— Господин председатель, разрешите заявить ходатайство.
— Еще?
— Да, еще. Закон, кажется, ограничений в ходатайствах не содержит.
— Заявляйте… Но только по существу!
— Предварительное следствие уклонилось от проверки одного важнейшего факта. Я имею в виду имеющиеся в деле сведения о том, что Ван дер Люббе ночь перед пожаром провел в полицейском участке в Геннингсдорфе. Меня интересует, как он туда попал и что делал, с кем именно встречался…
Похоже, что Бюнгер таки разобьет свой звонок. Он с такой яростью трезвонит, что слышен только какой-то дребезжащий скрип.
— А меня, Димитров, совершенно не интересует, что интересует вас. Кто здесь судья — я или вы?! — Он сует в карман совершенно мокрый, скомканный платок, потом снова выхватывает его и начинает вертеть в руках. — Ходатайство отклонено как не имеющее отношения к делу.
— Так и запишем, — спокойно откликается Димитров. Его голос все так же силен и ровен. — Так и запишем: установление истины на этом процессе признано не имеющим отношения к делу.
— За оскорбление суда, — хрипло говорит Бюнгер в микрофон, — вы, Димитров, будете наказаны. О, вы будете примерно наказаны!..
Димитров усмехается:
— Мне не привыкать…
Бюнгер в изнеможении откидывается на спинку кресла и резко бросает:
— Конвой, уведите!..
И потом, отдышавшись:
— Подсудимый Димитров удаляется в наказание за отказ подчиниться суду… Все его ходатайства отклоняются как преследующие исключительно цели коммунистической пропаганды.
…На следующий день многие газеты в разных странах вышли с огромными шапками на первых полосах: «Георгий Димитров обвиняет!»
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Спокойствие Димитрова, его находчивость и уверенность, острота и точность его полемических ударов вызывали почтительное удивление даже у тех, кто не испытывал ни малейшей симпатии к его политическим взглядам. Единомышленники восхищались мужеством бойца, принявшего на себя удар фашистской юстиции и сразу же перешедшего в наступление, заставляя обороняться прокуроров и судей, лжесвидетелей и экспертов. Но те, кто раньше знал Димитрова, кто вместе с ним прошел долгий путь революционной борьбы или, напротив, по другую сторону баррикады уже встречался с ним лицом к лицу, те снова увидели Димитрова таким же, каким он был всегда: находчивым, принципиальным, мужественным, уверенно отстаивающим свои взгляды, чем бы это ему ни грозило.
У многих на памяти был поединок, который выиграл Димитров без малого лет двадцать назад. Так случилось, что судьба снова свела его с Радославовым — тем самым, чью оскорбительную для рабочих статейку он некогда отказался набирать. Прошли годы, и оба они встретились в зале Народного собрания: редактор стал премьер-министром, наборщик — рабочим депутатом.
И вот — первый бой: ссылаясь на «обстоятельства военного времени», правительство рьяно отстаивало свое право запрещать неугодные ему книги и статьи — стремилось заткнуть глотку инакомыслящим. С особым усердием ножницы цензоров гуляли на страницах рабочей печати. И депутат Георгий Димитров поднялся на трибуну Народного собрания, чтобы защитить свободу слова, отстоять право каждого человека публично выражать свои мысли, независимо от того, нравятся они властям предержащим или нет.
Седобородый премьер из правительственной ложи насмешливо слушал оратора, подставив к уху ладонь, потом не выдержал, перебил:
— Димитров, побойся бога, тебе ли быть противником цензуры?! Разве не ты когда-то самочинно присвоил себе роль цензора и правил мою статью?
Что и говорить, удар был меток. Чувствовалась рука «снайпера»-полемиста, который так поднаторел в словесных боях, что стреляет всегда без промаха. И все-таки он промахнулся.
— И тогда, и сейчас я был и остался врагом цензуры, потому что нельзя бороться за свободу и ограничивать право человека говорить то, что он думает. Вы вольны были писать все, что хотите, но ведь и я, наборщик, волен набирать только то, что не противоречит моим классовым интересам. Если завтра рабочим не понравятся статьи, которые мы печатаем в своих газетах, они перестанут их читать и отвернутся от нас. Но предоставьте рабочим самим решать, что им нужно и что не нужно. Не будьте благодетелями против воли тех, о ком вы так печетесь… Как видите, господин премьер, в обоих случаях я отстаивал интересы рабочего класса, который мне выпала честь представлять на этой трибуне!
…И еще был бой за военные кредиты. Точнее — против кредитов. «За», конечно, рьяно боролись те, кто богател на «оборонных» заказах, кто кормился подачками фабрикантов, кто вел свое родословное древо от знатных немецких фамилий и при этом громче всех кричал о своем болгарском патриотизме.
Остальные были «против». Неважно, что в парламенте они составляли меньшинство. Зато большинство — в народе. И Димитров не побоялся публично обвинить «патриотов» в предательстве.
