И Критика — вот Краткости разгадка,
А старикам Закон не писан наш —
Им рукоплещут за любую блажь.
Иль берега блаженного Эйвона[152]
Не знали сорняков во время оно?
Трагедия! как только Беттертон[153]
(Он Трагиком великим наречен),
Велеречивый Бут[154] и остальные
Провозгласили имена былые
С нажимом и коверкая... Отцам
И тем неведом был подобный срам.
Нисколько на Былое не клевещем?
Но как нам быть с обычаем зловещим
Дурной пример отцов перенимать
И, в путь пойдя, идти покорно вспять?
И ты, старинных россказней любитель
(В отличье от меня), — читатель, зритель, —
Пойми, что лишь завидует позер
И, славя старых, юным шлет укор.
Отнюдь не Греки этому виною:
Они-то не гнушались Новизною,
Античность — в свой расцвет — была нова.
На что нам Мертвых мертвые слова?
Едва восстановились Дни Покоя
И Карл вернул величье вековое,
Переиначив на заморский лад,[155] —
"Всяк жить, как он, любить, как он, был рад".
О Родине радея равнодушней,
Гордились пэры собственной Конюшней,
Солдаты стали галлами на вид,
В любом паже прорезался пиит.
Во мраморе возлюбленных ваяли,
Будили жизнь в расплавленном металле,
Писали маслом, ткали гобелен
И к Сладострастью попадали в плен.
И диво ли, что с Музою игривой
За чашею сошелся Свет глумливый
И струны — то тревожны, то нежны —
Сердцам и душам стали вмиг нужны?
Но Англия шалунья, кто с ней сладит?
То призовет Монарха, то спровадит.
Сегодня Тори, завтра Виг в чести.
Сегодня пить, а завтра пост блюсти.
За Государя! Супротив Тирана!..
Короче говоря, непостоянна.
Бывало время — все вставали в Пять,
Хозяин раньше слуг стремился встать.
По твердо заведенному порядку,
Жена шла в церковь, сын писал в тетрадку;
Отец учил мужающих сынов
И Бога чтить, и доблести Отцов;
Все знали: роскошь гибелью чревата —
И только в Дело вкладывали Злато.
Но нынче век другой: и стар, и млад,
Богач и нищий, — все стихи строчат.
Отцы и деды, сыновья и внуки
Берут коль не Перо, то Книжку в руки;
Театром бредит весь прекрасный пол;
Не молятся — поют, садясь за стол.
Хулителю Искусств, мне стало худо:
Стихописанье хуже, чем простуда;
В который раз даешь себе обет,
Начав с Утра, отринуть этот бред —
А утром вновь строчишь остервенело
Все, что в мозгу и в сердце накипело.
Из подмастерьев вышли Мастера!
Не вдруг решил Уорд:[156] пришла пора.
Врачи проходят Курс Наук в Париже
(Изящным танцам не научат ближе)!
Кто, строя мост, не вбил ненужных свай?
Не Рипли же,[157] известный разгильдяй!
Все учатся — но только не поэты.
Любой дурак готов писать куплеты.
И все же, Сир, беда невелика.
Крамолы нет в стихах наверняка.
И Глупость служит Разуму порою.
Кто песнь поет, тот занят лишь собою.
Пусть пишет, как примерный ученик, —
Он не восстанет, не начнет интриг.
Нет денег, нет читателей — не важно.
Он скажет: Вдохновенье непродажно.
О Мщенье он рассудит: чепуха.
Размерен, как размер его стиха,
Отшельник, он Садочку сложит оду,
Безропотно садясь на Хлеб и Воду.
Вы скажете: на что нам рифмоплет,
Ведь он с чужого голоса поет!
Но и Поэт, когда он с Музой дружит,
Не воин пусть, а все ж — Державе служит.
Что, как не песнь, дитя подхватит вмиг?
Как чужестранцу выучить язык?
В чем мера есть и каждый слог на месте?
Воистину — стихи достойны чести.
Не плох Поэт, а плох он лишь тогда,
Когда Тирана славит без стыда,
Порочит Веру, развращает Нравы —
И нравятся Двору его забавы.
Несчастный Драйден! — Лжет Роскоммон! — Твой
Бессмертный лавр при Карле был трухой.
А в наши дни лишь слава Аддисона
(Не будь тщеславен он) незамутненна.
Он от дурного вкуса Юных спас,
Он Страсть заставил воевать за нас,
Он научил нас думам о Высоком
И Благо обратил в укор Порокам.
