Но они всё ещё были очень недовольны тем, что Торн не смог удержать той власти, которую они сами ему в руки вложили. И стали снова ему пенать, зачем оставил Вереску жизнь.
Торн рассердился, назвал их малодушными людьми и уехал. К себе в землянку.
Вереск же прожил долгую жизнь и умер от болезни, его похоронили в кургане и положили с ним много всякого добра. И главное – его верное копьё.
Его прежние грехи людьми были забыты, и потомки Вереска почитались как боги.
Справедливость здесь всегда была в силе.Путь уже почти весь пройден, ура!
Нет, что-то не так… Вот так, кажется, лучше:
Справедливостью здесь всегда была сила .
Но такого завершения истории не должно быть! Пусть будет так: тогда сюда приедут какие-то таинственные люди, построят на горке, над рекой, в том месте, где казнили коня, небольшой красивый домик на склоне горы.
У домика на крыше будет конёк, его специально вырежет местный плотник. И домик станет как волшебная колесница, потому что конёк на доме – крылатый, он уносит дом в путешествие по вселенной.
Конёк на крыше есть и по сей день у многих домов в Сибири…
Они, эти странные люди, недолго там проживут, снова уедут куда-то – также незаметно, как и приехали.
А домик останет, будет стоять, одиноко и гордо, и тревожно смотреть тёмными окнами вдаль.
И в туманные утра тому, кто приблизится к этому месту, будет казаться, что в доме ярко светятся окна, и даже будто станут видны в густом плывущем тумане мелькающие тени знакомых когда-то людей…
Но это жизнь! Вот об этом ещё можно подумать.
Да, что же такое – жизнь? Смерть – более менее понятно, это прекращение жизни. А вот сама жизнь – это что? Сегодня утром я жила, а сейчас меня уже могло и не быть.
Мы совсем ничего не знаем про неё. Всё какие-то открывки и догадки. В какой момент жизнь зародилась на земле и в каких формах появилась?
Учёные только с начала палеозоя могут хоть что-то предположить о ней убедительно. Мы можем следить за жизнью, органическим развитием мира с того момента, когда он уже живёт многообразно и неукротимо. Всё остальное – наши предположения.
А они могут быть сугубо спекулятивными.
Мы может аргументированно рассуждать о мире живого только с того момента, когда он уже очень богат, и начало его надёжно спрятано в глубинах бытия.
Он уже слишком далеко отодвинут от начальной фазы своего появления на земле.
Жизнь на земле давно явление обыкновенное и повсюду распространённое. Столь широко и надёжно, что даже помыслить нельзя об её полном уничтожении.
Но от этого она не стала менее таинственной. И её происхождение всё ещё остаётся загадкой.
Физический баланс жизни – протоплазма, она состоит всего из четырех элементов – кислорода, водорода, азота и угдерода, ну и ещё совсем немного минералов…
Но соединены они между собой столь причудливо, столь сложно, что объяснить это или просто повторить – попросту нельзя.
Если вдруг протоплазма окажется предоставленной самой себе, она тут же распадётся на составляющие химические элементы, которые спокойно возвратятся в свою родную неорганическую среду, законы которой глубоко враждебны самому факту существования живого.
У протоплазмы есть нечто такое, что отличает её от неорганической, мёртвой природы. Это душа или – психика, так по науке.
А психика, или индивидуальное поведение, обнаруживается без особого труда уже на самых примитивных ступенях жизни. Амёба хотя бы. У неё есть, и весьма не примитивное, поведение. А это уже проблески личного существования.
И у растений есть поведение и привычки. Но в это пока не все верят…
Начало органической жизни и начало космической эволюции – две величайшие загадки мира.
Ледник, как ластик, лёгко стирал, все без остатка, следы предыдущих цивилизаций, давая миру ещё один шанс – начать всё с чистого листа.
Но мир живого, едва окрепнув, упорно возвращался на ту же стезю – и конец его бывал всегда печально одинаков…
Так совершался круговорот жизни.
…Впереди уже отчётливо видны крыша и палисад Дусиного дома. Эта милая картина наполнили мою душу радостным возбуждением. Я вздохнула с облегчением. Моё ближайшее будущее виделось мне с полной ясностью.
Всё, теперь можно смело начинать бояться и жалко думать о себе. Даже если я упаду, здесь и сейчас, она, моя милая Дуся, меня обязательно найдёт. Уже видит, конечно, из окошечка, как я ничтожно бреду-ковыляю бескрайними полями-лугами прямо на её луче зрения…
Она, я знаю, всё время в окошко поглядывает, что бы ни делала.
Она почувствует, сердце подскажет, что я где-то здесь, рядом. И что мне нужна помощь…
На душе стало легко и светло. Путь пройден, я приосанилась и… легкомысленно оглянулась – по смятой траве тянулся яркий алый след. В беспощадном солнечном свете полудня свежая кровь казалась живой и даже как будто дымилась.
И тут я, в полном отчаянии, вдруг почувствовала, как нестерпимо больно мне ступать.
Все мои разнокалиберные мысли, которыми я услаждала себя в эти бесконечные часы – пока выбиралась из провала, отсиживалась у дома, надеясь усовестить беспощадно кровоточащую рану, пока шла по нескончаемому топкому лугу, теперь, внезапно и стремительно, просто катастрофически, покинули меня.
