«Да, — подумал я, — Сюня, этот большеротый, мокрогубый парень, не тот человек!» Никаких серьезных преступлений за ним не числилось. Но там, где собирались завсегдатаи подъездов и опасных дворов, непременно был и Сюня со своей щербатой шалой улыбкой. Весь его вид и эта дурашливая улыбка почему-то сразу вызывали даже у незлобных парней какой-то азарт жестокости, веселый и злой притягательный зуд непременно его ударить или хотя бы толкнуть, ущипнуть, свалить на землю, дать пинка под зад, согнуть в поклоне до земли шею. Он всегда оказывался в основании кучи малы, слабо сопротивлялся, вяло давал сдачу, и, может быть, эта его покорность подзадоривала парней, вызывала желание еще и еще раз ударить А он, как бы и не испытывая никакой боли, согнутый до земли, — разгибался, сбитый с ног чьим-то увесистым кулаком, — вставал, будто тело его было гуттаперчевым, дурашливо улыбался и плелся дальше за парнями.
Мог ли такой человек один ограбить универмаг? Вряд ли.
— Не считаешь ли ты, что необходимо рассказать полковнику о девчонке и о ее компании, — сказал я Степану, когда мы вышли с ним из кабинета полковника. — А вдруг есть связь между ее вчерашней исповедью и ограблением универмага?
— Не могу я этого сделать, не могу! Она мне доверилась, а я ее — в уголовный розыск! Мне необходимо с ней встретиться, понимаешь! Как бы ни боялась она этих парней, она мне все-таки все о них расскажет. Попомни мое слово! Ну, оступилась, ну, пошла не по той дорожке. Но в ней много чистого, светлого. Ты бы с ней поговорил, посмотрел в ее глаза! Такие глаза лгать не могут!
— Где она живет, ты знаешь?
— Квартиру ее найти не трудно. Я проводил ее вчера до подъезда.
На этом мы со Степаном расстались.
Утром мой брат встал сытый от сна. Потянулся. Победоносно посмотрел на меня. За ночь лицо его утихло, успокоилось.
— Я хорошо выспался, — звонко заявил он. — Когда ложусь спать, я полностью выключаю сознание.
Я усмехнулся:
— Вся беда в том, что потом, утром, ты забываешь его включить.
— Беру отпуск за свой счет на две недели, — он многозначительно посмотрел на меня, — работка подвернулась.
— Какая? — настороженно спросил я, ожидая от него самых невероятных сюрпризов. В равной степени он мог бы устроиться на работу и дворником в том доме, где живет девчонка, чтобы неотступно день и ночь следить за ней, и сантехником, и начальником домоуправления, и ее участковым врачом, и еще бог знает кем. От него всего можно ожидать.
— Я устроился продавцом книг с автофургона. — Лидо его обозначало явное превосходство надо мной — мол, что, каково? Никогда не догадаешься, какой фортель я выкину!
— Для чего это тебе нужно?
— Есть великая, архивеликая идея! — светло-карий глаз его начал разгораться — Тихо-спокойно! Я все продумал, вычислил, вычертил! Какой я идиот, что не пошел в свое время на юрфак или в Высшую школу милиции. Нет, не математика — криминалистика — вот оно мое природное призвание. А я занимаюсь черт знает чем! Подумать только, я решаю задачи с мертвыми числами — закорючками. Криминалистика — это задачи с живыми людьми, с изломанными драматичными судьбами, с невероятно сложными характерами. Это куда увлекательнее и интереснее!
Как ни странно, но в эту минуту я верил ему. Верил в то, что он действительно родился криминалистом, что не математика, а криминалистика его природное призвание, что, если бы в свое время он пошел учиться на юрфак или в Высшую школу милиции, из него бы получился сыщик высочайшего класса.
Казалось, уже мне, его брату, давно пора было знать, что он безбожный фантазер и выдумщик, что его планы в конечном итоге рушатся, и все-таки в эту минуту я верил ему!
— Что же ты задумал? — спросил я его.
— Тайна. Прости, но тайна, — изысканно вежливо, Даже торжественно, ответил он.
Она явилась на допрос с «Жалобной книгой» в руках, громкая, оглушительная.
— Вот! — закричала она прямо с порога. — «Жалобная книга»!
— Во-первых, садитесь, Эльвира Александровна, — сказал я, — а во-вторых, при чем здесь «Жалобная книга»? По-моему, никто ни на кого не жалуется — ни вы на нас, насколько я понимаю, ни мы на вас.
— Вы не жалуетесь, вы сразу за решетку! Вот «Жалобная книга». Вот его подпись! Вот его адрес!
— Кого — его?
— Уголовника, который обчистил сейф. Мне сразу стало понятно, кто он такой, только посмотрела на его бандитскую рожу.
В «Жалобной книге» я прочитал «В первый раз в жизни пишу жалобу. Не могу молчать. Так возмущен, да-же руки дрожат. Продавщица ювелирного отдела, когда я попросил ее помочь выбрать для жены колечко с бирюзой в подарок ко дню ее рождения, после того, как я к ней обратился трижды, грубо, по-хамски меня оборвала: «Что вы ко мне пристали? Выбирайте сами. И то ему не подходит и это не подходит. Купят на копейку, а с ними возись, будто дом покупают!» Девчонка! Как ей не стыдно так оскорблять человека! Триста рублей, видите ли, для нее копейка! Когда же, наконец, мы покончим с этим нашим родимым отеческим хамством? Василий Иванович Головин, инженер. Адрес: Красноармейская, 59, кв. 385».
