К утру они договорились, как будут действовать дальше, и участковый ушел, оставив Лене все свои продукты. Вернулся он только вечером.
Дождавшись полной темноты, они тихо спустились к реке и сели в лодку. Участковый греб без плеска, изредка легко приподнимая весла над водой, давал бесшумно сбежать каплям с лопастей и снова тихонько погружал их в воду.
— Значит, все ясно? — шепотом спросил он Леню. — Особо не высовывайся — не надо, чтобы он тебя узнал, почаще перебегай и побольше стреляй.
Опустив на минуту весла, он передал Лене горсть патронов. Леня вложил три штуки в магазин, а остальные сунул в карман.
Так же беззвучно они причалили к острову и сидели в лодке почти до утра. Комаров здесь, на ветерке, не было, да их и вообще сильно поубавилось, и заметно ленивее они стали. Спокойная была ночь. Плыла над рекой голубым туманом, сонно всплескивала где-то у берегов, сверкала чистыми, почти осенними, звездами. Говорить было нельзя, и Леня застыл в каком-то приятном, немного грустном оцепенении, будто прощаясь с чем-то навсегда. Очарованный спящей тайгой, которую он, в сущности, так и проглядел за всеми своими бедами и суетой, Леня остро чувствовал к ней какую-то неясную, почти сыновнюю благодарность. И вовсе не за то, что она кормила и укрывала его, а за что-то гораздо более важное и значительное…
Едва посветлело небо на востоке и выше поднялся над рекой туман, начав медленно и незаметно таять, как добрый сон перед хорошим пробуждением, участковый тронул Леню за рукав, сошел на берег и оттолкнул лодку.
Леня, чуть касаясь веслами воды, направил ее, подхваченную течением, к нижнему краю острова, пристал там и тоже сошел на берег. Он не боялся, был спокоен и только хотел, чтобы скорее все закончилось.
Весь расчет был построен на том, чтобы провести операцию в неясном еще свете утра, чтобы перед Косым мелькали только тени, чтобы он не мог стрелять прицельно, чтобы думал, будто их много, а не всего-то двое, из которых один — слабак Леня.
Подняв карабин, он выстрелил в воздух и сразу же побежал по шумящей траве к центру острова. Не успела окрепнуть после первого выстрела тишина, как он снова грохнул и снова побежал, приближаясь к тому месту, где должен быть Косой.
Упав в траву, Леня пытался рассмотреть, что там, впереди, но ничего пока не увидел.
— Сдавайтесь, Худорба! — услышал он в стороне измененный мегафоном голос участкового. — Вы окружены, а Рычков задержан. Сдавайтесь! Не усугубляйте своей вины!
И тут Леня увидел его: Косой вскочил и, пробежав немного, упал, огрызнувшись выстрелом. Трудно было Лене подняться, но только на мгновенье. Он выстрелил, опять коротко перебежал в сторону Косого, бросился на землю и пополз, чтобы снова возникнуть перед ним уже в другом месте.
Первая пуля, выброшенная карабином Косого, прошла далеко — он бил на авось, брал на испуг, стремясь прорваться. к берегу. А вот теперь он уже целился — то в одного, то в другого Леню, которые появлялись и исчезали перед ним. Стрелял уже не затем, чтобы уйти — он понял, что это безнадежно, — а затем, чтобы убить.
Перезаряжая карабин, Леня увидел, что Косой бежит прямо на него, увидел настолько близко, что различил его пустые глаза и взгляд куда-то в сторону, мимо всего.
Леня заспешил, уронил патрон, стал зачем-то подбирать и обдувать его, вместо того, чтобы загнать в ствол другой. Ушли секунды, и Косой уже рядом, так близко, что слышно, как тяжко шуршат сапоги по траве, слышно хриплое дыхание и бешеный стук сердца. И тут Леня понял, что Косой не видит его, и плотнее прижался к земле. Пусть бежит, никуда он не денется, некуда ему деваться…
Леня, словно земля толкнула его снизу, отбросил карабин и резко встал во весь рост. Косой шарахнулся в сторону и первый раз за все время прямо взглянул ему в глаза. На миг что-то изменилось, дрогнуло в его лице и опять стало на место — он повел стволом и остановил его против Лениной груди. Но тут метнулась сбоку тень, карабин Косого взлетел вверх, а сам он, взбрыкнув ногами, тяжело брякнулся оземь, и участковый оказался на нем, заламывая и вкладывая в кольца наручников его руки,
Стало опять тихо. И в этой тишине послышался далекий комариный звон моторной лодки.
Леня поднял свой карабин, а участковый фуражку, отряхнул ее, заботливо осмотрел и надел франтовато, немного набок.
— Вставате, гражданин Худорба. Пошли.
Косой медленно, неловко поднялся и направился к берегу. Участковый шел сзади.
Когда они проходили мимо, Леня сказал:
— Вся любовь, — и, как футболист по встречному мячу, с разворота изо всех сил врезал Косому ногой по заднице.
— Да ладно тебе, — только и сказал тот примирительно, опять глядя куда-то в сторону, мимо всего.
Участковый чуть заметно и одобрительно, с пониманием, кивнул и отвернулся, будто ничего не видел.
Они вышли к лодке и все трое устало сели на ее борта. Из-за поворота выскочила моторка, помчалась, вздыбив зеленые усы, прямо к ним и почти вся выскочила на берег, о который весело заплескалась поднятая ею волна. В моторке приехали охотинспектор и двое здоровых мужиков с ружьями.
