– Ты рассказывала. А его родители всё же кто, хоть что-то о них помнишь?
– Лексей говорил, что отец его вроде конюхом был, а мать по хозяйству работала. Они в село как раз после революции и приехали, откуда-то с Урала.
– С Урала?
– А что?
– Я думала, из Прибалтики откуда-нибудь.
В нём, и, правда, был европейский какой-то шарм. И во всём это видно было – и как он говорил, и как одевался, как ходил…
– А ещё дети у них в семье были?
– Может и были, они, родители его, уже в летах Лексея родили, – сказала она с ударением на «о». Привезли сюда мальчонкой, у него и фотография была – все втроем снялись.
– Жалко Лёшу, – сказала я сочувственно.
– Жалко? – взвилась она, вдруг снова меняя тон. – А меня не жалко? А как меня мучил своей ревностью? Меня тебе не жалко? Со двора не пускал ни на шаг! Как в крепостном праве всю жизнь прожила при нём. Только когда болеть стал, я уже сама в магазин ходила. А то ведь от калитки до речки – вон пять шагов, и годе. Мы же тут, как и ты в своём доме, на хуторе живём. Хорошо это, а?
– Может и хорошо, – ответила я уклончиво, не желая заостряться.
– Чего ж хорошего? У него уже старческое дело пошло, а я всё молодая. Вот и ревновал меня до смерти.
– Дуся, ты прости меня, но я не верю в это.
– Во что не веришь? Что ревновал?
– Что мучил тебя.
– Ещё как мучил!
– Просто он любил тебя, потому и не хотел, чтобы тебя, такую хорошую, портили местные нравы, ты же знаешь, какие здесь есть завистливые к чужому счастью да языкатые бабы. А ты ведь сама, как чистая жемчужина, чудесная и красивая, как раз и есть единственная пара Лёше, а Лёша тоже удивительный человек, весь благородный, я таких людей и не встречала в своей жизни больше нигде и никогда. Он тонкой органаизации.
– Он человек, на редкость тонкий, это я тебе говорю, поверь мне. А я ведь разных людей видела. У него благородство в крови, понимаешь? Это сразу видно.
– Любил… Может, и любил, – не слушая меня, сказала она задумчиво, но как-то сразу потеплевшим голосом. – Вот оно что…
– Конечно, любил. Это все знают.
– И тебя он тоже любил, – вдруг сказала она задиристо. – Как увидит в окне, что ты идёшь, так весь и встрепенётся. И кошку твою сам кормил, всё рыбу ходил на речку для неё ловить.
– И что? Он же понимал, что я его очень уважаю, вот он тоже ко мне, наверное, за это хорошо и относился.
– Не «хорошо относился», а именно любил! – настойчиво и зло твердила Дуся.
– Зачем ты так, Дуся? Я сделала сердитое лицо.
– Ладно. Любил, как сродницу свою, я перед смертью его так и спросила.
– Что спросила?
– Кого любил, кроме меня, своей жены, спросила.
– А он что?
– Так и сказал, что ещё тебя любил. Говорил, что ты на его бабку вроде сильно похожа – лицом и статью.
– Вот это новость.
– Новость, а то как же.
– Откуда он свою бабку помнил?
– Бабку он свою помнил по карточкам да по воспоминаниям. Здесь не слыхать про неё, видно, никогда и не бывала. Про них у нас мало кто помнит.
– Интересно…
– Так что и тебя он любил тоже.
– Но это так он сказал, я думаю, из вежливости. Любил-то он по-настоящему только тебя, Дуся, только тебя, это все знают. И никому не верь, кто другое что скажет.
– Любил говоришь? А я как по нём скучаю! Сижу на кухне, а сама всё думаю, что он в спальне спит, удивляюсь, что долго не выходит… Или думаю, вот он у зеркала стоит, причёску свою гребнем поправляет… Или вот утром проснусь, гляну, его на постеле нету, думаю, уже на двор вышел… Стоит на крыльце в своей рубашке белой… Ворот уже в полоску вытерт, а всё на тряпки не отдаёт, он в ней был, когда меня и сына младшего из роддома забирал. Он сына очень хотел, а у нас всё дочки велись… Вот нет его, а я помню, каждую самую малую малость. И не хочу думать, а из головы эти картинки никак нейдут… – Потом она немного помолчала, закусив губу, и сказала тихо, с нежностью, но очень значительным тоном: Он там, за крепкими дверями, да только они все прозрачные…
– Это потому что любил он тебя очень, вот никак из памяти и не уходит, – сказала я, сама не на шутку растревоженная Дусиными страстями и тоже вся дрожа.Она жила всю свою жизнь в заботах о муже и детях. Дети выросли, уехали, а мужа теперь нет. Её планы никогда не уходили слишком далеко в будущее. Так она жила, думала, говорила, это было её защитой, спасением от злобы внешней жизни, которая неминуемо должна была обступить её со всех сторон, как только этот спасительный щит исчезнет.
Я понимала – теперь навечно в глубинах её поражённого тяжёлой утратой сознания останутся картины прощания с ним. Она уже ни о чём не сможет думать, ничем не займётся всерьёз, будет стремиться к нему, всегда боясь этого и тоскуя о нём…
Она внимательно смотрит остановившимися глазами, как бы не узнавая меня, потом подозрительно как-то снова спрашивает:
– Любил, говоришь?
