. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, а как же все-таки проехать таможню?
Не скажу! Это очень большой секрет.
Я, например, проехал ее блестяще.
И даже служащих обвел вокруг пальца: незаметно провез резинового верблюда в натуральную величину.
— Как?
— Я его в подошву засунул.
Подошву у меня не отрывали — я и провез.
А теперь не знаю, что с ним, дьяволом, делать: в комнату не лезет, дети боятся, жена ругается.
— Ты бы лучше, — говорит она, — вместо верблюда котиковое манто в ботинки засунул.
Ну что ж: ошибся. Бывает!
1928
Перевод Т. Стах.
"Нравствинная работа"
С Васькой Лбом мы давненько не виделись…
Когда-то мы с ним хоть и не были большими приятелями, но, встречаясь, всегда радовались друг другу…
Случайно как-то судьба свела нас с Васькой Лбом, интересы наши сошлись, и частенько мы с ним сидели за кружкой пива в "Баядерке" или в "Эврике"…
И в "Баядерке" и в "Эврике", да и в других таких местах Васька был своим человеком… И мне хотелось быть там своим…
У меня было на пиво, а Васька любил пиво (и водку тоже!), — сошлись мы, одним словом, с Васькой характерами…
Были мы с Васькой Лбом и в подвокзальных катакомбах (он и там был своим), ходили и по "малинам"…
Учил меня Васька интересной жизни, много пил, немало ел и в минуты особой любви ко мне хлопал по плечу и говорил нежно:
— Фраер ты ищо! И хороший ты, видать, парень, свой парень, а фраер… Ничиво — научимся! Ты тольки мине слушайся…
Мне Васька нравился… Может, потому, что он "бывший артист", а может, почему-то другому… Слушал я его охотно
— Эх, ты, — говорил мне Васька. — Вон ты, кто ты такой? А я артист! Эх, если бы ты знал, какой я артист… Бывало, как выйду на сцену, как запою:
От-и-че-во же, до-ри-гая,
В ету ночь ты не-е со мно-о-ой!
Млели все!..
И Васька пел…
В такие минуты приходил служка, дергал Ваську за
рукав, говорил:
— Петь издесь низзя!..
А Васька дотягивал ноту и запивал пивом:
— Не буду! Чего пристал?
И задумывался… Тогда я лбом его любовался… Ах, какой у Васьки был лоб!! Какой лоб!!! Собственно, не лоб, потому что лба не было видно, а прическа на лбу… Удивительная прическа… Каким-то таким кандибобером она спускалась на лоб, волосок к волоску, потом загибалась, и бежала на висок, и терялась уже там на небольшой Васькиной голове… Но вот этот бег Васькиной прически, ее порядочек на лбу, ее "барашки" на конце волос — все это было прекрасно и художественно закрывало маленький Васькин лоб… Подобные прически делаются только так: смачивают волосы, старательно те волосы на лоб зачесывают, а потом ладонью левой руки прижимают их ко лбу. Потом свободным движением гребешка (зубцы стоймя!) в правой руке обводят полукругом эти волосы к виску… Только тогда получается такая прическа… Иначе нет… И то не у всех она получится… А у Васьки она получалась всегда и была лучшая, какую мне когда-либо приходилось видеть… Вот какой был Васька!.. Вот какая была его прическа… Потому и нравился мне Васька… Три года его не видел… Начинал уже даже забывать… Но не сходятся, как говорят, только гора с горой.
Лежал это я как-то в городском парке на зеленой траве вверх спиной и внимательно смотрел, как между кустиками одна букашка другой головку отгрызает…
Смотрел я на это и думал думу горькую: "Почему одна букашка другой букашке голову откусывает? И почему именно голову?.." — как вдруг кто-то сзади хлоп меня дубинкой. Глядь — Васька!..
— Да воскреснет?! Васька?!
— Я!
— Откуда? И почему тут? И почему в таком виде?
А Васька стоит передо мной, костюм на нем новый, темно-зеленый, на ногах "джими", а на левой руке перчатка замшевая…
И курит Васька "Яву". А прическа?! Еще лучше, чем была тогда!..
Пышная-пышная и не водою, видно, смочена, а не иначе как маслом…
— Да откуда же ты взялся, Васька? И что ты теперь делаешь? Да ты, Васька, денди?
— Спрашуешь? Живу, брат, как никогда не жил… И манеты пока вот, и работа, и нетрудная, и интересная… С любви живу…
— Женился?
— Смеешься, штобы я женился?! Не со своей любви, а с чужой…
— Не понимаю!
— Фраер ты, как я вижу, и до сих пор… Другие любят, а я живу…
— Тебя любят?
— И какой же ты непонятный… И не меня любят, а сами любят, а я живу…
— Как это?
— Ну, слушай! Тольки "ша"! Тебе одному расскажу… И штобы никакой конкуренции, потому я теперь строгой… В парке тут друг друга любять… Понимаешь?
