– Да, дитя молнии, так называют людей, которым удалось выжить после подобного случая. У тебя даже могут открыться сверхспособности. Ты почти что святая теперь.
– Скажешь такое… – шумно откашлявшись, сказала она.
– Дусь, мы тут раскричались. Давай потише, что ли.
Она глубоко вздохнула и сказала:
– А что тише? Люди здесь редко ходят. А Лексея теперь не разбудишь. Хоть плачь, хоть кричи, хоть смейся. Умер как пять месяцев будет, перед смертью всё говорил: «Дай руку. Дай мне руку!» А я не давала, боялась, что утащит за собой в могилу. Так он теперь сердится на меня.
Я ошарашенно смотрела на неё.
– Дуся, прости, я же не знала. Я подумала, что его в больницу забрали.
Как сжалось моё сердце от этого известия! А ведь было у меня предчувствие ещё прошлый год, что недолго ему уже осталось. Почему я это понимала – сама не знаю.
Я, словно и впрямь какой-то злобный всеведущий дух, ощущала его близкий конец, видела, наверное, по его глазам, как он в одиночестве отбивает приступы смерти, а она, костлявая, настырно близится к нему, совсем уже рядом.
И ему, конечно, требовалось настойчивое внимание близких.
Видела все его судоржные и тщетные усилия выжить, излечиться от душевной хвори, смертной тоски и страдания о непонятом, видела его терпение и мужество в этой неравной борьбе, но никак и ничем не могла ему помочь.
Был день, это уже на исходе осени позапрошлого года, когда я, возвращаясь из леса с корзинкой грибов, зашла к ним проконсультироваться насчёт двух из них – подозрительных, с большими изогнутыми фиолетовыми шляпками. Лёша сидел на табурете, ровно прислонившись спиной к печи, видно было, что ему плохо – он вдруг весь прозрачный стал, невесомый, одной ногой будто уже там.
Дуся на ухо мне шепнула, когда мы подсели к столу и разоложили на нём грибы из корзинки, что на прошлой неделе брали анализы, и что признали у него рак.
Тогда удалось приостановить болезнь, в таком возрасте процессы идут медленно, и он, по словам врача, мог ещё лет пять-семь, а то и больше прожить. Истинную причину ему не сказали, чтобы терзания по поводу болезни не мучили его и не омрачали последние годы жизни.
А в них ещё могли быть и радость, и свет.
Когда ему стало сильно плохо, недели четыре Дуся отчаянно мучилась – поправится ли он. Но вот он стал поправляться, болезни будто и не бывало. Так получилось, что тогда, разбирая грибы, я была так подавлена сообщённой мне Дусей новостью, что, сама не зная почему, протянула эти два сомнительных гриба Лёше и сказала:
«Возьмите вот, на память».
Он взял грибы, повертел их в руках, понюхал, потом положил оба гриба на узкий печной выступ. Фиолетовые шляпки очень смешно смотрелись на белой печке.
Теперь мне подумалось, а что, если бы он угас в ту осень? Конечно, мне трудно себе вообразить, какие страдания пришлись бы на Дусю тогда, поскольку горе свалилось бы на неё внезапно. Но думать о том, что она всё это время жила с мыслью о его неизбежном скором конце, мне было трудно.
Эти два человека крепко проросли друг в друга, и я любила их нежно и пылко, одинаково сильно жалела обоих, своих самых надёжных друзей – Дусю и её необыкновенного мужа Лёшу.
Они уже давно были одно целое. И смерть одного из них могла ранить и другого – насмерть.
Эта отсрочка дала Дусе некоторую передышку, избавила её от угрызений совести, что «не всё сделано». Конечно, она мучается сожалением, что «мало уделяла» ему внимания, своей любви.
Когда близкого, любимого человека уже нет с нами, его значение непомерно разрастается. Он уже занимает весь мир, вытесняя из него всё, что не связано с ним лично.
Он не хотел ложиться в больницу, и это понятно. Больница была в городе, рядом своих никого, и как это страшно – осознавать себя беззащитным, брошеным на растерзание равнодушным врачам, которые видят смерть каждый день и для них это рутина, а мысли у них всегда одни – где взять денег на прожитьё?
И нет рядом родных глаз, которые смотрят на тебя с тревогой, когда накатывает ужас смерти, нет под рукой анальгетиков, когда дикая боль со всей яростью, приступом начинает вдруг впиваться в тело…
Никто не ведёт с умирающим ласковую, такую необходимую, хотя и насквозь фальшивую болтовню о будущей здоровой жизни…
Ничто, ничто не может заполнить пустоту надвигающегося бездонного небытия…
И только если сам человек жил в ладу вечностью, ему в этот час не будет так страшно. И на него может снизойти просветление.
Человек почти всегда умирает не потому – жил-был да и состарился, он умирает от конкретной причины, проявляя до конца тщетное упорство в борьбе за каждое мгновение.
Чем же эта жизнь как мила ему?
Своей неповторимостью, тем, что другой такой больше никогда не будет.
Смерть сама по себе не может появиться в мире. Ни одно несчастье не существует само по себе – оно всегда изделие рук человеческих.
Ибо мир есть потому, что живёт в нём человек. Почему так устроено – никто не знает.
Мира без человека человек не знает.
Меня не было здесь, когда он ушёл, и это вдвойне больно. Я не видела всех издёвок смерти у его одра, её гримас и последней, дарованной всем нам доверчивой его улыбки…
Когда говорят, что кому-то «пора умирать», этот кто-то почти никогда так не считает.
