— Нет, мы не были знакомы, — неожиданно вскочив, выкрикнул он и тяжело опустился на стул, вобрав голову в плечи.
Зал зашумел. Несколько минут Бюнгер наводил порядок, а когда наконец он смог обратиться к Люббе за «разъяснениями», тот уже снова был не от мира сего: поникшая голова, руки, повисшие, как плети, и полное молчание в ответ…
По случайно оброненным свидетелями фразам и газетным сообщениям Димитрову удалось постепенно воссоздать недавнее прошлое Ван дер Люббе — этого спившегося, потерявшего человеческий облик бродяги, которого фашисты подобрали в ночлежке и, посулив безнаказанность и богатство, сунули в его руки горящий факел.
Так безвестный человек, один из тех, кого называли «отбросами общества», вдруг попал в историю, И вряд ли он в точности мог предвидеть, на что идет.
Прошло еще несколько дней. И как-то, во время чтения протоколов следствия, вдруг послышалось — сначала едва-едва, а потом все громче и громче — бессвязное бормотание Ван дер Люббе. Бюнгер попробовал его перекричать, но на этот раз Люббе никак не хотел угомониться.
— Вы что-нибудь хотите сказать? — неуверенно спросил Бюнгер.
Впервые Ван дер Люббе заговорил, как нормальный человек. Голос его дрожал:
— Когда же меня приговорят? Хватит… Я устал…
Судья растерялся. Уж этого-то он никак не ожидал услышать.
— Закончится следствие, тогда и вынесут приговор, — только и нашелся он что ответить.
— Скорей бы… — вздохнул Люббе. — Больше не могу… Меня обманули… Понимаете, обманули… Я не хочу есть по шесть раз в день. А то и по семь. И после каждой еды еще пристают: вкусно ли было, доволен ли я?.. Не хочу… Не могу…
Люббе замолчал. По его щекам текли слезы, и он размазывал их тыльной стороной ладони, всхлипывая совсем по-детски.
— Разрешите вопрос, — быстро сказал Димитров. — Требуется уточнение…
— Никаких вопросов, — заявил Бюнгер. — Вы же видите; подсудимый устал. Объявляется перерыв.
«Отдых» длился куда дольше обычного. А когда заседание возобновилось, Ван дер Люббе сидел в привычной своей позе, отрешенный от всего земного. О чем бы его ни спрашивали, он только мычал и тихонько смеялся.
Как видно, в перерыве он успел уже «вкусно» поесть…
ВИЗИТ ГОСПОДИНА ВОЛЬФА
По воскресеньям суд не заседал, и Димитров с самого утра принимался за работу. Разложив на койке, на табуретке, прямо на коленях свои выписки и блокноты, он готовился к очередным допросам. Его рабочие тетради заполнялись короткими фразами, а то и отдельными словами, смысл которых и назначение были понятны ему одному. Подчас единственному слову предшествовали настойчивая работа мысли, долгий поиск тактически правильного решения, которое на следующий день отливалось в чеканные по своей точности формулировки ходатайств или в убийственно меткий вопрос завравшемуся свидетелю — вопрос, который сражал наповал.
И на этот раз Димитров сидел, склонившись над кипой бумаг (даже от прогулки он отказался, чтобы зря не терять ни минуты), когда в неурочный час лязгнули засовы и в едва приоткрывшуюся тяжелую дверь протиснулся поджарый человечек неопределенного возраста, С этим господином Димитрову раньше встречаться не приходилось.
«Журналист, должно быть», — почему-то подумал Димитров. В последние дни до него дошел слух, что какому-то фашистскому газетчику дадут возможность взять у него интервью.
— Добрый день, господин Димитров, — сладко сказал пришедший. — Мне крайне жаль беспокоить вас в святые часы воскресного отдыха. Впрочем… — Он развел руками и с укоризной покачал головой, разглядывая бумаги и книги, заполнившие камеру. — Кажется, вы трудитесь, презрев заветы учителя нашего. Нехорошо, господин Димитров, не по-божески это. Воскресенье — для отдыха и молитвы, не так ли?
Он тараторил без умолку, словно боялся, что Димитров прервет поток его красноречия и тщательно отрепетированная речь захлебнется на полуслове. Но Димитров не прерывал: ошеломленный внезапностью появления нежданного гостя, он быстро пришел в себя и в упор разглядывал «оратора», пытаясь как можно скорее понять цель его визита. «Журналист, — опять подумал Димитров. — Слишком развязен и медоточив…»
— Бог мой, простите, — спохватился человечек. — Забыл представиться! Референт Вольф, доктор философии и психологии. Так что перед вами немецкий ученый…
— Польщен безмерно, — прервал его Димитров. — Чему обязан вашим посещением, господин ученый?..
Вольф постарался не заметить иронии. Его не смутило и то, что «хозяин» не пригласил его сесть; бесцеремонно смахнув с табуретки лежавшие на ней книги, он уселся и вытащил из кармана блокнот.
— Я вам все сейчас объясню, — сказал Вольф. — Вы, я полагаю, человек достаточно грамотный, чтобы меня понять. Постараюсь говорить как можно понятней, чтобы не перегружать вас научной терминологией.
Димитров улыбнулся: пока что Вольер забавлял его.
— А вы не старайтесь, валяйте по-научному. Если что будет неясно, я спрошу.
И опять Вольф не обиделся. По инструкции ему это не полагалось.
