— Похмелиться бы, — вздохнул Чиграш, выходя за Косым на тропу. — Ну, уж до другого раза. Когда недоделанный наш снова магазин возьмет. Может, и нам поднесет по маленькой.
Они шли впереди, о чем-то переговаривались. До Лени доносились только отдельные слова: прииск, охрана, мать-перемать, Да он и не прислушивался. Весь нацеленный на то, чтобы пересилить боль, не думать о ней, он мечтал. Мечтал о том, как, вымывшись теплой водой, он ляжет в чистую постель, зажжет торшер с зеленым абажуром, возьмет толстую книгу про путешествия и, не дочитав страницу, сладко уснет, а проснувшись, будет твердо знать, что все случившееся с ним — просто дурной сон, который навсегда останется в- прошлом и позабудется, а если и вспомнится когда-нибудь, то только для того, чтобы подчеркнуть, как теперь чиста, прекрасна и безопасна его жизнь. Но само это не придет; чтобы так стало, нужно решительно перешагнуть неясный еще порог, совершить трудный поступок. И никто за него этого не сделает. Свою жизнь надо заслужить самому. И только он один за нее в ответе…
Косой и Чиграш спустились по склону, пересекли высохший ручей и стали быстро взбираться по каменистой осыпи к вершине скалы. Леня сильно отстал, разбитое тело плохо слушалось его, каждый шаг отдавался болью в каждой косточке, в каждой мышце. По ногам больно били катящиеся сверху камни, которые вырывались из-под ног Чиграша. Он и вообще-то ходил плохо, как корова, а сейчас, видно, нарочно старался, чтобы побольше камней скатилось Лене под ноги.
— Догоняй, догоняй, — приказал Косой. — А то на веревке поведу.
Леня, по привычке восприняв окрик, заспешил, оступился, споткнулся, охнул. Рюкзак потянул его вниз, в сторону обрыва, он выставил неудачно левую ногу, и что-то в ней хрустнуло, рвануло огнем — Леня упал, покатился вниз и потерял сознание.
Первое, что он услышал сквозь звон в ушах, — бешеную ругань Чиграша.
— Ну все… конец котенку. Скучно без него станет. Заместо кловуна был.
— Сломал, что ли? — наклонился к Лене Косой. — Или вывихнул?
— Так и так не ходок, — сплюнул Чиграш. — Обуза.
— Может, дернуть?
— Да ну его… Орать начнет. Недалеко ушли еще, сбегутся.
— Что делать будем? Знает он много.
До Лени еще не доходил смысл разговора — для него ничего сейчас не было на свете, кроме дикой боли в стопе.
— Да пусть валяется. Кто его здесь найдет!
— Знает много, — Косой снял с плеча карабин, передернул затвор. — Нас, видать, уже всерьез ищут. Могут на него набресть. Тогда — хана.
— Ну, смотри Только за все за это, — Чиграш ткнул большим пальцем назад, за спину, — за это — нам срок, а за него — вышка. Смотри.
Леня видел, что Косой размышляет, и закрыл глаза. Ему не было страшно. В общем-то, он был уже готов к такому концу. Какая разница — шлепнет его Косой сразу, или он, грязный, облепленный комарами, подохнет через несколько дней в тайге? И нога болеть не будет. И кончится страшный сон, от которого он так устал.
Леня лежал в самом низу осыпи, где было когда-то русло ручья. Солнце светило прямо в глаза. И прямо в глаза смотрела черная дырка давно не чищенного ствола.
Косой снова наклонился к нему, приблизил тупое, заросшее лицо с холодными спокойными глазами: они даже сейчас смотрели мимо человека, которого он хотел убить. Леня безразлично поймал его взгляд.
— Не жилец, — сказал Косой прямо ему в лицо. — Сам сдохнет. И вся любовь. Пойдем.
Чиграш поднял рюкзак, подбросил его спиной, чтобы лег половчее. Косой вскинул за спину карабин, и они по-шли вверх, не оглядываясь. Так просто, так. спокойно, будто оставляли Леню на печке у любимой бабушки, которая и вылечит, и присмотрит.
Он смотрел им вслед, видел, как они взобрались наверх, как стали исчезать их ноги, спины, головы. И вот уже не слышно шагов, не дрогнет веточка. Только с самой верхушки скалы сорвался вдруг потревоженный камешек, звонко поскакал вниз, зацепил и стронул с места круглые голыши, которые обогнали его, разбежались по склону и, довольные, улеглись на новом месте.
И странно — Леня почувствовал не страх, не одиночество, а только облегчение и спокойствие. Он снова закрыл глаза, ощущая веками тепло и свет солнца. Если бы не нога…
Ему хотелось только лежать. Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать ту сумасшедшую боль, которая мутила его сознание. Он забылся.
Леня очнулся, когда уже светились на небе звезды. Он замерз, и мелкая дрожь в теле вызывала такую же дрожащую боль в ноге. Стопу словно сжало тесным, горячим сапогом — грубо и безжалостно.
Он один. Они ушли. Бросили его умирать. Но он пока жив и уже свободен. Леня осторожно оперся локтями и сел, стараясь не шевелить больной стопой. Потом медленно и плавно потянулся к ней и развязал шнурок. Передохнув, он совсем вытащил его и попытался снять ботинок. Не вышло — наклоняясь к ноге, Леня сильно тревожил ее, и в глазах становилось темно от боли. Тогда он прижал здоровую ногу к больной и стал тихонько давить на каблук. Так было удобнее. Наконец, ботинок сполз, и Леня в страхе взглянул на ногу. Она чудовищно распухла, носок на ней натянулся, как покрышка мяча, но не было крови, не торчали обломки костей — видимо, вывих. Леня перевернулся на живот, повесил ботинок на шею и пополз. Кричать, звать на помощь он не решился. Косой и Чиграш могли быть где-то рядом, могли услышать его, вернуться, и тогда — все, кончится его прекрасное путешествие.
