. Перевернула страницу – снова приписка зелёными чернилами, которые почти не выцвели на тех местах, где ещё не похозяйничала сырость:
«Это уже не может быть тайной, как некогда желал я сам. По моей лишь неосмотрительности и большой доверчивости к людям у меня похищено само право собственности, даже на собственную жизнь. Видит Бог, я не хотел этого, и только в таком случае себе это позволить мог, если бы надеяся на божью помощь в совершении того труда, которым мысль моя всегда была занята и которая живет в моем уме и доселе. Но какую штуку со мной сыграли вновь – самоуправно, без всяких оговорок! Вскипать негодованием теперь уже будет и мало, и бессмысленно, хотя большего оскорбления нельзя было и придумать. Но что я мог объявить этим низким господам? Да и отвык я от этого совсем. От тех душевных внутренних событий, за коими последовали видимые ничтожные дела, не осталось теперь и следа…»
Странно… Кто это пишет? А вот ещё такими же чернилами, обрывки записей – какие-то телефоны, имена, цифры:
«Почти девять миллирдов в год даёт безвозмездно Америка, а Россия только триста тысяч…
Алексею Павловичу Щербатову передать….
Тел. 212.876.8497.
Сестра Щербатова, в Братцеве есть дом…
Дом самого на Новинском бул.
В Ницце последний Щербатов, Михайло.
Кириллу Владимировичу не забыть переслать… Г-н Оболенский в Париже…
Радзянко врёт бесстыже очень, пёсий сын…»
Дальше шли сплошные записи другими чернилами, и было много зачёркиваний и исправлений. Кое-как я всё же разобрала и этот текст:
«Каждый акт творчества стремится стать абсолютом, ибо в нём ищёт выразиться ядро личности, по-другому невыражаемое. Сотворяя красоту мира, он хочет, таким образом, победить хаос, но от трагедии хаоса может спасти только паралич личности.
Тогда вместо кратоты приходит красивость и красивенькое, гладкое и блестящее. Это и есть самый тонкий соблазн духовного мещанства и пошлости духа.
Второй соблазн – мессианство, учительство с его ханжеским запретительством, утопическим доктринёрством и воинствующим морализмом, что тоже не есть хорошо.
Из этих двух пороков сейчас у нас, похоже, возобладал первый – мещанский гедонизм и декаденская вседозволенность.
Они, эти оба порока, как рука руку моет, постоянно обуславливают и подпитывают друг друга.
Воистину, в таком искусстве, где хочет быть только человек со всем своим человеческим, человека то и вовсе нет…
Так есть ли третий путь?
Есть, но, как говорится, высоко лезть».
Дальше снова шли какие-то хозяйственные записи: «В ста шагах от русла речки, к северу от задней калитки, в верхнем горизонте от поверхности болота крупные сосновые корчи стволов и корней. Толщиною в три-четыре вершка, в отложениях торфа:
На глубине 1 метр древесный торф почти чёрный.
На глубине 2 метра черный травяно-древесный торф. Сильно разложился. Есть остатки древесины.
На глубине 3 метра более светлый травяной торф.
На глубине 3,5 метра бледно окрашеный, как бы вымытый. Горловина сосуда тёмного, густо синего цвета, хорошей сохранности. Монетка из меди, продолговатой формы.
На глубине 4 метра вязкая тягучая глина синего цвета. В ней хорошей сохранности два куска бересты с десятью чертами».
После этой записи ничего не разобрать, листы попорчены водой и плесенью. Переворачиваю их, вот ещё прилично сохранившаяся запись. Похоже, опять что-то хозяйственное.
«На участке высеяно смеси:
8 пудов овса 4 пуда пшеницы 4 пуда вики.
Осушка на десятину 10 руб.
Дополнительная осушка через 20 сажень 24 руб.
Корчёвка и планировка болот 30 руб. Всего 64 руб.
Удобрения 48 пудов томесшлака и 24 пуда калийной соли 80 %. Болото не убыточно, даёт доход…»
Далее дата:
1923 г.
«При землеустройстве села в отрубные участки прирезано 150 десятин болота. Означенный расход основной, должен быть расписан на 20 лет, что выйдет в год расходов с % на капитал – 10 %, около 6 р.40 к.
Расходы на закультивировку на десятине:
Вспашка 1-го года 40 р.
Бороньба, прикапываение, посев 2 р. в год. 8 р.
Удобрения 24 пуда, костной муки по 60 коп.,
Столько же калийной соли по 1 р.20 к.
Семян покрова и трав в теч. 2 л. 40р.»