Теперь я уже ни о чём больше не могла думать, кроме этой ужасной раны на ноге.
Голова кружилась, слабость разливалась в руках. По спине бежала мелкая, противная дрожь. Я пошла медленнее.
Мир поплыл перед глазами, затем накренился. Резкая боль рвала всё моё тело, я охнула, покачнулась, но удержалась и не упала.
Мне стало казаться, что время остановилось навсегда – так медленно двигались мои мысли. И тут мне привиделся вечный покой. Это было так ужасно…
Я заплакала, нет – вру, я горько разрыдалась.Однако, было бы слишком глупо умереть в пяти шагах от свободы. И я стала собирать остатки растрёпанной воли в свой жалкий, весь измазанный не повинующейся мне кровью кулачок.
Ещё чуть-чуть.
Ну же!
Если, чёрт возьми, я вообще хочу жить. Мне надо идти, мне надо идти вперёд.ЧАСТЬ VI Любовь и смерть
Когда я, почти ползком, приблизилась к заветному дому, занавеска на кухонном окне дрогнула и Дуся тут же выбежала ко мне. Из последних сил, приняв бодрый вид, я поднялась и поковыляла ей навстречу.
– Послушай! Что скажу! – бросившись мне шею, взволнованно шептала она.
– Это ты сначала послушай меня, – сказала я, указывая на свою ногу.
– Нет, дай мне сказать, – отчаянно причитала Дуся, лишь мельком глянув – ну что там у тебя ещё… – Я в молнию попала! – торжественно прошептала она, дерзко сверкнув очами.
– Как это? – удивилась я странности Дусиного заявления. – Ты, случайно, не сошла с ума, красавица моя распрекрасная?
Она и, правда, была вся не своя. Щёки её полыхали жарким румянцем, в глазах тревожно мерцал странный очень блеск, на губах блуждала смутная, совершенно незнакомая мне полуулыбка.
– В меня молния попала, я посреди молнии была, понимаешь? Вот, ну понюхай, – горячим шёпотом говорила она, давая мне рукав своей кофты. – Пахнет гарью?
Её шёпот звучал резко, почти требовательно, она, видно, и мысли не могла допустить, что я с ней в чём-то не соглашусь. Она даже достала из кармана очки, протёрла их рукавом и решительно водрузила на нос, как будто если она меня не разглядит – всю, до последней чёрточки, то и не всё расслышит из моих слов.
Она теперь была вся внимание, как будто от моего ответа зависела её дальнейшая судьба. Я могла ответить резко или демонстративно скучающим тоном, каким обычно дают понять, что собеседник мелет полную чепуху, ну ещё с каким-либо этаким жестом. Но я честно сдержала раздражение и даже ничуть не улыбнулась – жалостливо или там снисходительно.
Она продолжала всё так же, выжидающе, смотреть на меня. И я сказала, хотя и несколько утомлённо, но зато хорошо поставленным голосом и без тени какой-либо усмешки:
– Пахнет. Действительно гарь. Ну, так что это было?
Дуся тяжело и обречённо вздохнула.
– Нет, ты меня не понимаешь.
– Вполне, – согласилась я.
– Я же вижу, – настойчиво твердила она, – ты не дооцениваешь моего рассказа.
– Дуся, очень даже дооцениваю. Как тебе доказать? – завелась теперь уже и я.
– Я хочу, чтобы ты признала это чудом, – серьёзно сказала она.
Я призадумалась, но совсем ненадолго, потом, отчаянно стараясь быть искренней и потрясённой, но всё же чуть пафосно, сказала – таинственным полушёпотом и глядя прямо, не отрываясь, в её по-кошачьи горящие боевым задором зрачки:
– Признаю.
– Повтори, – подозрительно сказала она.
– Зачем?
– А может, мне послышалось.
– Ладно, повторяю: я признаю это чудом, – точно так же, но ещё более серьёзно сказала я, теперь уже выдерживая без особых усилий её пристальный испытующий взгляд. – Так что это было? Подействовало.
Дуся вся как-то разом встрепенулась и начала вдохновенно и обстоятельно рассказывать:
– А вот, шла я в церковь, хотя бы к причастию успеть. А тут вдруг сразу гроза. Откуда только взялась? Молния в меня так и жахнула. Страсть!
– А как же ты жива осталась? – спрашиваю уже с испугом – день чудес, ей-богу!
– А я на одну ногу встала. А вторую поджала, как цапля, вот так вот… – Она встала на одну ногу и едва удержала равновесие. – Ток скрозь меня и не пошёл.
– А куда ж он отправился? – спросила я, думая про себя, что рано как будто расслабилась – приключения, похоже, ещё не закончились.
Дуся широко распахнула свои огромные антрацитовые глаза и сказала с некоторой обидой:
– А пошёл вокруг. – И она показала как – широко разведя руками.
– Понятно.
Дуся облегчённо вздохнула и бегло оглядела мою побитую наружность.
– С тобой-то что? Собака покусала? Это Лидькина, что ли, сучка?
Я кратко рассказала, что и как.
Она в ужасе всплеснула руками, со всхлипом заплакала и быстро потащила меня к дому. Мы устроились на приступке в сенях. Дальше иди я отказалась – дом у неё в чистоте стерильной содержится, а я вся с ног до головы перепачкана.