Леня, по просьбе участкового, объяснил им, как найти Чиграша. Они пересели в гребную лодку и поплыли на ту сторону, к притоку. А Леня и участковый, усадив Косого, пошли на моторке в поселок.
Над тайгой вовсю играло солнечное утро. Начинался новый день.
Недели две Леня пролежал в больнице. Туда к нему каждый день приходил следователь, заглядывал участковый и всегда что-нибудь приносил — то кулек орехов, то домашних пирогов.
С Косым и Чиграшом Леня встречался еще не раз — на очных ставках, а потом и на суде. Теперь они были совсем другие — подмигивали ему, заискивали и откровенно унижались, Чиграш даже стал говорить Лене, мол, вспомни, это я все говорил Косому, чтобы не убивал тебя, когда ты ногу сломал, и шутил с тобой по-дружески, и табачком делился, помнишь?
Леня же, когда становилось совсем невмоготу и противно, вспоминал то чудесное утро, которым завершил он, наконец, долгий и трудный путь к себе, мечтал о новой встрече с тайгой. Он это право честно заслужил, потому что навсегда понял: важно не просто выжить…
Николай ПсурцевСупермен
Сегодня тихо и безветренно, покойно и солнечно с самого утра. Днем в каленом сизо-белом небе висели два-три облачка, дырявые, косматые, да и те обречены были, растаяли к вечеру. А еще ночью шел дождь, злой и студеный. И вчера он шел, и позавчера. Тяжелый, он побил цветы, кустарник, издырявил, а затем и зацементировал пляжи, жестоко разогнал пригревшихся отдыхающих, выхолодил прибрежную кромку моря, изувечил дороги глубокими обширными лужами.
И конечно, берег в этот день был пустынный и скучный, и не отливал песок золотом слепяще и весело, и не томилось в нем большое тепло, такое желанное и уютное, был он серый и мокрый и утрамбованный почти до твердости заезженного проселка. Все ждали, когда он размякнет, высушится. Когда это будет? К ночи? Завтра?
…Вдоль пляжа неслась машина, ревела сердито, мощь свою выказывая. Ружин гнал «Жигули» почти на предельной скорости. Неожиданно затормозил, вывернул вбок, так, чтобы закрутилась машина волчком, веером высекая из-под колес мокрый песок, завертел восьмерки на полном ходу; подбадривая себя хриплыми вскриками, вдруг врезался в воду, въехал как на амфибии по самые дверцы, развернулся по дну, бешено вспенивая бегущие к берегу волны, и погнал вдоль пляжа, с шипеньем рассекая воду.
Лера охала, вскрикивала, то и дело зажмуривалась в испуге, вдруг хваталась за руль, а при резком повороте опрокидывалась на Ружина, непроизвольно обнимая его.
— Умница. Не надо скрывать своих потаенных желаний, — объявлял Ружин и добавлял, веселясь: — Еще разок, пожалуйста, — и снова на предельной скорости клал машину в вираж.
Они не видели, как бесшумно, выключив мотор на спуске, катил по шоссе вдоль пляжа сине-желтый милицейский мотоцикл с коляской и со старшим сержантом в седле. Одной рукой старший сержант держался за руль, другой расстегивал шлем, стирал со лба пот. Жарко, а старший сержант в теплом кителе, и галстук тугой петлей сжимает его горло. Приказали позавчера по случаю дождей и холодов в кителе на смену заступать, а сегодня не отменили, вот и парится старший сержант, не смея пуговку расстегнуть — дисциплинированный, сознательный, примерный. Остановил он мотоцикл там, где кусты погуще, чтоб со стороны пляжа трудно заприметить его было, снял шлем, подправил влажные короткие волосы и принялся бесстрастно наблюдать за ружин-скими кренделями.
— Я больше не могу, — сказала Лера, мертво вцепившись в сиденье. Ружин сделал очередной вираж, крутой, с рисковым креном. — Я умру, прямо здесь. И тебя посадят Убийца.
— Меня_ оправдают, — возразил Ружин. — Я докажу, что ты нимфоманка и садомазохистка. У нас этого не любят.
— Дурак, — сказала Лера.
— Хо-хо-хо, — отозвался Ружин. — Не любишь правду…
— Я тебя ненавижу, — почти не разжимая губ, проговорила Лера.
— Раз так, — Ружин пожал плечами, — я могу выйти. — Он вдруг бросил руль, открыл свою дверцу.
Лера вцепилась в него, закричала испуганно!
— Не надо, Сереженька!
Ружин захлопнул дверцу, положил руки на руль, за-.метил удовлетворенно:
— Значит, все-таки я тебе нужен?
— Конечно же нет, — Лера отвернулась к окну, хмурясь.
— Нет? — переспросил Ружин.
— Нет, — подтвердила Лера.
— Тогда смерть, — сказал Ружин. — Для обоих. Я давно думал об этом. Она соединит нас навечно. — Он разогнался с ревом, мощно. — До скорого свидания!
Машина неслась на темную, мокрую скалу, с острой верхушкой. Лицо у Ружина недвижное, маска, глаза без выражения, прозрачные, солнце бьет в лобовое стекло, и стекло оттого белое, будто молоком залитое. Лера закричала истошно, обреченно. Высокий, звенящий голос сорвался на хрип. Ружин вдавил педаль тормоза. Машина, качнувшись, застыла перед самой скалой. Лера обхватила руками голову, сморщилась некрасиво, заплакала, тихо, безнадежно.