— Ты уже обещал, — она взяла чемодан и добавила тем же рассудительным тоном. — Я буду ждать тебя у родителей.
Бензозаправщик развернулся и покатил на другой конец поля. Пассажиры один за другим потянулись к самолету.
Лукашин неподвижно стоял, не веря, что она улетит. Он стоял, пока Надя шла к самолету, пока длилась посадка, пока самолет выруливал, чтобы начать разбег, стоял, когда самолет взлетел и, сделав круг, лег на курс, и позже, когда рокот мотора, угасая, катился по склонам окрестных гор.
Вскоре стало пустынно и тихо. Лукашин медленно побрел назад. Он вернулся домой, лег и не двигался, обессиленный и разбитый. Даже о спичечных этикетках не вспомнил, они дожидались его на столе.
И вот полгода уже он живет один. Каждую свободную минуту он думает о жене, она снится ему по ночам, но рапорт он до сих пор не отдал.
Рапорт лежит у него в кармане, что ни день Лукашин решает зайти в канцелярию и отдать, но, решив, раздумывает и откладывает до следующего полета.
Из последнего письма Лукашин узнал, что Надя подала на развод. На улице лежит снег, стойкая незыблемая тишина окутывает сопки, тайгу и дома, снег внятно скрипит в тишине под ногами.
Лукашин приходит домой, в свою голую казенную комнату, садится, не раздеваясь, и сидит в оцепененье, погруженный в раздумья. Позже он вспоминает, что вечером у него вылет, раздевается и ложится. Лететь предстоит в ночь, надо было выспаться.
Николай АлександровДЖИХАД НА ЭКСПОРТ
— Заруба, стой! Да подожди же ты, черт!.. Николай, остановись!
Зеленый, с желтыми зубчатыми пятнами костюм и грохающие по ступеням давно не знавшие гуталина ботинки мелькнули и понеслись по лестничным пролетам. Майор с синими чекистскими погонами безуспешно пытался догнать контрразведчика.
— Заруба! — крикнул он истошно куда-то вверх. — Буду жаловаться председателю…
Топот прекратился, и через перила на майора уставилась раскрасневшаяся физиономия с пронзительно голубыми глазами.
— Ну, жалуйся! — С перил будто бы обессиленно скользнул кулак Зарубы размером с добрую брюкву. — Чего тебе?
— В среду играем с милицией. Ты не забыл? Другого хавбека на твое место нет — учти!
— Ага. — И тотчас топот запыленных, на толстой подошве ботинок раздался пролетом выше.
В кабинет Плетнева он не вошел, а влетел. С размаху плюхнулся на стул и, торопясь и сбиваясь, заговорил. Слова прорывались сквозь учащенное дыхание, басовитые, емкие, весомые.
— «Локатор», Михалыч, заговорил… Три недели молчал, а поди ж ты…
Плетнев теребил тонкими пальцами узел галстука — будь он в цивильном или в отлично пошитой подполковничьей форме, галстук мешал ему всегда.
— «Локатор», говоришь? Ты был у скалы?
Подобного вопроса Зарубе можно было и не задавать — всякую свободную и несвободную минуту он старался оказаться у этой скалы, будто специально обращенной гладкой параболической стороной в запредельную сторону. Река, по которой проходит граница, к весне становится широкой от горной ледниковой воды, и перекричать ее трудно, а тут будто специально придуманная для общения через границу скала-«локатор», доставляющая пограничникам массу забот.
— Случайно… Из погранотряда ехал, ну и…
— Кто? Бобо? Опять старый Хасан суру пел?
— Суру? Не похоже… Вот послушайте… — Заруба выдернул из кармана небольшой магнитофон, похожий на те, что журналисты суют под нос интервьюируемым, и щелкнул крохотной, почти невидимой кнопочкой — Плетнев склонил голову, поглядывая на медленно вращающийся валик кассеты.
Из динамика послышался сперва птичий гомон, потом ухо различило мерный рокот воды, перекатывающей гальку, и лишь потом заунывные, тягучие звуки старческого голоса, ведущего таджикскую мелодию. Пел старик здорово, то поднимаясь до высоких нот, то переходя на низкие.
— Так… так… — приговаривал отлично владеющий всеми местными диалектами Плетнев. — Приветы передает… Какому-то Халилу, Расиму, Давлатмаду.
— Кто такие? Не знаю… Не из проводников ли случайно?
— Вряд ли. Наверное, мойщики золота. Знакомые. Сегодня, кстати, опять на Пяндж выходили. Тянет их, понимаешь, на нашу сторону…
— А еще чего вещает? — спросил Заруба.
— Говорит: спасибо за посылку… материал хороший, но, кроме зеленых отрезов, надо бы прислать и красного… Книжек осталось всего семь штук… На русском кораны просит больше не присылать — идут плохо, а на таджикском еще штук двадцать…
Мелодия неожиданно кончилась, и свист птиц превратился в пронзительный клекот.
— Михалыч, слушай! Сейчас с той стороны запоют… Слышно, правда, похуже — у них там скала чуток вбок направлена. Вот, сволочи, чего придумали! Телефон воздушный, дрена вошь! Во! Начинает!
Из динамика понеслась ослабленная расстоянием, но все же различимая без труда мелодия. С того, закордонного берега вещал молодой веселый голос.
— Чего он поет, душман-то? — не вытерпел Заруба.
— Тихо! — грозно замахнулся на него Плетнев и приложил палец к губам. — Цыц!
