В румынской тюрьме Димитров и Коларов пробыли немногим больше трех недель. Неожиданно их вызвали к какому-то шефу.
— Господа, — сухо сказал офицер, пряча взгляд в разложенных перед ним бумагах. — Вам надлежит немедленно покинуть территорию Румынии и возвратиться на родину. — Он помолчал и добавил: — Смотрите больше не попадайтесь. В следующий раз вам легко не отделаться…
Радость от предстоящего освобождения омрачалась мыслью о том, что до Москвы они все-таки не добрались и что делегаты конгресса Коминтерна ничего не знают об их судьбе.
Но нет: об их судьбе знали. И не только знали…
Румынские товарищи по своим каналам получили полную информацию об аресте болгарских делегатов. Эта весть была тотчас передана в Москву. Конгресс Коминтерна с возмущением выслушал сообщение из Бухареста. Правительство Российской советской республики приняло решение взять под защиту жизнь и безопасность членов ЦК Коммунистической партии Болгарии, оказавшихся в иноземной тюрьме.
Нота народного комиссара иностранных дел Г В. Чичерина не оставляла для румынских властей никакой лазейки: или Георгий Димитров и Василь Коларов будут немедленно освобождены, или Советское правительство примет ответные меры в отношении интернированных революционной Россией румынских граждан.
Письменного ответа на ноту Чичерина не последовало. Ответом было освобождение болгарских делегатов.
Так впервые на себе самом ощутил Димитров реальную силу Советской России и международной пролетарской солидарности.
Г-ну адвокату д-ру Тейхерту
Лейпциг, август 1933 г.
Многоуважаемый г-н доктор!
Получил Ваше письмо от 27 июля и принял к сведению сообщение о том, что Имперским судом Вы назначены моим защитником.
Сообщаю Вам, что 20 июля я поручил свою защиту болгарскому адвокату Стефану Дечеяу (в настоящее время проживает в Париже, в отеле «Палас»), что, кроме того, через мою сестру, по моему поручению, приглашены в качестве моих защитников французские адвокаты г-да Джиаффери, Кампинки и Торез. По всей вероятности, они установят связь с Вами.
Что касается моего дела, то я крайне поражен тем, что обвиняюсь Имперским судом в связи с поджогом рейхстага. Судя по всем данным, предварительное следствие должно было непременно привести к выводу, что я не имел абсолютно никакого отношения к этому безумному и провокационному преступлению. Но, как видно, нами, тремя арестованными болгарскими эмигрантами, решили заполнить места не найденных действительных виновников. Ведь в политических процессах ярче всего обнаруживается, как юстиция используется в качестве инструмента политики…
КРЕПКИЙ ОРЕШЕК
Письма до него не доходят; газеты и книги приходится вырывать с боем, да и то совсем не те, что ему нужны; свиданий не дают; с «блицсудом» явно что-то не получилось, заела машина, скрипит, проворачивается с трудом… А он тем временем изнывает в мрачной и тесной камере, по-прежнему закованный в кандалы, несмотря на многократные протесты, на возмущение всей мировой общественности.
Дни идут медленно, но не зря: еще богаче стал его немецкий язык — тот, на котором ему предстоит сразиться с прокурорами, судьями и подставными свидетелями. Но ему кажется, что его лингвистические успехи все еще недостаточно велики. Да, он свободно читает по-немецки и пишет без единой ошибки, притом не какие-нибудь легкие житейские тексты, а официальные бумаги, юридические ходатайства с их замысловато-витиеватым, бюрократическим слогом. И — ничего, получается. Отлично получается — он это знает.
Но одно дело — читать и писать, а другое — вести судебный поединок. Тут нужен опыт полемиста, быстрота реакции, находчивость, умение моментально найти точное, острое, меткое слово. Всем этим Димитров владел в совершенстве: недаром парламентские противники, в бытность его коммунистическим депутатом Болгарского народного собрания, как огня боялись реплик, речей и ответов этого грозного оппонента. Но то было в болгарском парламенте, где он спорил и выступал на родном языке.
Что ж, если надо, то и чужой язык должен служить революции. Служить правде!
…Однажды Димитров обратился к тюремным начальникам с просьбой, которая и впрямь должна была их озадачить: узник, доставивший им столько хлопот и донимающий своими бесконечными ходатайствами, удовлетворять которые им строго-настрого запрещено, теперь пожелал посещать церковь!.. Тюремную, разумеется: как человек, хорошо знающий порядки, о большем он и не просил.
С чего бы это вдруг его потянуло в божий храм? Может, что-то в нем надломилось, может, ищет он душевного покоя в исповеди, в песнопениях и молитвах?
Фашисты так и не смогли этого понять. Но и отказать не смогли тоже.
Вход в тюремную церковь — в определенные часы и на определенное время — открыт для каждого арестанта: таково незыблемое и давнее правило, из которого до сих пор не делалось ни одного исключения. Новых распоряжений не поступало.
И педантичный немецкий чиновник остался верен себе.