— Я что-то не понимаю, какая связь между «Жалобной книгой» и ограблением сейфа?
— Какая связь? Да самая прямая! Он мне так голову заморочил своими придирками, так заморочил, что я была прямо сама не своя. А тут как раз конец рабочего дня. Швырнула ключ от сейфа в ящик письменного стола и ушла, оставив ящик открытым. Такое со мной впервые за столько лет! Теперь я понимаю — это он специально на меня давил, чтобы вывести из терпения, чтобы я ключ оставила в открытом ящике. А может, он гипнотизер? Вот чем кончаются жалобы — уголовщиной!
— Малахольная, скандальная баба, — сказал Папсуй-Шапка после ее ухода. — Что она здесь молола? Чушь собачья!
— Не такая уж и чушь. Наступление — лучший вид обороны. Ее расчет: нашуметь, наорать и дымовой завесой прикрыть свое разгильдяйство. С инженером поговорить, конечно, надо, хотя дело здесь ясное.
Ну, хорошо. Ключ от сейфа в открытом ящике стола. Кто-то мог им воспользоваться. Но как он проник в закрытое на сто замков помещение, охраняемое со всех сторон? Причем проник, не оставив никакого следа. Вот загадка!
Дело наше никак не подвигалось вперед. Поговорили с инженером, написавшим жалобу. Расспросили о нем на работе, у соседей. Расспросили деликатно, осторожно, чтоб как-то не скомпрометировать его. Уважаемый человек. Прекрасный специалист. Почтенный семьянин. К тому же у него стопроцентное алиби.
На третий день под вечер пришел ко мне Папсуй-Шапка.
— Письмо.
— Какое письмо? От кого письмо?
— От нее.
— Где ты егo обнаружил?
— Под дверью своей квартиры.
— Что она тебе пишет?
— Ты прочитай, прочитай! — он протянул мне письмо.
Первое письмо девчонки
«Здравствуйте, Степан Петрович! Простите, что тогда при нашей ночной встрече я назвала Вас равнодушным, невнимательным к людям человеком. Я долго о Вас думала, и мне кажется теперь, что я Вас хорошо понимаю. Вы человек добрый, участливый. Вы искренне хотите мне помочь. Появилось желание Вам писать, придвинуть к Вам свою душу, говорить с Вами. Мне так сейчас нужен такой человек, как Вы, друг и советчик.
Я понимаю, что стою на краю бездны. Еще один шаг, и меня не будет. Это, только это мне дает право на откровенность. Все может быть! Может быть, это мой предсмертный разговор, моя предсмертная исповедь.
Я очень одинока. Но никак не могу приучить себя к счастью одиночества, как приучали себя к счастью одиночества мудрецы и поэты. У меня другое одиночество, одиночество скуки и тревожащей душу тоски. Мне неинтересно жить на свете. И когда мать мне недавно сказа-ла: «Если ты будешь вести такой образ жизни, не доживешь и до тридцати лет», — я ответила: «А мне больше и не надо. На что мне такая жизнь, да еще до старости!» Может быть, если бы я встретила мужчину, который бы меня понимал, все в моей жизни было бы по-другому. Но вам, мужчинам, мешает понять нас, женщин, то, что вы мужчины.
Была и у меня первая любовь, когда мне было год и семь месяцев. Да, да, год и семь месяцев!
Воспоминания о ней и сегодня настолько явственны, как будто все это было всего лишь день назад.
В то лето я с отцом и матерью жила в станице Ленинградской на Кубани. Осенью мы из тек мест уехали и больше никогда туда не возвращались. Так что воспоминания о станице Ленинградской заканчиваются именно на трудном возрасте и я не могу приписать по невольной ошибке памяти этому моему грудному возрасту воспоминания поздних детских лет.
Потом, спустя многие годы, я не раз брала карандаш и рисовала дом, в котором мы жили, кружева белых резных ставен, возле крыльца кадушку. В ней меня купали в теплой, мягкой, шелковой дождевой воде, пахнущей скользким мокрым дубом Моя мать всегда удивлялась «Как ты это можешь помнить Ведь тебе было всего год и семь месяцев!»
В то лето приехал к нам погостить папин друг — дядя Володя То, что это был папин друг и что звали его дядя Володя, в ту пору я, конечно, знать не могла. Это все мне стало известно позднее, уже в сознательном возрасте, по рассказам родителей.
Но я прекрасно помню степь, двуколку, тряско едущую по пыльной дороге, мощный, темно-коричневый, лоснящийся от солнца и пота круп лошади, развевающийся по ветру хвост, а под ним медленно, тяжело падающие на мчащуюся под колесами землю яблоки конского навоза, ароматно пахнущие радостью здорового степного бытия, не отравленного бензинной гарью.
На всю жизнь у меня остались от этого дня запахи жаркого полынного тепла, дегтя и конского навоза.
«Ты помнишь, как мы ездили с дядей Володей купаться на речку?» — спрашивала я мать, будучи уже взрослой.
Особенно четко от этой поездки мне до сих пор видится один кадр, одно неизъяснимо волнующее меня видение. Видится отчетливо, как на телеэкране. Речка, поросшая камышом, сочно. — зеленая трава и чьи-то осторожные сильные руки, прижимающие меня, голенькую крошку, к широкой, загорелой, мускулистой груди. Я не знала, что эти сильные, властные, ласковые руки были руками молодого мужчины, но они были прекрасны! Это я чувствовала. Вот и все. На этом кадр обрывается. Но потом со мною такого никогда не было. Потом, по-моему, я уже никогда никого не любила. Неужели это была моя первая и единственная любовь!..