Косой и Чиграш, прислонив к елке карабины, сели на свои полупустые сидора и свернули цигарки. Косой чиркнул спичкой, пустил густой, пахучий махорочный дымок и сплюнул в Ленину сторону:
— Кончай ночевать, доходяга. Еще на хлеб не заработал, а уж завалился.
Леня с трудом, со скрипом в суставах, встал и занялся костром, все время беспокойно оглядываясь и стараясь не поворачиваться спиной к Чиграшу. Тот, ухмыляясь всей своей круглой, опухшей рожей, курил, наблюдая за его работой. Ему очень нравилось поймать момент и неожиданно пнуть Леню сзади сапогом, сбить с ног, а потом долго, сипло кашляя, смеяться. Это было его любимое и практически единственное развлечение, которое он мог придумать.
Костер, несмотря на сырость, хорошо разгорелся. Леня подвесил над огнем казанок и котелок для чая, подбросил пару сучьев и, отойдя немного в сторону, стал ломать мокрый лапник для палатки. Скоро он еще сильнее вымок, еще сильнее замерз и направился к костру — вроде бы взглянуть, не закипает ли вода. На самом же деле — чтобы хоть чуть-чуть ухватить живого тепла, остановить знобкую, изматывающую дрожь в теле. Косой, мрачно смотревший в огонь, понял эту хитрость, недобро поднял голову — Леня послушно вернулся к лапнику и принялся настилать его, сильно стряхивая оставшуюся на ветках влагу. Потом поставил палатку, бросил в нее одеяла и, опустив полог, задернул шнуровку.
Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые, вонючие портянки, и расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.
Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…
Чиграш протяжно рыгнул и бросил ложку в казанок, неуклюже полез в палатку. Они задернули полог, поворочались, пошептались, и Косой, прерываясь зевком, сказал.
— Завтрак чтоб до света был, понял?
Ответить не нашлось сил. Леня вяло соскреб со стенок казанка пригоревшие остатки каши, допил чай, вымыл посуду и стал устраивать ночлег для себя. Своего спальника, к которому привык за многие годы как к надежному другу, он тоже лишился в первую ночевку, получив взамен, как собака подстилку, кусок промасленного, драного брезента, в котором везли карабин. Леня ухитрялся и стелить его и укрываться им, пробовал даже натягивать у костра по северному способу, так романтично описанному его любимым Джеком Лондоном. И конечно же, несмотря на всю свою опытность бывалого туриста, отчаянно мерз по ночам.
Вот и эта ночь подобралась совсем близко к костру, словно хотела поскорее задавить его и полностью вступить во владение лесом и затерянными в нем людьми. Костер, угасая, сопротивлялся — шипел, потрескивал, иногда из последних сил всплескивал языками пламени, которые, вырвав из темноты то еловую лапу, блестевшую каплями, то темный бугорок кочки, похожий на застывшего зверька, тут же опадали, и становились оттого еще темнее и тоскливее кругом. Поднялась было, пробиваясь между туч, красная луна, выглянула из-за сухого дерева и сразу же плотно прикрылась облаком, будто и ей стало холодно.
Леня сидел согнувшись, обхватив руками колени, докуривал брошенный Косым бычок (табаку, как и сахару, ему тоже не давали), смотрел на угли, привычно думал о своей, беде, не веря в то, что с ним случилось, как не верят в длинный кошмарный сон, и безнадежно искал выход…
Леня Коньков был бродягой по духу, туристом по призванию. Его идеалом стал человек с котомкой: минимум необходимого снаряжения и максимум комфорта, создаваемого в пути и на стоянке своими руками. Его сокровенной мечтой была жизнь Робинзона, наполненная одиночеством и трудом ради хлеба насущного и спокойного отдыха под надежным кровом.
С насмешкой и скрытой ревностью читал он в газетах и журналах сенсационные отчеты о всяких полусамодеятельных, но обеспечиваемых за государственный счет экспедициях и экспериментах на выживаемость в «экстремальных» условиях. Их участники говорили о высокой научной и гуманной цели своей авантюры, о преодолении искусственных трудностей, гордились тем, что их сопровождают вертолеты или суда (которые в это время не могут получить действительно занятые делом люди), хвастались прекрасным снаряжением и оборудованием, военными рациями на непредвиденный случай, редкими медикаментами и специальным питанием, постоянным контролем врачей за самочувствием самоотверженных героев.
Но с искренней завистью, с чувством уважения и солидарности узнавал Леня Коньков о тех, кто в самом деле случайно попадал в безвыходное положение и с честью выходил из него, благодаря своему мужеству, и хладнокровию; они побеждали, зная, что никто им не поможет, никто не следит за ними и не станет их искать, чтобы вовремя проверить пульс, давление, вес и температуру тела, чтобы дать очередные рекомендации, как сохранить жизненные силы.
У Лени не было сомнения, что он, если судьба будет милостива к нему и забросит его на «необитаемый остров», легко преодолеет все трудности. Надо сказать, уверенность Лени была обоснованна. Во время одиноких странствий ему доводилось выходить из лесного пожара, питаться только подножным кормом, добывать и хранить огонь первобытными способами. Но все это — на грани игры в приключения, динамичной, напряженной, порой драматичной, но все же — игры. А реального случая проверить себя все не было.
