Вскоре они стали неразлучны: болгарский наборщик и сербская портниха, бежавшая со своей родины, чтобы не угодить в тюрьму. Болгария стала ее вторым домом: здесь нашла она товарищей, работу, место в строю тех, кто боролся за свободу. Здесь нашла она и любовь…
— Тебя не пугает, что Люба не болгарка? — осторожно спросила мама, когда Георгий сообщил о своей скорой женитьбе.
— Ну что ты!.. — горячо возразил он. — Мы так хорошо понимаем друг друга! Болгар всегда натравливали на сербов, сербов — на болгар. А ведь наши народы — соседи и братья, враждовать им не из-за чего. Пусть дерутся между собой капиталисты, а мы с Любой будем бороться против них. И против сербских, и против болгарских…
…Четверть века они были вместе. В рядах манифестантов. Среди бастующих. На баррикадах. В подполье. В эмиграции. На краю смерти. И в тесной московской квартире, где не могли вместиться все их друзья-коммунисты из разных стран, так любившие заглянуть на огонек в этот гостеприимный дом.
За несколько дней до того, как он последний раз уезжал из Москвы, Люба, уже совсем больная, получила письмо от Клары Цеткин. «В моем старом сердце, — писала эта замечательная революционерка, — Вам принадлежит большое место… Я несколько раз виделась с Вашим мужем, эти встречи успокаивали и радовали меня в связи с мыслями о будущем. Настоящее нелегко, но все же я твердо верю в будущее. История с нами, и пока есть такие люди, как Димитров и Вы, история работает не напрасно».
Люба сказала тогда, что это письмо вернуло ей немножко здоровья.
Магдалене Барымовой
Моя милая, дорогая сестра!
С болью узнал о приговоре по делу Любчо. Можно предполагать, что большую, если не решающую, роль при вынесении этого тяжелого приговора сыграло то обстоятельство что он является моим племянником. Но тут, к сожалению, ничего нельзя сделать. Не следует забывать, что в истории человечества лучшие люди часто проходили через тюрьмы. Это тем более относится к нашему времени, ибо мы переживаем особенно бурную и непостоянную переходную эпоху. Борьба за великие идеи никогда не проходила без жертв… Так было с Галилеем, Джордано Бруно, Гусом, Коперником, Томасом Мюнцером и с множеством людей науки и политики; так было во время буржуазных революций и различных освободительных движений и особенно во время русской Октябрьской революции; так обстоит дело и теперь с коммунистами!
Главное теперь заключается в том, чтобы сохранить здоровье Любчо и чтобы он сам сумел прилежно и разумно использовать время для учебы (чтения, изучения, размышлений!). Он должен взять пример с меня: несмотря на то, что мне 51 год и для меня создан в тюрьме чрезвычайно тяжелый режим, я использую малейшую возможность для того, чтобы учиться и учиться. Ты должна передать ему это от моего имени. Передай ему также мой сердечный привет. И смелость, смелость и еще раз смелость! Гёте говорил: «Богатство потерять — немного потерять, честь потерять — много потерять, мужество потерять — всё потерять!»
…Моя самая большая просьба к тебе и к Лене: позаботьтесь о том, чтобы найти и собрать все стихотворения Любы, опубликованные в разное время, а также неизданные, и издать сборник ее стихов, Это будет лучшим памятником нашей незабываемой Любе и некоторым утешением мне за то горе, которое я пережил…
Как революционер, милая моя сестра, я переношу все смело и до последнего дыхания не утрачу своего мужества; но как человек я глубоко и постоянно страдаю в связи с этим чрезвычайно тяжелым ударом в моей жизни…
…Мне, наконец, вручен обвинительный акт. Должен честно сказать, что вопреки всем противоречивым предположениям я до последнего момента надеялся, что буду обвинен в использовании фальшивого паспорта и проживании без прописки (согласно закону это является, в сущности, моей единственной виной). Но теперь я вижу, что меня обвиняют в государственной измене в связи с поджогом рейхстага. Мне не остается ничего иного, как показать на суде истину и доказать свою невиновность…
Сердечный привет всем домашним!
Прежде всего — моей героической маме и тебе.
Я как лев в клетке, как но не может летать)..
птица, которая имеет крылья,
ПОЕДИНОК ПРОДОЛЖАЕТСЯ
— Итак, обвинительный акт вы получили, — сказал Фогт. Каждый допрос он начинал словом «итак», И на этот раз не изменил своей привычке. Только держался особо торжественно и надменно. Присмотревшись, Димитров увидел на орденской колодке, приколотой к лацкану его мундира, новую ленточку.
Празднуют!.. Ликуют!.. Не слишком ли рано?
— Да, то, что вы называете обвинительным актом, я получил.
Фогт сделал вид, будто он не заметил иронии арестанта.
— Ну и что скажете по поводу неопровержимых доказательств вашей вины, которые там содержатся?
— Скажу то же, что и раньше: все это вздор, в чем вы и сами едва ли сомневаетесь.
Фогт поерзал в кресле:
— Моя беспристрастность и неподкупность известны. Эти качества не раз отмечены правительственными наградами. — Он покосился на орденскую планку. — Так что вы зря… Дело ваше: можете оскорблять следователя сколько вам угодно. Но держаться столь вызывающе на суде я вам не рекомендую, потому что…
Димитров перебил его:
— Ваша доброта, господин Фогт, вошла в пословицу. Почему же она помешала вам исполнить свою прямую служебную обязанность?