В предательстве?! Их, пекущихся о благе народа?.. О благе народа — и ни о чем больше. И главное — за что? За то, что они требовали денег на оборону отечества. Родного, любимого, обожаемого отечества…
Но не клятвами, не громкими словесами, не биением себя в грудь проверяется истинная любовь к родине, преданность своему народу. А пониманием того, что действительно нужно твоей земле. И честным трудом.
Раздор между народами, населяющими Балканы, им самим, этим народам, был вовсе не нужен. Он был нужен тем, кто использовал его ради личной выгоды. И, заставляя болгар, сербов, румын проливать кровь на полях сражений, обращал ее в свои капиталы.
— Да, мы против! — гневно сказал тогда с трибуны Народного собрания депутат Георгий Димитров. — Мы против новых кредитов на нашу оборону, потому что обороняться надо от действительных врагов нашего народа — внутренних и внешних капиталистов. А военные кредиты только укрепляют их могущество, их власть над беззащитными и ограбленными. Мы, рабочие депутаты, представляем здесь жертвы агрессивной, антинародной политики наших правителей. И вы еще хотите, чтобы мы своими руками одобрили очередное ограбление тех, кто доверил нам защиту своих интересов?! Не дождетесь, господа!..
Его прерывали криками: «Предатель!», «Изменник!», свистели, топали ногами. А он спокойно стоял на трибуне, пережидая рев разбушевавшихся «народных избранников», потом повернулся к правительственной ложе и выкрикнул так, что даже самые неистовые смолкли:
— Предатели — это вы! Потому что, будь вы истинными сынами Болгарии и слугами ее народа, вы не военные кредиты предложили бы для гарантии мира, а такую внешнюю политику, при которой народы-соседи могли бы жить в согласии и дружбе. Мы говорили это раньше, повторяем и сейчас…
Димитров стоял на трибуне перед бушующим залом Народного собрания, гордый тем, что за ним — миллионы, что за ним — правда и что он имеет счастье и мужество говорить ее вслух.
«НЕ ХОЧУ… НЕ МОГУ…»
До сих пор было неясно, кто такой Ван дер Люббе — сознательный провокатор или бессознательное орудие в руках фашистских главарей. Знал ли он в точности, на что идет, каковы будут последствия его провокации?
Газеты много писали о Ван дер Люббе, особенно в те дни, когда он был еще единственным человеком, арестованным по обвинению в поджоге. Печатали его портреты, рассказывали его биографию, описывали манеры и внешность.
Весь мир тогда узнал, что Ван дер Люббе двадцать четыре года, что он сын голландского торговца, веселый, энергичный, предприимчивый малый, успевший исколесить пол-Европы, душа компаний, не дурак выпить. Что он разговорчив и даже болтлив.
В тюрьме он требовал продолжительных прогулок, комфорта, угрожал пожаловаться «кому следует», если тюремное начальство в чем-то ему откажет. Чувствовалось, что он вовсе не печалится за свою дальнейшую судьбу.
А потом, незадолго до начала процесса, он неожиданно из тюрьмы исчез. Под строгим секретом его поместили в другую тюрьму. И что там с ним делали, никто в точности не знал. Но догадаться было не так уж трудно.
Когда открылось судебное заседание и в зал ввели Ван дер Люббе, те, кто читал о нем раньше в газетах и видел его портреты, не поверили своим глазам. Ссутулившийся, с поникшей головой и безвольно повисшими вдоль тела руками, он апатично сидел на стуле и казалось, не обращал никакого внимания на то, что происходит. Он не задал ни одного вопроса свидетелям, а когда его спрашивали о чем-нибудь, издавал какие-то странные звуки, нервно подергивая головой. К тому же он плохо слышал и плохо видел. А ведь еще совсем недавно Ван дер Люббе отличался завидным здоровьем.
Иногда случалось так, что Люббе как бы просыпался, поднимал голову и в глазах его появлялись какие-то проблески мысли. Видно было, как напрягался его слух, как мучительно он что-то вспоминал. Или только пытался вспомнить…
В один из таких моментов Димитрову удалось обратиться к судье:
— Господин председатель, у меня есть один вопрос к Ван дер Люббе.
— Один вопрос, не так ли? — переспросил Бюнгер. — Один — давайте… И только по существу.
— Да, да… Один, и только по существу… — Сейчас было не до споров с Бюнгером. Лишь бы не упустить момент. — Господин Ван дер Люббе, ответьте, пожалуйста: были ли вы знакомы до двадцать седьмого февраля тридцать третьего года со мной или с кем-либо из людей, сидящих здесь, на скамье подсудимых?
Вопрос задан в лоб — без всякой хитрости, без дипломатической подготовки. Сразу — о главном: да или нет?
Риск огромный: если Люббе сознательный провокатор, если с его участием готовилась вся операция, он, конечно, ответит «да». И попробуй тогда докажи, что это не так. Опровергнуть его ложь будет делом труднейшим. А к «уликам» против Димитрова и его товарищей прибавится еще одна, да какая! Недруги возликуют. Димитров сам себя утопил.
Люббе поднялся не сразу. Сначала он неподвижно сидел на своем месте, потом повернулся к Димитрову, часто заморгал, беззвучно шевеля губами.