Скорее, скорее отсюда, подальше от этих бандитов! Бежать, бежать хоть на четвереньках, ползти, катиться, карабкаться… Будь что будет — только не жизнь с ними, не смерть от них. Скорее к людям. Они спасут его, накормят, вылечат, схватят и посадят в тюрьму Косого и Чиграша, а Леня поедет домой к теплой ванне, к лампе под зеленым абажуром, к книгам и друзьям. И никогда больше, ни за что, никуда, ни ногой…
Он полз сначала вверх, волоча ногу, скользя и срываясь, обдирая руки и лицо, хрипя и задыхаясь. Потом он полз знакомой тропой, боясь потерять ее, сбиться с обратного пути, а главное — повернуть в забытьи в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Подобрав палку, он попытался идти, но это оказалось труднее, и он снова пополз.
Позже, когда все уже было позади, Леня так и не смог вспомнить подробности этих двух страшных дней. Единственное, кроме боли в ноге, что не оставляло его, что явственно было с ним, — это его старуха. Она брела совсем рядом — до него даже доносило ее дурной запах, — изредка нагибалась к земле, что-то подбирала, недовольно ворча…
Ночью он отлежался в какой-то ямке, а утром снова пополз, теряя последние силы, иногда просто извиваясь на месте как разрубленный лопатой червяк.
И вот. он услышал невдалеке собачий лай — деревня была рядом. Леня сверился со своей истершейся до лохмотьев картой, припомнил, как они шли, и понял, что может значительно сократить путь, если оставит тропу, которая уходила в сторону. Он двинулся напрямик, крича в надежде, что кто-нибудь бродит рядом, собирая ягоды или грибы или еще по какой надобности, услышит его и придет на помощь.
Он выполз почти на самый край леса. Впереди было светло — чистое место — либо вырубка, либо начиналось поле. Но путь ему преграждал овраг, заросший кустарником, крутой. По дну его тихо, неспешно журчал ручей.
Леня подобрался к самому краю и стал высматривать доступный ему спуск. Он лежал на животе, опираясь на локти, и смотрел вниз — и вдруг под ним бесшумно посунулась земля и целый кусок, видимо подмытого дождем ли, паводком ли, дерна медленно пополз вниз. Леня лежал на нем, как на санках, и вначале на мгновение зажмурился, ожидая неминуемого падения, но сразу же открыл глаза и, пытаясь затормозить, пока было можно, уцепился за ствол березки. Пласт земли развернулся, Ленина больная нога попала в развилку срубленного куста, что-то в ней опять хрустнуло, рвануло и стало вокруг темно, будто ударило по голове что-то очень тяжелое…
Их давно уже искали. Милиции было известно, что Косой — это беглый Худорба, а Чиграш — рецидивист Рычков, что раньше они промышляли золотишком, что ограбили магазин в Кочевом и угнали колхозную лодку, совершили кражу в Нерге и по непроверенным данным еще и в поезде; что к ним присоединился третий — какой-то Леонид Коньков (его документы обнаружили в Кочевом, на причале); что именно они устроили драку на свадьбе в Локосове и зверски избили гражданина Петрова, который находился сейчас в тяжелом состоянии в больнице, подожгли два стога сена; что движутся они в направлении прииска; что, вооружены и занимаются по пути браконьерством, и многое другое.
Не известно было только главное. — где они сейчас и как их быстрее взять. Были приняты оперативные меры, оповещены геологи и охотники, рабочие припека и рудника, водители. Но пока никаких сведений не поступало.
Не сообщал еще ничего и участковый, на которого больше всего надеялись. Он был хотя и молодой, но хваткий, толковый парень. К тому же — местный, опытный таежник. Две недели он мотался по лесам и, наконец, радировал с геологической базы, что, похоже, вышел на след, но помощи пока не просил.
Леня пришел в себя от того, что у него ничего не болело. Поламывало тело от старых и новых ушибов, привычно ныли застуженные кости, чуть дергало стопу. Но прежней боли в ней не было. Сначала Леня даже испугался — ему подумалось, что нога оторвалась совсем, просто он пока не чувствует этого, потому что находится в болевом шоке. Холодея от возможности нового (и уже последнего) несчастья, он приподнял голову и взглянул на ногу. Она была на месте, и даже опухоль заметно спала. Видимо, застряв между ветками и получив рывок от тяжести движущегося вниз тела, она каким-то чудом сама собой вправилась. Леня вздохнул и осторожно шевельнул ею — больно, но не той жгучей болью, от которой темно и горячо глазам, от которой хочется нечеловечески визжать и кусать себя за руки, а ровной, спокойной и затихающей, словно уходящей навсегда.
Он лежал, тяжело и блаженно дыша, будто вынырнул с большой темной глубины, когда совсем уже не хватало воздуха и готова была разорваться грудь, лежал, глядя невидяще, как между ним и небом нежно колышется листва и сквозь нее брызжет в лицо солнце. Потом сел и опять пошевелил ногой. Она чуть отозвалась каким-то глухим и даже приятным зудом: мол, вот я — жива и здорова, не бойся. Все! Можно жить дальше. И такое вдруг облегчение обрушилось на него, что Леня сначала несмело улыбнулся, затем засмеялся, все полнее и полнее, и наконец захохотал, захлебываясь: из глаз потоком хлынули слезы и потекли по щекам, попадали в рот, стекали по подбородку на шею. Они были холодные, и казалось^ будто он стоит, подставляя лицо под свежий весенний дождь. Леня перевернулся на живот. Его бурно трясла истерика, в которую вылились все минувшие беды; все тело подпрыгивало и билось о землю.