Нынешним летом он собрался наконец в Сибирь, куда стремился давно, но все никак не получалось. Чуть было не сорвалось и в этот раз — перед самым отъездом компания их развалилась, и Леня, скрепя сердце, потому что был застенчив и с новыми людьми сходился с трудом, отправился в Клуб туристов искать попутчиков. Два дня он бесполезно толкался среди галдящих, возбужденно веселых ребят, пытаясь определить, кто бы ему подошел, читал залихватские, раздражающие претензией на юмор и романтику объявления, кое с кем даже побеседовал, но так ничего подходящего и не нашел. Нашли его.
Эти двое все время стояли в сторонке, курили, изредка обменивались двумя-тремя словами, не суетились и не смешивались с веселой, бесцеремонной, горланящей братией; они как бы на порядок были выше ее своим снисходительным спокойствием, уверенностью в своем превосходстве.
Леня обратил на них внимание, но подойти к ним и заговорить почему-то не решался, хотя они ему понравились — бывалые, видно по всему, ребята: немногословные, обветренные, ладные.
Они тоже внимательно разглядывали Леню, не скрывая интереса, будто оценивали. Потом подошли.
— Ваня, — назвался один из них — пухлый лицом и плотный телом, чуть глуповатый на вид.
— Саня, — сказал другой Он держался уверенно, как старший. У него было простое, приятное лицо, правда, небольшие глубокие глаза не то чтобы заметно косили, но взгляд их, короткий и скользящий, было трудно уловить, он все время, не отвечая, уходил в сторону, вызывая чувство какой-то неосознанной тревоги и недоверия. — Коренные таежники мы. Прошлым летом покинутую избушку в лесу нашли. С книгами там, с иконами, с посудой деревянной. Ну, сообщили, как положено, кое-что с собой забрали ученым показать — они аж вздрогнули. И до сих пор дрожат. Подрядили нас ту избушку разобрать и на новое место поставить. Вот и ищем помощника потолковее. Вся любовь.
— Задание такое, — сплюнул Ваня. — Возьмешься? И подработаешь чуток. Как?
Точнее они не могли попасть — у Лени даже под ложечкой захолодело, мурашки по спине побежали: такая удача! Одно дело — бесцельный, что ни говори, поход ради похода, и совсем другое — найти в глухой тайге монашеский скит, памятник седой старины, разобрать его, сплавить по неведомой таежной реке и вновь поставить где-нибудь на солнечном косогоре, положив начало архитектурному заповеднику! О таком мечтать — и то не решишься…
Леня молча кивнул, его новые знакомые переглянулись.
Они быстро договорились о деталях, условились, что Леня купит билеты на поезд, в общем вагоне. Правда, он выразил недоумение — зачем столько драгоценного времени тратить на дорогу, не лучше ли лететь, но Ваня его быстро и напористо убедил:
— А погода? Вдруг спортится? Или здесь не взлетишь, или там не сядешь Да и багаж у нас серьезный, еще не пустят в самолет-то.
Ехали долго и безмятежно, с вином и песнями — сперва поездом, потом настоящим пароходом по большой реке. За дорогу его новые знакомые скоро позабыли — кто Саня, кто Ваня, и называли друг друга просто — Косой и Чиграш. «Это у него фамилия такая, чего не бывает, — пояснил Лене пухлый, бывший Ваня. — А у меня с детства прозвище осталось — голубей гонял, чиграшей я лучше всех любил».
Все пять суток этого пути Леня неотрывно смотрел в вагонное окно или торчал на палубе, предвкушая прелести предстоящего путешествия, переживая будущие приключения, и не прислушивался к шепоту своих попутчиков, которые даже ночью почему-то спали по очереди и очень берегли длинный брезентовый сверток, в котором, как пояснили они Лене, были спиннинги При пересадке Леня посетовал на его тяжесть и поворчал: мол, дрова в тайгу тащить. «Там еще и ломики-фомки, без них нам избушку не разобрать», — коротко ответил Косой, глядя по обыкновению в сторону.
Высадились рано утром. Пароход долго фыркал и плескался, пока причаливал, а когда он ушел, вокруг зашумела тайга. Только-только поднялось солнце, сверкая лучами в ветвях елей, искрясь чистой росой в траве и листьях. Сильно потянуло свежим, влажным и холодным с ночи речным воздухом, который почему-то на воде чувствовался меньше. Звонко и радостно где-то за пристанью закричал петух, застучал совсем рядышком дятел.
Косой огляделся, сощурился на солнце, оскалил зубы в улыбке:
— Ну вот, вся любовь — главные трудности позади.
— Трудности только начинаются, — бодро улыбнулся в ответ Леня, не догадываясь, что в отношении себя он был, как никогда, прав.
— Ерунда. Здесь мы дома.
— Каждый кустик ночевать пустит, — добавил от себя Чиграш, тоже посматривая по сторонам, и заржал: — Лучше, конечно, пупсик, а не кустик.