Кругом засмеялись. В читальне возник шум. Тогда библиотекарь вышел из-за столика и поднял руку к потолку:
— Граждане!. Товарищи!.. Да обратите ваше внимание на плакат, на объявление… Вот он, тут… Написано: просят соблюдать тишину! Русским, ясным языком написано.
— Пишете вы ладно, а порядку никакого…
На ступеньках террасы, выталкиваясь из слепых сумерек, вырос человек. Он остановился у входа и громко сказал:
— Какой же может быть порядок, товарищи, если вы его все нарушаете!.. За порядком нужно следить всем и каждому. Ну, тогда он и будет существовать.
— Учитель пришел, начетчик! — недружелюбно отозвался седоватый. — Ух, большой ты любитель, Лавошников, — людей поучать. И, между прочим, зря…
Лавошников шагнул на террасу и прошел к столам.
— Во всяком разе, — уверенно ответил он, — когда я себя правым понимаю, я непременно неправого и непонятливого научу… Это первое правило жизни.
— Командовать любишь.
— Образовывать, а не командовать. Ну, а другой раз, действительно, и покомандовать следует… Не отпираюсь, грешен.
За столом снова засмеялись. Женщины отбросили журналы и повернулись к Лавошникову. Одна, глядя на него смеющимися глазами, спросила:
— А над бабой своей как командуешь, товарищ Лавошников? Способен ты в этим деле?
Смех густо колыхнулся над столами. Библиотекарь вытянул шею и поперхнулся визгливым хохотком.
Лавошников нетерпеливо повел широкими плечами и прищурил глаза:
— Причем, то есть, тут моя жена?.. Я ей не командир!
— Кто тебя знает. Может, она над тобой орудует? Все может быть!..
— И этого нет, — усмехнулся Лавошников. — Мы люди свободные, друг над другом не верховодим…
— Свободные! — рассердился седоватый рабочий. — Как это может полагаться, чтоб в семье муж в одну сторону глядел, а жена в другую?.. Это форменный разврат! Это расстройство жизни правильной!
— Читаешь ты, Волков, газеты, интересуешься науками, — покачал головой Лавошников, — а рассуждаешь, как слепой…
В читальню вошло несколько новых посетителей. Их приход оборвал разговор. Лавошников, видимо, поджидал их и пошел им навстречу. Среди пришедших был и Николай Поликанов.
Николай немного смущался и старался держаться позади других.
Увидя его, Лавошников осветился улыбкой.
— Пришел? — протягивая ему руку, радушно спросил он. — Отбился от гулеванов?
— Я не гулеваню! — переламывая смущение, с деланной угрюмостью возразил Николай. — Какой я гулеван? Напрасно про меня…
— Ну, ну! Не шебаршись. К слову пришлось, а не к обиде. Я ведь знаю, что тебя завсегда Васька мутит…
— Василий сам по себе, а я сам… Не понимаю!..
— Эк, обидчивый ты какой!..
Один из пришедших вместе с Николаем вмешался.
— Пошли, что ли?
— Да, пора.
Лавошников оглянулся, посмотрел на притихших посетителей читальни и спустился с террасы вслед за остальными. Седоватый рабочий взялся за газету и буркнул:
— Жизнеустроители!..
Женщины переглянулись и сдержанно рассмеялись.
В саду Лавошников пошел рядом с Николаем:
— Цапаешься с отцом?
— Бывает!.. — нехотя ответил Николай.
— Бузит он у тебя. Беспокойный. Гляди, как накручивает против всего нового! На стройку ходит, урывает время да критику наводит. А ребята слушают его и в себе затаивают. Будет у нас еще с ним делов!..
Николай ничего не ответил. Поглядев на него искоса, Лавошников прибавил:
— Тебе бы, Николай, откачнуться от него напрочь!..
— Я и так особо от него живу… Чего тут!..
— Особо-то, особо, но все, выходит, одна семья… Теперь ты по обчественности пошел, втягиваешься, а старик у тебя вроде гирь на ногах, оттягивает назад… Старик-то твой, он коновод. Вот возьми Волкова. Мужик толковый, грамотный, газетами интересуется, книги читает, а все норовит вычитать что-нибудь худое про Советскую власть и напроходь сплошь кроет и кроет… Твоего батьки вернейший помощник и подпевало…
— Старик мой, родитель, старых порядков человек. Чего на него вниманье обращать? — неуверенно отозвался Николай. — Его рази переделаешь?
— Его-то не переделаешь, а чтоб не вредил, меры надобно определенно принять…
Спутники Лавошникова и Николая, шедшие впереди, приостановились.
— Вред от этих стариков большущий, — вмешался один из них. — Всю фабрику, брат, надвое раскололи. Хлопотный народ!..
— А мы их скрутим! — живо отозвался другой. — С ими, с песочницами такими, в два счета можно!..
— Не скажи! — остановил его Лавошников. — Тут в два счета ничего не сделаешь. Тут с умом и с понятием действовать следует.
Они проходили по слабо освещенной аллее мимо редких скамеек, на которых безмолвно и притаенно смутно темнели парочки, к площадке, откуда доносился шум, где ярко горело два-три фонаря и мелькали тени гуляющих.
Большая беседка, превращенная в летний буфет, была переполнена людьми. У стойки осаждали буфетчика нетерпеливые покупатели; тесно поставленные столики были облеплены людьми. На столиках тускло сверкали зеленоватым стеклом густые ряды бутылок.