— Прекрасно, прекрасно, — закивал он головой, — я был уверен, что мы найдем общий язык. Видите ли, я работаю сейчас над одной монографией о психологии переживаний преступников, ожидающих приговора и возмездия за свои злодеяния. Ваши наблюдения за самим собой могли бы стать ценнейшим экспериментальным материалом. Надеюсь, в моей книге они займут почетное место. В каком-то смысле мы окажемся соавторами…
Он скромно улыбнулся своей шутке.
Выгнать его сразу?.. Это было проще всего. Провокатор работал грубо, хотя те, кто задумал этот спектакль, наверно, восхищались своей изобретательностью и не сомневались в успехе. Нет, выгнать всегда успеется! Куда спешить? Лучше дать ему выговориться: этот упивающийся собою «ученый»-болтун, несомненно, расскажет кое-что интересное.
— Быть вашим соавтором, — учтиво сказал Димитров, — для меня слишком непомерная честь. Я буду счастлив просто оказать вам посильную помощь.
Вольф сразу перешел к делу. Наверно, решил, что надо ковать железо, пока горячо.
— Есть ли разница, — спросил он, — между вашими ощущениями до и после ареста?!
— Еще бы!.. — воскликнул Димитров. — Есть огромная разница. До ареста я чувствовал себя на свободе, а после — чувствую себя запертым в эту клетку.
Легким кивком Вольф показал, что он оценивает по достоинству юмор своего собеседника:
— И вы, конечно, здесь предаетесь размышлениям?
— Бесспорно.
— И пишете?.. Впрочем, нелепый вопрос: я вижу рукописи своими глазами. Нельзя ли узнать, о чем вы пишете, господин Димитров? Случайно, не о своем деле?
«Неужели, — подумал Димитров, — не могли найти кого-нибудь поумнее?» Даже обидно: словно фашистские заправилы считали его простаком, которого можно взять голыми руками. Но разве он давал им когда-нибудь повод так о нем думать?!
— О деле, господин Вольф. Вы догадались совершенно правильно.
— И наедине с бумагой, уважаемый господин Димитров, вы, конечно же, вполне откровенны? Наверно, делитесь своими ночными кошмарами…
— О нет, — усмехнулся Димитров, — чего нет, того нет.
— Как так?..
— А вот так: ночью я сплю совершенно спокойно.
Вольф изобразил на лице несказанное удивление.
— Но это же противоречит моим многолетним наблюдениям! И наблюдениям зарубежных коллег. Вас должны преследовать видения горящего здания… Языки пламени… Фигуры, мечущиеся вокруг… Звуки пожарных сирен… В сотый, в тысячный раз вы должны задавать себе вопрос, который не дает вам покоя: был ли я прав, пойдя на этот опасный шаг? Стоило ли рисковать головой? В чем, в чем, черт подери, роковая ошибка?
— Ошибки не было, — спокойно сказал Димитров.
Вольф наклонился к нему, спросил вкрадчивым голосом:
— Вы считаете? Значит, все идет по плану?
— Напротив, план сорвался.
На безупречно гладком, высоком челе Вольфа выступили капельки пота.
— Вы это признаете? — почти шепотом спросил он.
— Я был убежден в этом с самого начала. Теперь это стало очевидным для всех. — Он сделал короткую паузу. — Разве ваш визит не доказательство полного провала тех, кто вас сюда послал?
Вольф побледнел. Нервно вытащил благоухающий чистый платок, вытер им ладони, сказал устало:
— Вы мне не верите, господин Димитров. Очень, очень жаль… Я не политик, я только ученый, сострадающий поверженным и несчастным. Мог бы, кстати, похлопотать и за вас, чтобы облегчить вашу участь. Не божеское это дело — обижать меня подозрениями.
— Послушайте, Вольф… — Димитров поднялся, давая понять, что спектакль окончен. — Я знал, что ваши хозяева не остановятся ни перед чем для достижения своих преступных целей. Но то, что они пустятся на такие трюки, я все же не допускал.
…Назавтра, едва судьи заняли свои места, Димитров потребовал слова для внеочередного заявления.
— Я протестую, — громко сказал он, обращаясь к притихшему залу, — против незаконной попытки спровоцировать меня на так называемую искренность, которую предпринял вчера ради каких-то научных целей некий референт Вольф. Он пришел ко мне в камеру, чтобы склонить меня на доверительный разговор. Но ему пришлось убраться ни с чем. Я считаю в принципе недопустимой самую попытку в ходе процесса добывать через таких «ученых» материалы против обвиняемого. И я требую установить, чье задание выполнял этот провокатор.
Прокурор поднялся со своего места, чтобы ответить, но зал уже снова наполнился гулом, журналисты бросились к телефонам (газеты ждут не дождутся сенсаций!), судья Бюнгер отчаянно звонил в колокольчик, тщетно призывая к тишине и порядку…
СВИДЕТЕЛИ
Свидетелей обвинения прокурор назвал «лучшими, честнейшими, благороднейшими людьми» и — еще того хлестче — «гордостью новой Германии». Что и говорить, компанийка подобралась — нарочно не придумаешь; двадцать полицейских, два шпика на жалованье, шесть «общественных» провокаторов, два вора-рецидивиста, восемь государственных чиновников, кормящихся из нацистской казны, три фашистских депутата рейхстага, семь активистов гитлеровской партии, один сумасшедший…