Очарованье выше пресыщенья, —
Так, если нам наскучил свет дневной,
Мы скромною любуемся луной,
Сияющей невинной чистотою —
И редко замечаемой толпою.
О! нрав лишь той воистину блажен,
Кто не страшится лет и перемен,
Кто красоту подруг не отрицает,
Кто дочери с сочувствием внимает,
Кто знает: муж серчает, как дитя,
Кто, правя мужем, правит им шутя,
Кто вовремя умеет покориться,
Кто — и в царицах — кроткая царица,
Кто не страшится бедствий и утрат
(Хоть щедр на это жизненный уклад),
Хандры, болезней, всяческих напастей, —
Верна себе и посреди несчастий.
И все ж, поверь мне, — впрок или невпрок,
Противоречья: вот в чем женский рок.
Недаром Небо создало Адама
(И лишь позднее появилась дама),
Недаром разделило род людской:
Вам наслажденье любо, нам — покой.
Вы любите глупцов, мы — презираем
(Иначе бы земля казалась раем),
Вы злы, добры, лукавы и честны,
Храбры, робки, надменны и скромны,
Намешано в вас всякое — и это
Единственная верная примета!
Все это так — но лучшую из вас
В ее печалях воспою сейчас.
Когда она явилась волей Феба,
Во исполненье обещаний Неба,
Бог снизошел к простой мольбе отца,
Но снизошел он к ней не до конца, —
Не захотел дослушать он, мошенник, —
И дал тебе красу, но не дал денег.
Бог россыпей и злата и ума,[140]
Он затворил поспешно закрома, —
Но добрый нрав, но здравый смысл всегдашний —
Твои богатства. — И поэт домашний.
Августу{8}
Размышления Горация и суждения, высказанные им некогда в "Послании к Августу", кажутся столь уместными в наши дни, что я не мог удержаться использовать их на благо моего Отечества. Автор полагает эти рассуждения достаточно серьезными для обращения к Государю, изображаемому им как носитель всех великих и добрых качеств, свойственных Монарху, которому римляне обязаны расширением своей Абсолютной Империи. Но для того чтобы сделать стихотворение истинно английским, я вознамерился добавить к этим качествам одно-два, привносящие лепту в счастье Свободного Народа и благоприятствующие процветанию наших соседей.
Из этого послания будет видно, что ученый мир впал в две ошибки: во-первых, полагая Августа Патроном Всех Поэтов, тогда как он не только запрещал всем художникам слова, кроме самых лучших, упоминать его, но и рекомендовал своим высшим чиновникам придерживаться того же правила: Admonebat Praetores, ne paterentur Nomen suum obsolefieri, etc[141]. И во-вторых, это послание рассматривали всего лишь как общий очерк Поэзии, в то время как на самом деле оно было апологией поэтов и преследовало цель побудить Августа к еще большему покровительству им. Гораций в настоящем послании защищает дело своих Современников и от вкуса Рима, склонного в те времена возвеличивать авторов минувших эпох, и от Двора и Знати, поддерживавших лишь тех, кто писал для театра, и, наконец, от самого Императора, полагавшего, что поэты не приносят пользы его правлению. Он показал (обозревая путь просвещения и изменения, каким был подвержен Римский Вкус), что знакомство с изящными искусствами Греции предоставило писателям его времени огромное преимущество по сравнению с предшественниками, что значительно улучшились нравы, что на смену поэтической вольности древних поэтов пришла умеренность, что комедия и сатира стали более справедливыми и целенаправленными, что все причудливые несуразности, не исчезнувшие еще с подмостков, были обязаны своим наличием единственно Испорченному Вкусу Знати, что поэты, при условии строгой регламентации их творчества, во многих отношениях полезны государству, — и пришел в конце концов к выводам, что сам Император зависит от них, имея в виду его славу в потомках. Мы узнаем далее из этого послания, что Гораций, искавший в нем высочайшего расположения, обращался к императору с подобающим достоинством и непринужденностью, справедливо осуждая низких льстецов и широко раскрывая перед ним собственную душу.
Великий человечества Патрон,
Радетель Мира нынешних времен,
На рубежи вернувший легионы,
А в Рим — Мораль, Искусства и Законы, —
Как Музе не воспеть тебя! Она
Благоговенья правого полна...
Эдвард и Генри, чтимые молвою,
И мудрый Альфред,[142] славой взыскан вдвое,
Закончили державные Дела:
Обуздан Галл, алчба его прошла,
Унижены враги, взяты Столицы,
Порядку время в Мире воцариться, —
Но вслед за шумной тризной тихий вздох:
Неблагодарен человек и плох...