— Пусть молится, — благосклонно кивнул начальник тюрьмы, когда дежурный надзиратель передал ему просьбу Димитрова. — Пусть молится господин большевик, — повторил он снова, довольный своей шуткой.
Но Димитров попросился в церковь вовсе не для молитв.
На протяжении долгих месяцев его единственным собеседником был Фогт — самодовольный тупица, словарь которого состоял едва ли больше, чем из ста слов. Даже надзирателям не разрешалось вступать в разговор с опаснейшим политическим узником. А Димитрову было нужно общение. Не только затем, чем дорого оно всякому человеку. Но прежде всего, чтобы спорить. Неважно о чем, но спорить: чтобы еще острее, еще гибче, еще богаче стал его немецкий язык — его оружие в предстоящей битве.
Церковь всегда была полна арестантами. Это тоже радость — снова увидеть людей, окунуться в толпу, хотя бы и торжественно молчаливую, сосредоточенно предающуюся молитве. Правда, как он ни старался, как ни обходил ряды деревянных скамеек, ниши и укромные уголки, нигде Димитрову не удалось встретить знакомые лица. Оно и понятно: те, кого он знал, в церковь не ходили.
Но, по правде говоря, не ради встреч, на которые не было никакой надежды, решил стать он завсегдатаем этого храма. К другой встрече стремился — к встрече с пастором: из немецкой истории он знал, что в тюремные церкви для «работы» с заключенными всегда назначали особо толковых служителей культа, начитанных и умных.
Здешний таким и был. Димитров это сразу понял, с первого взгляда. Он подошел к нему — сказал, что хочет задать ряд вопросов. В сущности, это было просто-напросто приглашение к спору.
И тот откликнулся на приглашение — охотно клюнул на нехитрую приманку: казалось заманчивым просветить и направить на путь истинный заблудшую душу. Такую душу!
В церкви беседу вести трудно: толпятся люди, пастора поминутно отрывают, да и времени мало. Димитров упросил пастора быть его гостем в камере — знал, что он не откажется, да и начальство не помешает, даже возликует — в надежде, что выудит таким путем от опасного арестанта какие-нибудь исповедальные тайны.
Вот и стал ходить немецкий пастор чуть ли не ежедневно в камеру к болгарскому коммунисту.
Для «затравки» Димитров сказал, что религия никому не нужна, ведь бога-то нет! Пастор, конечно, взорвался, стал возражать, приводить свои доводы. Димитрову этого-то и было нужно. Противник был крепким орешком. Победить такого в словесной дуэли совсем не легко. И отлично, что не легко! Димитров наблюдал, как день ото дня он увереннее чувствует себя в споре. Да, отличная была школа, здорово он придумал эти задушевные беседы.
О чем они только не говорили!.. От религиозных тем перешли к историческим, потом к бытовым — немецким традициям и обрядам. Спорили об искусстве, о литературе. А потом вдруг посещения святого отца прекратились, и спор оборвался. То ли сам он почувствовал себя неловко — как человек, которого провели, то ли высокое начальство разгадало наконец «коварный» замысел Димитрова. Но дело уже было сделано: оружие, которое ковал Димитров, было готово к бою.
ПОГОНЯ
«Георгий Димитров, он же Рудольф Гедигер, он же Шаафсма…» Так было написано в приказе об аресте и так же — в обвинительном акте. Сочинители этого акта просто не знали его других имен. Знали бы — уж конечно, не забыли бы назвать.
Да, он был Гедигером и Шаафсма. Но он был еще и Димовым, и Виктором, и Гельмутом, и Эдером, и Тумбевым…
Обосновавшись в Вене, болгарские коммунисты-изгнанники помогали своим друзьям на родине вести борьбу с фашистским царским правительством. Помогали советами, указаниями, снабжали марксистской литературой, издавали газету. Под многими статьями, воззваниями, инструкциями стояла подпись «Димов». Или «Виктор».
А если бы этого «Димова» задержали на улице, он предъявил бы паспорт на имя немецкого ученого, датского инженера или норвежского журналиста. Настоящий паспорт с его подлинной фотографией. И рассказал бы, если потребуется, во всех подробностях «свою» биографию — он отлично помнил биографии людей, чьи имена носил хотя бы несколько дней…
Однажды ему сообщили, что полиция напала на его след. Эту новость принесли австрийские друзья, которые по заданию партии проникли на работу в полицейское управление и, имея доступ к самым важным тайнам, вовремя предупреждали об опасности.
Димитров почти перестал выходить на улицу. Он и раньше-то не особенно рисковал, теперь же совсем стал домашним затворником. Хорошо еще, что рядом была Люба и друзья — настоящие, проверенные, — соблюдая строжайшую конспирацию, навещали его. Иногда хотелось в театр, в филармонию, в музей — он так любил музыку, искусство, любил и понимал, а Вена — это город, который недаром славится на весь мир своей оперой, своими оркестрами, изумительными коллекциями своих художественных галерей.