душить…
Постояв ещё немного в смутном предчувствии, она, коротко вздохнув, рванула тяжёлую дверь на себя – она сделала это так, как если бы в отчаянии вдруг решила броситься в пропасть.
Мы вошли в горницу. В доме стоял какой-то приторный сладковатый запах. О ужас! Это жасмин…
Я села на стул у круглого стола. Она, смахнув со скатерти крошки в согнутую лодочкой ладонь, вышла и через минуты три вернулась – принесла из кладовки шкатулку, укутанную в большой коричневый платок. Медленно развернула и аккуратно поставила на стол.
– Судья мертвых пощади его, – сказала она хриплым, шершавым каким-то голосом.
– Так и будет.
– Он ждёт меня там. И родители ждут…
Она протянула мне шкатулку, слегка коснувшись моих рук. На этот раз её пальцы были просто лед. Они дрожали, словно от слабости. Две крупные прозрачные слезы выкатились из её затуманившихся чёрных глаз, и с её побелевших губ слетело странное слово, которое я потом уже вспомнила – она сказала что-то вроде «ники»…
– Вот, все на терраске возился, станок у него там есть. Из камушков да стёклышек каких цацек мне наделал, глянь, сверкают, что настоящие…
– Можно? – с нарастающим любопытством спросила я.
– Смотри.
Шкатулка, изящно исполненная из чёрного дерева, довольно большая и очень ладно сделанная. Её крышка украшена сложной фигурной резьбой. В самой серединке красовался жук с четырьмя крыльями, углы её были окантованы жёлтым металлом.
– Откуда у него эта шкатулка? – спросила я сразу как-то севшим голосом – меня била дрожь.
– Говорит, отец когда-то дал. Он в ней сначала хранил какие-то заметки. Потом вот это всё… своё изделие… сюда сложил.
Я открыла шкатулку. Едва сдерживаемое спокойствие, которое я стремилась во что бы то ни стало, сохранять, и это мне, кажется, удавалось, теперь сменилось страшным волнением, близким к истерике. Дуся тоже была сильно взволнована. Щеки её пылали, огромные чёрные озёра лихорадочно блестели.
Глаза мои сами собой зажмурились.
Потом я с осторожностью приоткрыла их – не сон ли это наяву? – и снова долго восторженно смотрела на удивительное содержимое шкатулки…
Потом я перевела взгляд на Дусю.
Её волнение тотчас же сменилось странным, почти мертвенным спокойствием. Краска сбежала с только что полыхавших щёк, её дрожащие губы едва слышно произнесли:
– Знаю я зачем это… Он хотел, чтобы я ему поклонилась за всё… Что меня воли лишил… взапертях всю жизнь держал… Как вспомню об нём, так во рту горько делается… Он мои туфли, сапоги, всю мою обувь прятал, чтобы я из дому не вышла, когда спит…
– Дуся, милая, он просто без памяти любил тебя.
Вдруг в калитку постучали. Удары были такими сильными, что мне подумалось, не пожар ли где?
Быстро, как ветер, перепрыгнув порог и крыльцо, Дуся вылетела во двор и ловко задвинула задвижку, пока люди, по устойчивой деревенской привычке входить вольно во всякую дверь, не ворвались в дом прежде, чем их успеют спросить – зачем они здесь?
Они о чём-то поговорили через ворота, и люди ушли, а Дуся, так же поспешно, вернулась в дом. Села молча напротив и стала смотреть на меня.
Я же смотрела на то, что находилось в шкатулке.
Брошь, чудная брошь, украшенная огромных размеров овальным сапфиром, лежала сверху…
А это что?
О боже, какое чудо! Сияющая бриллиантовая застёжка и подвеска из жемчужины в виде изящной капельки…
Ещё брошь… Овальная, бриллиантовая, с красивой застёжкой…
Опять бриллинты…
Изящно изогнутая таира с чудесным сапфиром посередине…
А это что?
Изящный воротник в три слоя – из чистых бриллиантов и мягко мерцающего жемчуга…
Я по очереди рассматривала украшения, подробно разглядывала их снова и снова, но всё не решалась опустить руку в шкатулку.
Но вот все сокровища осмотрены. Я не знала, что и как говорить.
Дуся по-прежнему с волнением смотрела на меня.
Дыхание моё перехватило, и я продолжала молчать, не в силах хоть что-либо сказать.
Драгоценности в шкатулке легли так, что по сверкающей поверхности отчётливо проступали жемчугом четыре буквы латиницей:
NIKI
Дуся смотрела на меня вопрошающе. Так и не дождавшись комментариев, она, теперь уже умильно и растроганно, сказала:
– Понравилось? Робятишкам отдать что ли в игрушки… – Потом задумчиво добавила, рассеянно закрывая крышку и вертя шкатулку в руках: Вот внучка приедет на поминание, скоро полгода Лексею будет, ей и отдам, – сказала так и снова открыла крышку и вытащила из шкатулки чудесную бриллиантовую таиру. – Пусть играется, – шёпотом уже произнесла она, выставляя таиру передо мной.
– Дуся, солнце, послушай моего совета, – сказала я срывающимся голосом, – никому эту шкатулку не показывай, если не хочешь большой беды. Запрячь её так далеко, как только можешь, и главное, подальше от дома. И никому, никому об этом не говори, даже если тебя будут резать на части.
Она внимательно посмотрела в мои глаза.
– И ты думаешь, что это из радиоактивного стекла сделано?