– Ну да, любил.
– Любил… – повторила она, качая головой и скрещивая руки на животе. – Любил… Подарок вон мне оставил на память. В наследствие.
– Покажешь? – осторожно спросила я, пугаясь странного выражения её мгновенно вспыхнувшего внезапным румянцем лица.
Она долго не отвечала, всё тело её сотрясалось мелкой дрожью. Потом она, сделав над собой усилие, прерывисто вздохнула и сказала:
– Пойдём в горницу.ЧАСТЬ VII Обретение
Перед самой дверью она остановилась в нерешительности, как будто всё ещё что-то старательно обдумывая.
Тишина, поджидавшая её там, таила в себе страшные воспоминания…
Луч солнечного света затейливо играл на блестящей дверной ручке, было таинственно и безмолвно, и лишь в палисаднике попрежнему настырно жужжал огромный шмель… А может, это уже был его сменщик…
Она нахмурилась и взялась за ручку, как вдруг заметила, что я тревожно смотрю на неё. Она глянула в мои глаза так прямо и пристально, впервые за весь наш разговор с момента встречи, что я, кажется, поняла значение этого взгляда.
Она могла быть решительной хозяйкой дома только тогда, когда в нём был её хозяин.
Но вот Дуся глубоко вздохнула, словно чувства её вдруг очнулись, и теперь она отчётливо слышит его шаги за дверью, шорох его малейшего движения, его дыхание… Ощущает запах его тела… И стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его щеки, волос…
В ней словно росло некое новое чувство, или, быть может, прежнее исправлялось, усиливалось и превращалось во что-то иное.
И она снова ощутила подъём, снова полюбила жизнь…
Мне казалось, она искренне рада тому, что я здесь, вместе с ней в этот момент, вижу её обновление. И от этого мне тоже стало хорошо.
…Она как-то рассказывала мне, как в самом начале семейной жизни, когда они с Лёшей жили на служебной квартире, проснувшись однажды утром, она вскочила, выскользнув из-под одеяла, будто там была змея, лихо уселась на спинке железной кровати, расправила вокруг себя пышные оборки своей ночной рубашки и решительно объявила, что хочет жить только в своём доме.
Что ей не нравится жить на квартире, где есть только кухня с плиткой и одна комната. И что в этой одной комнате нужно делать всё – есть, спать, растить детей…
Поэтому ей нужен свой дом.
И что этот дом должен быть очень большим и светлым, чтобы в нём хватило места всем – и детям, и внукам, и дорогим гостям…
Он даже не смог рта раскрыть для возражения. И дом был построен – самим Лёшей, точнёхонько к первым родинам.
Однажды, в густой ночной тьме, когда они слегка повздорили, и Дуся решительно замкнулась в себе, а наутро он превратился в человека с безумными глазами и перекошенным от злости ртом, между ними и случился тот странный разговор…
Срывающимся шёпотом он говорил ей, пытаясь объяснить необъяснимое, что она его мучит, убивает, а она, уже забыв свою обиду, нежно улыбалась в темноту и молча слушала его взволнованные слова. Потом обняла за шею и сказала, что он вообще ничего не понимает в этой жизни…
Тогда она не разделила с ним его муку, не исцелила его, а всего-то и надо было – впустить его в свой мир или войти в его святилище…
А она жила там надёжно, в этом ясном счастливом мире своей любви к дому – к семье и своему хозяйству. И этот дольний мир плавно сливался с миром горним в её восприятии, а он, её любимый муж этого перехода никак не мог понять.
И он должен был жить где-то подле её мира – говорить её словами, принимать её мнения, даже если они казались ему совсем глупыми, – и так было всегда, кроме редких счастливых минут.
Сначала она думала, что Лёша просто не хочет владеть собственостью, обрастать вещами, обзаводиться своим хозяйством. В нём была какая-то отрешённость. А ей невозможно было даже представить себе такой жизни, когда нет постоянной заботы. Её беспокойные руки требовали непременного занятия.
Эти руки просто не переносили покоя.
Дуся была высокой и стройной, ладно скроенной по самым высшим лекалам, с годами осанка её нисколько не испортилась от тяжёлой работы. Видя их вместе, нельзя было не восхищаться тем, как они подходят друг другу.
У неё были такие чудесные глаза – огромные, в поллица, с прямыми длинными ресницами. Когда они становились задумчивыми и печальными, невольно приходила мысль попросить у неё прощения, будто ты и есть – причина этой печали.
Когда же они, Дусины глаза, искрились весёлым смехом, тотчас же хотелось улыбнуться.
Она никогда не была котёнком, зайкой, мышкой. И в лице её рано исчезло выражение пленительной детскости. Её фотографии прежних лет – черно-белые или раскрашенные поверх изображдения розовой и голубой краской, ясно говорили об этом.
Когда она начинала говорить, невозможно было не следить за её глазами – так богаты и разнообразны были оттенки чувств, отражённые в них. Но иногда казалось, что она только притворяется взрослой, так наивны и простодушны бывали иные её рассуждения.
Распаляясь, она совершенно менялась – будто это был уже другой человек, и я легко могла вообразить себе, как она может отчитать мужа и довести его до бешенства, так, что он даже может наброситься на неё и за