Лежа на земле, готовый плакать от страха, унижения и бессилия, так невероятно вырванный из привычного места в жизни, Леня и не пытался собраться, взять себя в руки. Избалованный безопасностью, постоянной уверенностью в том, что и дальше все будет идти так же гладко, как и прежде, он не находил в себе даже капли мужества, чтобы воспротивиться той жестокой силе, которая вдруг стала на его пути, подчинила, без особого труда сделала из человека жалкого раба.
Леня приподнял тяжелую голову. Косой в это время разворачивал брезентовый сверток. В свете костра блеснул смазанный затвор карабина. «Вот почему они боялись лететь самолетом, — мелькнула у Лени мысль. — Да теперь уж все равно». Косой тем временем порылся в мешочке с махоркой, выгреб горсть патронов и, обдув их, вложил в магазин, приставил оружие к той самой ели, о которую он разбил Ленино ружье.
Леня вскочил, охнув от боли в груди, схватил карабин и, передернув затвор, дослал патрон в ствол.
Чиграш шарахнулся в сторону и присел. Косой даже не пошевельнулся.
— Ну? — сказал он спокойно. — Стреляй.
Леня вскинул карабин, направил его прямо в лицо Косому.
— Ну, стреляй, стреляй, — спокойно, словно давая дружеский совет, проговорил Косой. — Сопля ты. Ведь даже этого не сможешь. Скажи: «Руки вверх!» — и веди нас в милицию.
Леня бросил карабин на землю и разрыдался.
— А теперь, — так же спокойно продолжал Косой, — подними ружье, поставь его на место, стань на колени и извинись. И скажи громко: «Я сопля».
Леня, всхлипывая, поднял карабин, обтер его и повесил на сучок.
— И все?
Чиграш опять оказался сзади, подождал немного и, схватив Леню за шею, стал гнуть его к земле, пока он не коснулся ее коленями.
— И все?
— Я сопля, — честно сказал Леня.
Так началось его рабство, которое он принял безропотно, без борьбы. Впоследствии, долго и трудно размышляя, Леня признался себе, что фактически началось оно гораздо раньше. Но вместе с ним начался и его долгий и трудный путь к себе…
Разбудила его обильная струя, злорадно пущенная Чиграшом на брезент.
— Еще раз проспишь, ханурик, морду умою, — сказал тот, застегивая штаны.
Косой выбросил из палатки Ленины ботинки — он всегда забирал их на ночь, чтобы Леня не пытался бежать. А куда тут бежать? У него даже патрончик из-под валидола с аварийным запасом спичек отобрали.
Робинзон в душе, Леня растерялся, когда пришла пора выбора, оттягивал решающий момент, убеждал себя, что без самого необходимого он, даже при всем своем опыте, пропадет в тайге, а здесь его худо-бедно, но хотя бы кормят, и, может быть, когда-нибудь что-нибудь произойдет, представится какой-то счастливый случай и все само собой решится, само образуется. Воля его была подавлена, он не хотел признаваться в этом, скрывая от себя, что равно боится и одиночества, и возмездия в случае неудачного побега.
А в том, что возмездие последует немедленно и будет очень суровым, возможно, даже крайним, он не сомневался. Прислушиваясь к кратким, не всегда понятным разговорам, Леня узнал, что спутники его — дикие старатели, люди с уголовным прошлым. Чиграш освободился совсем недавно, а Косой, бывший геолог, практически спившийся, но с сильной еще волей человек, срок свой, полученный за пьяную поножовщину, много не досидел, находился в бегах, и его разыскивала милиция. Узнал Леня и то, что когда-то, еще в бытность рабочим геологической экспедиции, Косой нашел хороший самородок на притоке реки Лихой, но скрыл это и увел оттуда всю партию — поджег тайгу. А начальнику для полной гарантии посоветовал за кружкой спирта указать в отчете, что участок этот обследован полностью. Тот подумал и согласился, чтобы не провалить план и без того неудачного года. И сейчас в надежде «озолотиться» Косой и Чиграш шли к этому месту, а Леня был нужен им только как даровая рабочая сила — вьючная лошадь, кухарка, судомойка, лакей, мальчик для битья — словом, раб.