– Не знаю… Возможно… Но только не надо её никому показывать и даже в доме не надо держать. Это же тебе Лёша подарил! Вот и храни его подарок как зеницу ока.
Она вздохнула.
– Значит, правда, опасная материя. Я тоже так сначала подумала, он никогда меня не пускал, когда на терраске с этой шкатулкой возился. Только потом так мне эти игрушки самой понравились, что и оставила в доме. – Она снова повертла шкатулку в руках.
– Я, пожалуй, в речку её с моста брошу, в надлежащую волну, путь до самой Волги плывёт, – отчаянно сказала она.
Я вскочила.
– Дуся, ты что – Стенька Разин? Какая Волга? Просто надо спрятать, но не дома, а то ведь…
– Что? Прятать? От народа?
– Народ… народ! Ты же знаешь…
– А и сама знаю, какой. Так прятать? А где?
– Где хочешь, спрячь. Хоть в лесу. У вас же много тайников повсюду. Ну, где вы деньги прячете.
Дуся смущённо и загадочно улыбнулась.
– Вот ты как рассуждаешь… А я хотела, было, их тово…
– Чево?
– Уже как-нибудь определить, когда денег не было. Теперь ведь только моя пенсия. Две с половиной.
– Что ты хотела с ними сделать? – спросила я в ужасе.
– Да тут у нас одна покупает всякую безделицу, по сто рублей за штуку. За всё вместе тыщу бы дала, и даже больше. А и правда, хорошо сделано. – Дуся поднесла шкатулку к самым глазам. – Он искусник большой. Вон зеркала какие резал одним топором. Кружево, а не дерево, ты только поглянь!
Я крепко схватила её за локти.
– Вижу, Дуся, вижу, но ты поняла меня? Спрячь, и – подальше. Это память о Лёше. И она принадлежит только тебе. Ты поняла?
Она снова заплакала, завернула шкатулку в платок, поставила её на буфет, потом достала из верхнего ящичка фото, приложила к губам, что-то пошептала и протянула его мне.
– Это… кто? – спросила я, едва ворочая языком от волнения. – Знаешь, эта фотогрфия… у меня в доме была такая же… На стенке висела в тёмной рамочке.
Она нежно ткнула пальцем в изображение.
– Лексей это, в младенчестве с родителями. Они вроде в тот год в нашу Виндру с Урала как раз и приехали.
– А жили… жили они где?
– Да в твоём доме. Неужли не знала?
– Первый раз об этом слышу.
– Самый культурный дом во всём селе был, на всю нашу Виндру главный, построили его барские работники. А хозяева план дали. От барской усадьбы ничего уже не осталось, а этот дом стоит вот. И забор у них стоял в два яруса – три на три. Крепость настоящая, а не дом. Бирюками однако жили, Лексей весь в них, своих сродников. У них ещё рабочий один жил, с ними приехал, поляк вроде. Пшекал когда говорил.
– Вот! А говоришь – ничего не помнишь. А где же он теперь?
– Тоже помер. Давно уже. После войны сразу. Дуся замолчала и задумчиво смотрела на шкатулку.
– Спасибо тебе, милая моя, спасла ты меня, – сказала я со вздохом.
– Да где уж – спасла? – улыбнулась Дуся. – Ты и сама живучая. А спас нас обеих бог.
– Это верно, – согласилась я. – Ну так я пошла.
– Куда это? – вмиг встрепенулась Дуся.
– Попутку ловить до станции. Моя рана уже начинает болеть. А завтра может и вовсе загноиться. Жара ведь. Хотя крови я выпустила из неё будь здоров сколько. Здесь ведь нет врача, так что надо ехать.
Дуся внимательно посмотрела на мою, всю, от колена до щиколотки, ободранную, ногу.
– Пластырь крепкий, а надулся весь. Давай ещё марлей повяжем по ране, чтоб не отвалился.
– Давай.
Она сделала мне новую повязку, потом встала у двери и сказала строго, даже сердито:
– Сначала поешь, потом пойдёшь.
– Ладно, – сказала я, прекрасно зная, что она меня из дому не выпустит, пока не накормит.
Я сидела, положив раненую ногу на табуретку и смотрела на Дусю.
Она же проворно включила двухкомфорочную электрическую плитку, сварила в солёном кипятке макароны, ловко откинула их на дуршлаг, потом снова сбросила в кастрюлю, перемешала с двумя ложками тёмного топлёного масла, затем из холодильника доставла баночку с размоченными и, наверное, отваренными уже загодя сухими грибами, ошпарила их кипятком, мелко порезала, смешала с мелко же нарезанным луком, морковью и зеленью, обжарила на сковородке, потом всё это снова долго мешала в кастрюле, вылила туда ещё стакан сливок и всё вместе кипятила минут десять.
Я голодно нюхала воздух и жадно глотала слюнки.
– Сегодня в продуктовую палатку водку привезут со станции, часа в три машина бывает. Попросись с ними обратно ехать, – говорила она, подкладывая в мою тарелку божественную пищу.
– А сколько это будет стоить?
– Может, за сотню согласятся. Им что жадничать? Они на водке хороший навар имеют. Вечером есть поезд на Москву?
– Есть, и не один. Только бы успеть.
– А вернёшься ли? Виндру не бросишь? – спросила Дуся, глядя на меня исподлобья.
– Обязательно вернусь. Я же сюда приехала не просто так.
– А зачем? – лукаво спросила она, прищурясь. – Кого ты здесь, у нас в глуши забыла?