Из опыта жизни мы знаем, что «все смертны», но всякий раз, когда это случается с твоим близким, родным человеком, – это бедствие настигает его, как репрессии, как ничем не оправданное насилие над неповинным.
«Прах еси и в землю отыдеши…»
Рано или поздно каждому из нас ниспосылается Великое Знание. Иным оно даётся слишком поздно и в очень краткой формулировке:
«Жизнь прожита зря…»
Вот в чём жестокий парадокс творения, тайна умысла Творца…
Да, всякий человек в потоке бытия, отрекаясь от посюсторонней юдоли, неумолимо приближает ставку со смертью.
И однажды эта встреча неминуемо состоится.
И не дай бог, если именно тогда тяжкий груз последнего откровения внезапно падает на плечи – кажется, жизнь прожита зря.
Лёша ушёл как раз тогда, когда уже перестали беспокоиться о его здоровье – так хорошо он себя в последнее время чувствовал.
Я не могла смириться с этой нелепой мыслью – Лёши больше нет…
Он тогда отказался исповедоваться, ему сказали, что у него крупозное воспаление лёгких, он действительно был сильно простужен…
Фиолетовые грибы лежали на припечке долго, совсем высохли, сморщились, но по-прежнему продолжали издавать резкий, терпкий, особый грибной запах. Потом они куда-то пропали, я Дусю не спрашивала, а она сама по этому поводу ничего не говорила.
Лёша после этого стал себя называть «грибной человек»…
Да… не знала…
– А что знать? – сказала Дуся, исподлобья поглядывая на меня своими огромными, тёмными глазами. – И я не знала, что так скоро помрёт, вроде излечился от прежних хворей. Хотя и в возрасте он уже давно.
– Рак пожилым менее страшен, – сказала я, чтобы хоть что-то ответить растревоженной Дусе.
– Он не от рака помер, у него опухоли все рассосались. Врачи всё удивлялись, даже думали, что ложный диагноз сделали.
– Такое случается.
Дуся покивала головой и сказала очень огорчённо:
– До последнего дня крепкий был, свежий. Хоть и старый совсем уже стал… А тут взял да и помер. Хотя возраст его такой, что давно пора помирать.
Глаза её стали просто бездонными, иссохшее от худобы лицо превратилось в простую для них оправу.
Они как-то фантастически вдруг распахивались, взгляд вперялся в пространство, и она, Дуся, вся в этот момент была сосредоточена в этих бездонных черных озёрах в опушении прямых жёстких ресниц…
Взглядом этих моодых горящих глаз она как бы отделяла себя от бренного мира, не давала ему полностью поглотить, перемолоть себя.
– Да что ты говоришь, я здесь знала пять бабулек глубоко за восемьдесят, хоть вон Кланя за твоим огородом жила, помнишь? Или баба Варя Авилова, двоюродная сестра Ахромеева. А Лёша куда моложе был. Восемдесят хоть сравнялось?
Дуся резко подняла руки, решительно сдвинула ладони, соединила их в чашу, и держала так перед собой, будто отчаянно ждала манны небесной – градин пота божьего, радеющего о нас.
Всю жизнь она жила волшебной жизнью своей трепетной души и всегда досадовала, когда её от этого отвлекали, а теперь она вдруг внезапно и жестоко выброшена из своего привычного бытия.
Я с ужасом думала о том, как теперь она будет горе мыкать – ощупью пробираться по закоулкам такого чужого для неё, жестокого внешнего мира.
Она, словно прочтя мои мысли, сказала дрожащим голосам:
– Бросил меня одну… Да…
– Дуся, не вечно же ему на этом свете находится, это теперь не поправишь, – промямлила я, сама содрогаясь от бессмыслицы этих слов.
Она кивнула и горько сказала со вздохом:
– Старый он был. Ему по паспотру восемдесят, а по жизни – куда больше. Когда война началась, начальство всё разбежалось кто куда, а кто остался на селе, те все документы посжигали. И в сельсовете все бумаги пожгли в огул.
– Зачем?
– Никто ж не знал, что за порядок дальше будет, когда немец до Волги дойдёт. И он свои документы тогда все пожёг.
– А что, его на войну разве не брали?
– Не брали, хоть и просился. Он болезный был с детства.
– Вот оно что.
– А как немца прогнали, так он новые документы сделал и годов себе порядком поубавил, никто ж не проверял, всё новое начальство было.
– Так он сильно старше тебя?
– Да, разница у нас с ним большая, он уже когда в женихах вокруг меня ходил, я его дядькой почитала.
– А с кем он жил до женитьбы?
– А с родителями. Они будто померли, как война началась. Старые уже стали. Я их плохо знаю, совсем не помню. Лексей меня ни на шаг от себя не отпускал. Ни к нам никто, ни мы ни к кому. Взапертях всю жизнь и просидела.
– А чем они, родители Лёши, занимались до войны?
– Я ведь тоже не местная. Плохо что про людей здешних знаю. Родню его видала только раз, да и то второпях. Лексей молчун, не разговоришь его никак. Мы сюда в самую войну приехали, в эвакуацию, да так и остались. Мама моя сразу после войны и померла. Тогда голод был, многие старики померли. И детей много мёрло. А я за Лексея замуж с охотой вышла – он за отца мне был. Я что? Бедная невеста. Один сундук только с кой-каким скарбом. И на квартире жили. Потом Лексей сам дом к первым родинам построил.