— Известно ли вам..
Вот когда наконец Геринг сорвался. Он заорал тонким, бабьим голосом:
— Я скажу вам, что мне известно, мне и германскому народу. Что вы просто мошенник, которого надо повесить!
Бюнгер беспомощно смотрел в зал. Какой позор: завтра весь мир узнает, что почтенный, уважаемый судья позволил превратить суд в балаган. Конец карьере… Сами же фашисты выбросят его на свалку. Скажут: не оправдал надежд…
Он попытался спасти положение.
— Димитров, — сказал Бюнгер, — пусть вас не удивляет, что свидетель так негодует. Его можно понять. Ведь я строжайше запретил вам вести здесь коммунистическую пропаганду.
Димитров вежливо поклонился:
— Негодование господина Геринга меня нисколько не удивляет. Я доволен ответом премьер-министра.
Бюнгер вскипел:
— Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я лишаю вас слова.
— Но, господин судья… — попытался возразить Димитров, и в этот момент с Герингом случилась истерика.
Нервы не выдержали. Гримаса перекосила его лицо, он схватился за барьер, чтобы не упасть, и крикнул:
— Вон, подлец!
— Выведите его! — Бюнгер дал знак полицейским, которые все время стояли наготове.
И тогда Димитров выкрикнул на весь зал свою знаменитую фразу, которая сразу же стала крылатой и, за один день облетев весь мир, навсегда вошла в историю:
— Вы боитесь моих вопросов, господин премьер-министр!
— Берегитесь! — орал вслед ему Геринг. — Подлец, даже если суд вас выпустит на волю, я все равно с вами расправлюсь! Все равно!..
Подталкиваемый полицейскими, Димитров выходил из зала с сознанием исполненного долга: теперь пусть хоть убивают, свой бой он уже выиграл. Что бы дальше ни случилось, победа останется за ним.
Остановить руку палача!
Правда, 9 ноября 1933 г.
Мрачное представление на подмостках германского верховного суда близится к развязке. Уже близка расправа, пахнет кровью. Накалена до крайности атмосфера в судебном зале и вокруг него. Не остается никаких иллюзий относительно намерений, какие имеет фашистское руководство в отношении судьбы своих четырех пленников… Это подтверждается открыто кровожадным тоном, который приняла за последние три дня фашистская пресса. Она требует четырех голов, и требует их немедленно без всякой дальнейшей проволочки.
6 ноября в правящих кругах Берлина возник проект — свернуть процесс до 10-го, окончить его «коротким замыканием», проведя прения сторон в один день с тем, чтобы 11-го в ночь перед выборами приговор был приведен в исполнение.
В ускоренном окончании процесса и немедленной казни приговоренных видят единственный выход из того международного скандала, в который превратилось выступление Геринга на суде.
…Парад окончен, больше показывать нечего. У тюремщиков остался один-единственный аргумент: казнь четырех людей, повинных только в том, что они принадлежат к лагерю врагов фашизма и открыто и мужественно об этом заявляют.
Настали дни, когда пролетарская общественность всего мира должна не спускать глаз с фашистского судилища. Надо поднять все силы в мире, чтобы остановить руку палача, занесенную над головами четырех товарищей.
ДОКТОР ФИЛОСОФИИ
Герман Геринг был главным козырем. Весь мир увидел, что этот козырь бит; Геринг взял верх голосом, наглостью и угрозами, но что он мог противопоставить неотразимой убедительности доводов невиновного человека, который отстаивал свою правоту, свои идеи?!
Фашисты, конечно, раструбили в газетах о «замечательной победе» премьер-министра над коммунистическим «поджигателем». Для них это трудности не составляло: ведь все газеты принадлежали только им. Но, по старой пословице, это означало делать хорошую мину при плохой игре. Потому что никого Геринг не победил, а попросту провалился. И фашисты сами понимали это.
Несколько дней они размышляли: как быть? Нельзя же закончить процесс истерикой, которую устроил Геринг!.. Ведь его выступление устроили только затем, чтобы произвести впечатление на немцев и на весь мир. Впечатление-то Геринг произвел, но совсем не то, на какое рассчитывал.
И тогда спасать положение взялся Геббельс — министр пропаганды, главный фашистский специалист по оболваниванию простаков. До сих пор гитлеровцам казалось, что ему это очень здорово удается. Решили попробовать еще раз.
Худой, подвижный, крохотного роста, Геббельс по внешности был полной противоположностью Герингу. Но ему хотелось показать, что он отличается от Геринга не только по внешности.
Геринг бесновался и кричал — Геббельс будет само спокойствие.
Геринга раздражали вопросы Димитрова — Геббельс ответит на все без исключения, о чем бы тот ни спросил.
И этим произведет хорошее впечатление на публику. На журналистов, А значит, на читающий мир.
Сильно прихрамывая, Геббельс вошел в зал с выражением абсолютной невозмутимости на лице, почтительно поклонился суду, ровным голосом назвал свое имя и, скромно потупив глаза, занимаемый пост. Он говорил негромко, с достоинством, тщательно обдумывая каждую фразу.