— Не очень понимаю…
— Эх, ты! Вот ты сидишь у парке… И смотришь… Вот подходить трынвай… Идуть у парк парочки… Гулять вроде… Ты смотришь, какие такие в них намерения. Тут нужен нюх… Я уже нюх етой имею… Меня уже не обдуришь… Вот парочка в боковую аллею: и друг к другу очень близко… Я вроде без унимания за ними… И украдкой наблюдаю — где сядуть… Вот приметил, где сели… Сразу не ходи… Минут так через десять — пятнадцать на то самое место гуляешь. Гуляешь и натыкаешься… А они как раз целуются. Сразу до них…
— А-а-а! Так вот какое безобразие?! И в обчественном месте?! Да как вам не стыдно?! Тут люди ходять, свежим воздухом, можно сказать, дышуть?! Вот какая, можно сказать, нравствинность?! Идем! Идем в контору!.. Прытокол надо составить! Пожалуйте!"
Ну, тут они, конечно, в смущении:
— Но, товарищ, да что вы?! Да мы ничего?!
А я им:
— Какой я вам товарищ, когда вы такие безнравствинные? Идем в контору!..
Здесь надо строгий характер выдержать…
Ну, тут они, разумеется, просят:
— Да неудобно… Да…
— А делать это удобно?! Идем! Идем…
— Да гражданин…
Тут уже можно немного ослабить:
— Можно, положим, и тут оштраховать… Квитанции со мною… Штраху десять рублей заплатите, квитанцию получите… И чтоб етого больше я не видел!
Чаще всего дают, потому что выбираешь подходящих… Берешь десятку и пишешь квитанцию… Квитанций я накупил… Пишешь: "Получено за безобразие у парке десять рублей!.."
— Фамилие?
— Да не надо фамилии…
— Как не надо?.. Мине, говорю, для отчета надо…
На понт беру…
— Да вы, — просят, — что-нибудь напишите там…
— Ну, я вас жалею… Напишу какое-нибудь фамилие. Получайте, — говорю, — квитанцию… И чтоб етого больше, — говорю, — не было! Идите!..
Они — ходу… А я себе гуляю дальше…
Так за день, смотришь, до пяти червяков и наштрафуешь… Живется, как видишь, неплохо… И опять-таки и работа нравствинная…
Васька встал и пристально куда-то засмотрелся…
— Ну, будь! Клюнуло, кажется… Беспокойная работа! Прощай!
И побежал Васька… А я смотрел ему вслед и думал: "Вот тебе и Васька! Моралист, сукин кот!"
1926
Перевод Е. Весенина.
Певец печали нашей
Этого "певца печали нашей" можно почти ежедневно увидеть и услышать в пригородных наших поездах.
Я его слушал совсем недавно (три дня тому назад) на перегоне между Змеевом и Харьковом по Донецкой железной дороге.
Очень жалостливые песни поет он перед пассажирами, чтобы затем, закончив петь, протянуть руку и еще более жалостливо произнести:
— Обратите, граждане, внимание на мое бедственное положение.
Он поет очень длинную "поэму", которая называется "Отец и дочь".
О глубокой трагедии в той песне рассказывается на мотив "Кирпичиков":
Ни кирпичики, ни чугунчики
В Ленинграде теперь не поют,
А поют теперь песни новые
И на новый мотив передают, —
но "передают" ее не "на новый мотив", а на мотив старый, на мотив "самых что ни на есть революционных" "Кирпичиков".
Эта "песня новая" знакомит слушателей с тем, как
На кладбище Митрофания
Отец дочку зарезал свою.
"Отец, мать и дочь жили весело", но потом над малюткой насмеялась "злая судьба" — померла у нее мать.
Отец "нашел себе жену новую", которая возненавидела семилетнюю "крошку" и "отцу вот задачу дала":
Всей душой люблю тебя, миленький,
Только жить мне с тобою невмочь.
Говорить тебе только совестно:
Жить с тобою мешает мне дочь…
Ты убей ее иль в приют отдай,
Только сделай ты все поскорей.
А не сделаешь, я уйду тогда
И одна буду жить веселей.
Отец не выдержал. Агитация новой жены сильно на него подействовала, и вот:
Мысль зверская пришла в голову,
И не стал свою дочку любить.
В детский дом отдать было совестно,
И решил зверь-отец дочь убить.
Обдумав все это, отец повел дочь на кладбище, на могилу своей первой жены, и:
Вдруг отец: "Надя, Надя, — стал звать, —
Подойди ко мне, моя милая,
Я хочу тебе что-то сказать…"
Бедная Надя, не зная ничего, хоть "сердце девочки гибель чуяло", подошла к родителю.
Лицо бледное, подошла к нему,
Отец быстро схватил и стал жать,
Чтобы крик ее не мешал ему
И на помощь людей не дал звать.
Отец, "жмучи" Надю и крича: "Ты, родная дочь, иди к матери!" — зарррезал свою дочку, "крошку семилетнюю".
Засверкал тут нож палача-отца,
Совершил он ужасный кошмар.
И теперь:
Два креста стоят над могилкою:
То мамаша и дочка лежат.
Эпилог этого всего "совершения кошмара" таков:
Отец "за железной решеткой сидит", а:
…красавица где-то шляется,
На свиданье к нему не идет…
"Зверь-отец" в конце обращается ко всему советскому обществу с призывом:
И хочу всем мужчинам сказать:
Как умрет у вас жена первая,