Все чаще со страхом Леня задумывался — а что же дальше? Что ждет его, когда золото будет найдено и намыто? Ведь знает он об их делах вполне достаточно, что-. бы Косой и Чиграш снова и очень надолго заняли свои места на лагерных нарах. Что и говорить, даже их действия по отношению к нему уголовно наказуемы, не считая уже краж в поезде и магазине, угона лодки. Была, правда, у Лени слабенькая надежда, что в конце концов они отпустят его, запугав тем, что он тоже достаточно замаран, что он не только свидетель, но и активный соучастник краж. Может быть, именно для этого они часто напоминали ему о якобы утерянных на причале документах. Может быть, именно поэтому Чиграш, включая украденный еще в поезде транзистор, дразнил Леню, говоря, что он мог бы выбрать «радио» и получше, побогаче да погромче. Может быть, поэтому они намекали на какие-то следы, будто бы оставленные им в магазине. Может быть… А если нет?
И Леня думал, ждал, понимая, что решать все-таки придется, и оттягивая это трудное решение. Все бессонные практически ночевки, все изнурительные дневные переходы, когда он тащил на себе тяжеленный рюкзак с припасами и оставшейся водкой, заботливо переложенной мхом («Разобьешь хоть одну — вся морда твоя такая же будет. И вся любовь», — предупредил его Косой), Леня прикидывал, что и как можно сделать и какой из этого получится результат.
Идти ему становилось все труднее — накапливалась усталость, организму не хватало пищи, и он беспощадно требовал ее резкими болями в желудке, дрожью во всем теле; короткий беспокойный сон на холоде не восстанавливал сил, жестоко ломило суставы, кружилась, гудела и пухла голова, лицо и руки его были обезображены комарами. К тому же последние дни их путь незаметно для глаз, но ощутимо для ног и спины поднимался в гору. Местность сильно изменилась: становилась сухой и каменистой. Однажды Лене пришлось весь дневной переход нести еще и воду, потому что в намеченном для ночевки месте ее могло не быть.
Деревья, низкорослые и кривые, стояли здесь прямо на камнях, из последних сил цепляясь за них скрюченными корнями. Даже небольшой ветер легко валил их, и они лежали, переплетаясь мохнатыми от лишайника корнями и ветками, многоруко цеплялись за одежду; в иных местах даже приходилось прорубать дорогу. Перелезая через поваленные стволы, путаясь в буреломе, Леня час-сто падал и мучительно тяжело вставал, стараясь сделать это возможно быстрее, чтобы не получить увесистый пинок, сопровождаемый злобными ругательствами, — так поднимали в былое время изможденных кляч ломовые извозчики — кнутом и матерщиной…
Мечты о побеге Леня таил от самого себя, словно боялся, что их услышат. Он еще ничего не предпринимал, понимая, что нужна очень большая осторожность, действовать надо неожиданно, иначе все будет напрасно и он только ускорит трагическую развязку. Пока же он изо всех сил старался не потерять ориентировку и каждой ночью тайком делал заломы веток, рисовал на пакете от сахара примитивную картину местности, отмечал на ней пройденный путь, наносил ориентиры, записывал, сколько пройдено за день. Он даже осмелился припрятать две оброненные Чиграшом спички, а на одной из стоянок вынул из костра не сгоревший до конца пустой коробок и отломил от него кусочек «чиркалки». Но все это — так, на всякий случай: без твердого решения, без определенного плана, без прямой надежды на побег.
Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода — легкая и прозрачная — довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы такому красивому и уютному местечку, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.
Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставался приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы — что сделать, как и почему именно так, а не иначе. Впрочем, Чиграш быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что он был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натя-тивать ее, идти за водой и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.
— Вот посодют тебя, — ехидно обещал он, — тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и храбитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого… снисхождения. Во накрал-то сколько, — Чиграш открывал при этом бутылку и включал транзистор. — Алкаш не нашего племени.
Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».
Косой, судя по всему, был не очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:
— Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. — Обернувшись, увидел Леню. — Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?
Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А там — тайга, свобода, жизнь… Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.
— Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, — и хрипло заржал. — Шаг в сторону — побег, стреляю без предупреждения.