— То есть?
— Речь идет о ходатайствах обвиняемого Димитрова, которые вы отклонили. Я заявляю их снова.
Фогт обмакнул перо в роскошную серебряную чернильницу, которой он не уставал любоваться вот уже более двадцати лет.
— Пожалуйста, заявляйте, — вяло сказал он.
Бесполезно? Конечно! Димитров отлично понимал, что ни Фогт, ни его хозяева отнюдь не заинтересованы в истине, что их задача совсем другая: любым путем убедить свой народ и весь мир в подлинности той версии, которую они сочинили.
Но что с того?!. Не может же он молчать и покорно ждать расправы. Как бы ни сложилась его личная судьба, есть еще общественный долг, который он обязан исполнить.
Еще за минуту до того, как его арестовали по обвинению в поджоге рейхстага, он и подумать не мог, что будет вынужден защищаться от такого чудовищного обвинения. Но вообще-то ведь он был готов к любым провокациям, аресту, суду, даже к еще худшему — безвестной гибели где-нибудь в полицейском подземелье или просто выстрелу из-за угла.
Пристрелить его могут и сейчас, но пока он жив, он будет сопротивляться, разоблачать ложь, отстаивать свои идеи и убеждения. И сколько бы ни старались заткнуть ему глотку, он знает: заставить его молчать никто не сможет, и голос его прорвется даже сквозь каменную толщу моабитских стен.
— Пишите, пишите, господин следователь. Я снова требую личной ставки с лидером коммунистической фракции рейхстага Торглером, которому, как и мне, предъявлено ложное обвинение в поджоге рейхстага.
— С вашим приятелем Торглером, — насмешливо перебил его Фогт. — А для какой, позвольте полюбопытствовать, цели? Чтобы передать шифрованные инструкции? Или чтобы их получить?
Димитров слушал не перебивая. Было забавно наблюдать, как багровел затылок Фогта, выпиравший из стоячего воротничка. Может быть, имперский советник хочет разозлить свою жертву, вывести из себя? Зря старается!..
— С Торглером мы ранее никогда не встречались, — спокойно сказал Димитров, — я даже не знаю его в лицо, не знаю, какие показания он дает следствию. Но я уверен, что на очной ставке мы смогли бы опровергнуть многие пункты обвинения. Дальше… Я настаиваю на вызове свидетеля Якобуса Росснера, австрийского писателя, который живет в Берлине, в районе Воттенау. Точного адреса не знаю, но ведь для национал-социалистической полиции секретов не существует, она любого достанет даже из-под земли, не правда ли? Господин Росснер может подтвердить, что он до рождества часто бывал со мною в ресторане «Байернхоф» и что в нашей компании никогда не было Ван дер Люббе. Впрочем, главная задача его вызова не в этом. Как вы знаете, господин Фогт, мне не дали очной ставки и с Ван дер Люббе. Этого человека я никогда не видел, разве что на фото в газете. Так вот, судя по фотографии, Росснер очень похож на Ван дер Люббе. Если же считать, что официант Гельмер искренне заблуждается, а не сознательно лжет, то он спокойно мог принять Росснера за Люббе.
Фогт давно уже бросил писать и, презрительно поджав губы, слушал Димитрова, уставившись в потолок. Наконец терпение его лопнуло, и он стукнул кулаком по столу:
— Хватит, Димитров!.. — Он даже не назвал его господином, хотя до сих пор дотошно соблюдал старую инструкцию, предписывающую «обращаться к подследственному с максимальной вежливостью». — Все это мы уже слышали. Где ваши свидетели, которые могут подтвердить, что вы никогда не бывали в здании рейхстага? Назовите таких людей, и я их тотчас же вызову.
Димитров укоризненно покачал головой:
— Господин следователь, не могли бы вы при случае с помощью свидетелей доказать, что никогда не читали «Разбойников» Шиллера?
— Я их читал, — скромно сказал Фогт.
— Допустим… Допустим, все возможно. Но представьте себе, что вам необходимо доказать, что вы их не читали. Сумели бы вы найти свидетелей, которые помогли бы вам в этом?
— Нет, господин Димитров, не смог бы.
— А доказать, что вы никогда не прогуливались в Тиргартене по второй аллее слева?.. Это ваши свидетели подтвердили бы?
Фогт сощурил глаза:
— Тоже нет, господин Димитров. Свидетели могут подтверждать то, что было. Подтверждать то, чего никогда не было, свидетели не в состоянии. Вы удовлетворены?
— Вполне, — сказал Димитров. — Что и требовалось доказать. Вы сами ответили на вопрос, который поставили передо мной.
— Я давно уже догадался, куда вы клоните. — Фогт невозмутимо смотрел на свою жертву. — Теоретически вы правы. Но, господин Димитров… — Он покровительственно усмехнулся. — Кого интересуют все эти рассуждения? Ума не приложу, как вы по вашей теории собираетесь опровергать доводы обвинения. Ну, хотя бы тот, что вы поджигатель со стажем, уже успевший взорвать в своей родной Софии храм Свети Крал…