Что Доблесть, если Зависть бродит рядом
И ест ее — до смерти — жадным взглядом;
Воистину — ее не истребит
Наивеликим подвигом Алкид![143]
Добычею быть Зависти — вот доля
Всех, кто восходит в ярком ореоле;
Лучи их — блеск обыденный мрачат;
Нам в Солнце Славы мил его закат.
Хвала тебе! хвала тебе всецело!
Поспела жатва — и хвала приспела.
Великий друг Свободы! во царях —
Превыше всех, кто памятен в веках!
Оракул, чье любое изреченье
Есть Истины святое Откровенье!
Ты чудо венценосное! С тобой
Не в силах вровень встать никто другой!
Но, Сир, не скрою: в нынешнюю пору
Все предались всеобщему раздору.
Тебя мы чтим — а больше никого.
Мы славим то, что пусто и мертво.
Поэты как монеты: чем древнее,
Тем, ржавчиной изъедены, ценнее.
Все Чосера читают наизусть,
Негодник Скелтон разгоняет грусть,[144]
Твердят, читая Спенсера: "Однако!"
За вздор шотландских виршей лезут в драку,
И в память Бена хором поклялись,[145]
Что Музы с ним "у Дьявола" сошлись.
Пусть почитали славных предков греки,
Не стать ли нам мудрее в наши веки?
Не зря ж гордимся собственным трудом;
Мы строим, пишем, пляшем и поем,
Мы через обруч скачем — а на это
Нет у Афин достойного ответа.
Вино — с годами лучше. А стихи?
Бессмертье спишет с Барда все грехи?
Но если так случается, и часто, —
Тогда в какие сроки? Лет так за сто?
Единый час быть должен утвержден,
Когда поэту время в Пантеон.
"Столетний старец — классик, это ясно.
С подобным мненьем публика согласна".
А если годика недостает,
То кто он? Патриарх?.. Наоборот —
Наш — в девяносто девять — современник?
Как все коллеги, неуч и мошенник?
"Британской снисходительности мзда:
Годок иль два простим ему всегда".
Тогда года — за годом год — вручную,
Как щиплют конский хвост, щипать начну я,
Всю Древность, как сугробы, растоплю, —
И возрастом поэтов растоплю,
Как хворостом, печурку, — а в итоге
Венками удостою только Дроги.
Шекспир, о ком актер и театрал
Не вымолвят ни слова без похвал,
Писал не для бессмертья, а из денег.
Он в Пантеоне не герой, а пленник.
Бен, стар и плох, творил не на века —
Он знал, что наша память коротка.
Кто помнит нынче Каули? Он с нами
Стремленьями, а вовсе не стихами;
Не Пиндар он,[146] тем менее Гомер,
Хоть дорог мне возвышенный пример.
"Но знамениты все! И несомненно!
Каких юнцов не учат строчкам Бена?
Каким дебатам не кладут конец,
Сказав: Бен мастер, а Шекспир творец,
У Каули открытая натура,
В Бомонте Флетчер встретил Диоскура,[147]
Был Шедуэлл[148] — стремительный порыв,
Уичерли зато нетороплив,
О чувствах пели Саутерн и Роу[149] —
И в верности клялись родному крову".
Се — Глас Народа. Очень странный глас.
Глас Господа он — но не каждый раз.
Старинный фарс он славит стоязыко
И почитает пьеской невеликой
"Беспечного супруга"... Как тупа,
Слепа к изъянам Прошлого толпа!
Что ж, наши Предки, полные отваги,
Нас превзошли — ив скверне и во благе.
На старцев Спенсер опирался сам;
Был хром стих Сидни там, где римский — прям;
Пел Мильтон Небу вызов и угрозу,
Но полз, как Змий, втираясь брюхом в прозу;
В остротах добиваясь остроты,
Он рушился с небесной высоты,
Хотя не трону слог его речистый,
Как делал Бентли,[150] на руку нечистый, —
Как и Шекспиру, впрочем, не в упрек
Обычай знать Шекспира назубок.
Во дни двух Карлов легкое занятье —
Стихосложенье — спелось с нашей знатью:
Спрат, Кэрью, Седли,[151] сорок сороков
Сановных сочинителей стихов,
Украсив строк бесплодную Пустыню
Одним Сравненьем где-то посредине
Иль озарившись Мыслию одной,
Писали вирши в тыщу миль длиной.
Мы пишем лучше, но куда как кратко,