Плетнев еще ниже склонился к динамику, и пальцы его застыли возле узелка галстука.
— Прокрути еще разок! Вот с этого места…
Заруба послушно пощелкал кнопочками и долго вглядывался в лицо начальника.
— Поздравляю, товарищ майор! — без тени улыбки произнес Плетнев и удовлетворенно припечатал широкую ладонь к полированной столешнице. — Веселенькая будет ночка!
— Что такое?
— Если этот душман не врет, сегодня переход… Говорит, и кораны будут, и тряпье.
— Кто, интересно? Знакомый, нет?
— Еще как знакомый — Рустямов… Помнишь? Ну не красней, не красней… Не твоя вина, что тогда упустили, — ты ж первую неделю как прибыл… Стало быть, повар решил возвращаться! Хорошо… Сколько он там пробыл?
— По нашим сведениям, в Афгане две недели, пока караван собрали, да в Пакистане почти полгода. Сперва — Толукан, потом — Пешавар.
— Да-да, — неопределенно заметил Плетнев, задумчиво глядя в окно. — Толукан и Пешавар… Думаешь, случайно? Черта с два! И там и там резиденции Башира. «Инженер» не только, выходит, оппозицию сколачивает, но еще и против нас решил работать. Готовили они его, что ль? Как думаешь?
Заруба принялся скрести ногтем плохо выбритую щеку.
— За полгода хорошо не подготовишь. Разве экстерн какой придумали…
— Ладно, — подвел итог разговору Плетнев, — поднимай всех на ноги… Башир человечек не простой — почитай, вторая фигура в исламской партии, заместитель самого Хекматиара. Не шиш с редькой! А с магнитофоном-то ты молодец. Ничего не скажешь! Где они пойдут, как думаешь?
— А тут и думать нечего — одна у них дорога… «Салям алейкум» прямиком к дому Хасана идет.
— Да, это ущелье, пожалуй, самое удобное — что камней, что изгибов вдосталь. Значит, так — контролировать каждый чих. От самой границы до кишлака. Делимся на две группы: часть, которая пойдет с тобой — я думаю, восьми ребят хватит? — в кишлак. Я же… — Плетнев сделал многозначительную паузу, которую Заруба не решился нарушить. — Нет, неправильно: тебе все вместе с группой захвата, а трое со мной к ущелью. Связь на восьмом канале. — Подполковник сбросил на спинку стула щегольской темно-синий пиджак и, раскрыв шкаф, начал облачаться в выгоревшую пятнистую, как и у майора, пограничную форму.
Ветер теребил неприбитый лист железа на крыше, и в прореху заглядывала какая-то необычайно яркая на южном небосклоне звезда. В плечо Зарубы ткнулось что-то теплое и шершавое и принялось теребить плотный ремень бронежилета. Он протянул руку и отвел в сторону пахнущую молоком и навозом голову теленка. Животное боднуло непокорно воздух и снова ткнулось мордой в плечо.
— Молчат? — шепотом спросил сидевший на ящике Кривцов.
Заруба посмотрел на висевшую на ржавом гвозде рацию, угадываемую лишь по рубиново тлеющему индикатору, и промолчал. Кривцову не сиделось, он все время возился, ворочался, стараясь удобнее устроиться. Конечно, телятник, место для наблюдения за домом Хасана не самое лучшее, но другого все равно нет: кишлак маленький, и каждый человек на виду. Тут, по крайней мере, тепло. Не то что у Плетнева, сидящего сейчас на макушке горы со своими ребятами и визуально «ведущего» по прибору ночного видения «ходоков». «Ветерок у них там, наверное, будь здоров, — поморщился Заруба. — Ничего, сидят не жалуются…» Минут сорок уже прошло с последнего сообщения — граница пересечена, трое мужчин, один «Калашников», движутся по запланированному коридору, ожидаемое время появления из «Салям алейкума» — час-полтора.
— Не расслабляться, ребята, — шепотом передал по цепочке Заруба примостившимся кто как мог ребятам из группы захвата. — Проверить предохранители автоматов.
— Предохранители… нители… тели… — понеслось по цепочке.
Лейтенант Кривцов не утерпел, поднялся с ящика и прижался лбом к щели — через улицу горели в ночи окна хижины Хасана.
— Ждет, — вполголоса выдохнул Кривцов и тяжело вздохнув, опустился на ящик. — Эх, житуха… Сейчас бы под теплый бочок, да на минуточек шестьсот… Никола, слышь, а чего этот Рустямов за кордон махнул?
— Сдуру, — огрызнулся Заруба. — Вроде тебя был.
— Молодой, что ли? — не обиделся лейтенант и посмотрел на Зарубу с уважением: о нем, несмотря на сравнительно небольшой срок службы в этих местах, уже ходили легенды — шутка ли, семерых духов «сделал» лично и трех с его подачи задержали другие.
— Сорок два ему. Поваром в Душанбе работал. Слыхал про «альчики»? Нет? Азартная игра такая. Двадцать тысяч продул и рванул через границу, только мы его и видели. А ты почему не знаешь? Ты же тогда был здесь, это у меня первая неделя была…
— В отпуск к матери ездил.
— А… Там он сразу попал в оборот, его сам Башир заприметил и переправил в Пакистан. В школу вроде… Ей Мирахмат заведует — его заместитель. Искусник, черт его дери. Разведкой у них занимается, с какими-то европейцами якшается. Вот они нашего повара там, и обрабатывали с этими самыми Смитами и Джонами.