— Сегодня пьют здорово! — отметил Лавошников, подымаясь в беседку.
— Получку-то еще не всю спустили.
Лавошников остановился у входа и внимательно, словно отыскивая кого-то, оглядел стойку, столы, шумящих людей, вздрагивающие и мелькающие в воздухе пивные бутылки. Остальные столпились возле него.
В дальнем углу Лавошников разглядел знакомых. Наклонившись над столом и почти упираясь головами в батарею бутылок, сидели пять молодых ребят и торопливо пили пиво. Они не обращали внимания на окружающее, мало разговаривали, а только подливали друг другу в липкие белые чашки пенистый напиток и чокались, расплескивая его по залитому столу.
— Видали? — кивнул на них головою Лавошников. — В семь назначен был кружок, мы их без толку прождали до девяти, а они дуют тут пиво… Сволочной народ!
Он сердито пробрался к столику, за которым сидели ребята, и тронул одного из них за плечо:
— Пьянствуете?
Сидевшие за столом оглянулись. Увидели Лавошникова, смутились. Скрывая смущение под лихой развязностью, сказали:
— Малость глотку промочить захотелось.
— Жарко!
— Садись, Лавошников! Место найдется…
— Ну, вы! Помолчали бы лучше! — свирепо накинулся на них Лавошников. — Какого черта вы дурака валяете? Бросайте пиво!
— Мы допьем… Нам тут бутылочки три осталось всего…
— Не кирпичись, Лавошников!.. Ведь не водку мы дуем. Пиво — напиток полезный…
— Бросайте, говорю! — бушевал Лавошников, — Мало, что кружок срываете, вы еще пьянку завели, срамите организацию… Пошли!
Ребята торопливо разлили пиво по стаканам и, проливая его, выпили. Выпив, шумно встали из-за стола.
Бутылки зазвенели и покатились по грязной столешнице.
Лавошников пропустил мимо себя провинившихся и брезгливо поглядел на неряшливый стол.
Глава шестая
Приземистые кирпичные сараи вытянулись в стороне от старых корпусов. Под навесами веселыми пятнами желтеют аккуратные штабели готового кирпича. Ухабистая дорога вела от кирпичных сараев, от веселых штабелей к расчищенной, выровненной площади с полувыведенными стенами нового корпуса, с тщательно вырытыми котлованами, с начатой кладкой мощных фундаментов, с вырастающими строительными лесами.
С утра до ночи кипела работа. С утра до ночи скрипели подводы, подвозя материалы, стучали топоры, ухали краны, гудела дубинушка.
С утра до ночи бурая пыль вилась над стройкой.
В бурой пыли ходил Широких, вникая в каждую мелочь, следя за каждым рабочим, подсчитывая каждую сотню кирпича, каждую бочку цемента. Десятники и техники суетились при его приближении, покрикивали на рабочих, проявляли внешнюю, ненастоящую энергию и расторопность. Рабочие, завидя его, приналегали на работу и беззлобно посмеивались, когда он скрывался:
— Ишь, старается амбицию свою доказать!.. Гонит на тройке…
— Хозяйственный директор… Остроглазый!..
Высокобугорские крестьяне, которые обозами возили на стройку песок, втихомолку чертыхались, когда замечали у песчаной горы директора. Они знали, что его острый глаз сразу оценит всякую фальшь в таратайках, сразу разглядит, какой материал они привезли.
— Ядри его бабушку! — бессильно бушевали они в те дни, когда Широких налетал на них и обнаруживал жульничество. — Вот язва! Какой ему ешо песок возить? И так чистый, вроде крупы манной!..
Но, бушуя и ругая директора, они сознавали, что он прав, и по мужицкой неизбывной привычке лукавить находили всяческие оправдания своим, махинациям.
Чаще директора на стройке появлялся Карпов. В последнее время он ходил чем-то озабоченный и хмурый. Рабочие глядели ему вслед и соображали:
— Отчего его корежит? Не от великого ли размаху? Заварил кашу, понаплантовал, а теперь, пожалуй, кишку подпирает?
Расстроенный вид Карпова заметил и Широких.
Утром, в своем кабинете, он как-то, покончив с делами, напрямки спросил:
— В чем у вас, Лексей Михайлыч, неустойка какая выходит? Черный вы последнее время ходите, невеселый.
— Да так, собственно говоря… Личные небольшие неприятности… — неохотно сказал Карпов.
— Личные?.. Ну, в этаком случае я мешаться не стану… Но на всякий случай скажу вам, извините меня за откровенность и за прямоту: плюйте вы на личные всякие хурды-мудры… Дело заваривается горячее, большое! В этаком большущем деле всякие там личные, как песчинка в море, потонуть бесследно должны…
— Не тонет, Андрей Фомич!.. Впрочем, не стоит об этом говорить…
Широких поднял глаза на Карпова и мгновенье поглядел на него пристально и настороженно.
— Извиняюсь, Лексей Михайлыч… Не мое, конечно, дело…
Молчание, которое наступило после этого, было тягостно обоим. Широкий стол, заваленный чертежами, разделял директора и Карпова. Над этим столом, этими чертежами они еще десять минут назад склонялись, объединенные и согретые общей работой. Теперь про