— Клянетесь ли вы, — спросил его Бюнгер, соблюдая порядок, предписанный законом, — клянетесь ли вы, господин Йозеф Геббельс, говорить суду только правду, одну только правду и ничего, кроме правды?
— Клянусь, — не моргнув глазом, ответил Геббельс. Только чуть дернулась его непропорционально большая — на коротком туловище и тонкой шее — голова.
«Лиса, — подумал Димитров, наблюдая за фашистским главарем, которого до тех пор он видел только на газетных фотоснимках. — И позер… Хорошо владеет собой…»
Это сражение обещало быть куда более трудным, чем поединок с Герингом.
— Господин министр доктор Геббельс, — торжественно произнес Бюнгер, — желаете ли вы сами сделать суду заявление до того, как вам будут заданы вопросы?
— Желаю, — бесстрастно отозвался Геббельс и на мгновение застыл, слегка повернувшись к залу, чтобы фотокорреспонденты, заполнившие все проходы, могли сделать свои «исторические» снимки. — Я хотел бы прежде всего сказать, что пожар в рейхстаге явился для меня, как и для фюрера, полной неожиданностью. Увидев горящий рейхстаг, я просто не поверил своим глазам. А придя в себя, сразу подумал: это дело рук коммунистов, сигнал к восстанию, о подготовке к которому нам было известно.
Он самозабвенно врал, уставившись в одну точку куда-то поверх Бюнгера, и лицо его не меняло выражения полного безразличия ко всему, что здесь происходит.
Бюнгер остался доволен его заявлением.
— Понимаю вас, господин министр… — Он сделал небольшую паузу, потом сказал, как бы извиняясь; — Закон дает право участникам процесса задать вопросы любому свидетелю. Поэтому я должен опросить всех, есть ли у них вопросы к господину министру…
Геббельс молчал, не мигая, с тупым равнодушием глядя перед собой.
— Димитров, если вы желаете задать вопрос, спрашивайте спокойно и только по существу дела, Иначе повторится то, что случалось уже не раз: я удалю вас из зала.
«Угрожает с самого начала, — весело подумал Димитров. — Боится, как бы и Геббельс не сел в лужу…»
Он поднялся и в тон свидетелю — очень спокойно, без всякого нажима — спросил:
— Правильно ли я понял господина министра доктора Геббельса, что накануне пожара рейхстага или хотя бы в день пожара вооруженные силы были мобилизованы и получили приказ подавить ожидаемое восстание?
Бюнгер не заметил подвоха, во всяком случае, он не сделал ни малейшей попытки помешать Димитрову.
Зато Геббельс сразу понял, в какой капкан он может попасть, и сделал попытку увильнуть. Но не грубо, как Геринг, — иначе.
— Видимо, господин Димитров принимает меня за военного министра или министра полиции. — Сановный свидетель стоял, не шелохнувшись, заложив свои худые длинные руки за спину. — Но я министр пропаганды и не их\ею ничего общего с военным делом. От себя скажу, что напрасно подсудимый думает, будто для борьбы с коммунистами в Германском государстве нужна военная сила. Полиция могла бы их уничтожить в одно мгновенье.
Теперь уже и Бюнгер понял опасность вопроса Димитрова: ведь никаких приготовлений на случай заговора гитлеровцы не провели — они-то знали, что заговора не существует. Один этот факт разоблачал лжесвидетельство министра, который только что поклялся говорить одну правду.
— Вы слышали ответ, подсудимый? — вмешался Бюнгер, видя, что Димитров собирается что-то сказать. — Потрудитесь впредь спрашивать лишь о том, что относится к ведомству господина министра.
— Именно об этом я и собирался спросить, господин председатель. — Димитрову доставляло удовольствие подыгрывать Бюнгеру и Геббельсу, которые из кожи лезли вон, чтобы допрос прошел спокойно, без скандалов. — Известно ли руководителю государственной пропаганды, что заговоры и политические убийства в послевоенной Германии были делом рук отнюдь не коммунистов?..
— Это к делу не относится! — крикнул со своего места прокурор.
— Почему же?.. — возразил Димитров. — Коммунистов здесь называют заговорщиками, а между тем именно коммунистические вожди Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты из-за угла заговорщиками…
Геббельс по-прежнему стоял, не двигаясь и не меняя своей позы, только на глубоких залысинах выступили капельки пота.
— Не угодно ли подсудимому начать список жертв с Адама и Евы? — спросил он, давая понять, что и ему, дескать, не чужд юмор.
За его спиной, в зале, раздались подобострастные смешки.
Прокурор Вернер поднял руку, и смешки тотчас оборвались.
— Господин председатель, — сказал Вернер, вставая, — нельзя позволять Димитрову вести здесь коммунистическую пропаганду. Это становится невыносимым!
— Вы правы… — кивнул Бюнгер, но Геббельс перебил его:
— Я отвечал и буду отвечать на все вопросы Димитрова, чтобы никто не обвинил меня в попытке увернуться. Я справлялся и не с такими людьми, а уж с этим мелким агитатором…
Нечто похожее на улыбку скользнуло по его лицу.