Ирландцы скажут: стих за них стоял,
В суде, да и в торговле выручал,
Он защищал Отчизну от навета.
В Ирландии чтут Свифта, чтут Поэта.
Он, как больную, врачевал Страну,
Он тронул Милосердия струну,
Он заклеймил Порок, он Честь восславил
И Луч Любви в бессмертие направил.
Но вел не он один людей из тьмы:
Как хорошо перевели Псалмы
Хопкинс и Стернхольд![158] Состраданье к сирым
Внушило силу благозвучным лирам, —
Благоговенье вызвал подвиг их. —
Олимпу по душе парнасский стих...
Поэзия труды и отдых скрасит,
От Папской власти нас обезопасит
И даже руку турка отведет.
Священник молит, а Певец поет —
И, кажется, моление — чудесней.
Но Небеса заслушаются песней.
Селяне, предки наши, в дни страды
Трудом и потом праведно горды,
Венчали жатву ежегодным Пиром —
Беспечной пляской, пением всем миром.
Их жены, домочадцы — весь народ
Пускался в непременный хоровод,
Повсюду смех звучал, стучали чаши —
Умели веселиться предки наши.
Шутили друг о дружке пресмешно,
Друзьями оставаясь все равно.
Не Время ли само возревновало,
Вложив в уста невинным шуткам жало?
Друг, ополчась на друга, дом на дом,
Вступили в тяжбу жалящим пером;
А побежденные в словесном споре
Уже взывали к Правосудью вскоре,
И Правосудье начинало мстить. —
Поэты, поскучнев, учились льстить,
А не язвить. — Лишь те, кто посмелее,
Не поступились Волею своею —
И вот Сатира в мире завелась,
И славит Благо, разгребая Грязь.
Мы Францию пленили. Но искусство
Французское пленило наши чувства.
Мы полюбили прихотливый стих,
Изысканность, безвестную до сих.
Уоллер перевел мосье Корнеля,
Но рифмы, с ним сравнимые на деле,
Лишь в Драиденовых строках зазвенели, —
Хоть кое в чем, на наш британский вкус,
Тем Драйден и хорош, что не француз.
Поэтика! о ней мы не грустили,
Пока Братоубийством путь торили;
Ведь и Корнель, и яростный Расин
К нам припозднились не на год один.
Не то чтоб мы трагедии не знали, —
Ведь Отвей был,[159] ведь был Шекспир вначале,
Но Отвей был не так уж и велик,
А у Шекспира был дурной язык.
И Драйден — при своем усердье — все же
Вычеркивать не научился тоже.
Иной вздохнет: а стоит ли огня
Комедии мышиная возня?
Хоть Помысла высокое стремленье,
Как учит Жизнь, еще не извиненье.
Как редок в этом деле Идеал!
Глупцов ли Конгрив эдак обозвал?[160]
У Фаркера вульгарны диалоги,[161]
У Вана — сами замыслы убоги,[162]
Хоть шутки и не плохи. Метит в цель
Астрея:[163] все прямехонько в постель!
А Сиббер вообще ничем не блещет,[164]
Хоть публика ему и рукоплещет.
И пусть их Гонор непомерно яр,
У всех одна забота — Гонорар.
О вы! за славой мчащиеся вместе,
Ладьи сует под ветром пошлой лести.
Какую бурю подняли гребцы,
Идя ко дну, а метя — во дворцы!
Искатель Лавров отдыха не знает —
Волна то валит с ног, то поднимает;
А тот, кто удостоился похвал,
Глядишь — иль разжирел, иль отощал.
Но самая ужасная Химера —
Чудовище Галерки и Партера.
Толпа. Чернь. Клака. Театральный люд,
Желаньем обесславить лучших лют,
Настроившийся с самого начала
На шум потехи, пакости, скандала.
Недаром Бриттам фарсы в самый раз.
Вкус Плебса вкусом Знати стал у нас. —
Вкус — вечный странник. Мысль его рождает,
Слух утверждает, Зренье насаждает. —
Театра нет; нет чувства, нет идей —
Лишь топот ног да ржанье лошадей.
Пошли балы, турниры, карнавалы,
Епископы, Герольды, Генералы —
И даже Триумфатор. Да какой!
Шут Сиббер в латах Эдварда! Герой!
Все до ушей зевают: вот потеха!
И Демокрит здесь помер бы со смеха.[165]
Не так белы Слон или же Медведь,
Как зрители. — Да как не побледнеть! —
Реви, дурной поэт! реви и дале,
Чтоб Слон с Медведем больше уважали!
Повесели и Голытьбу и Знать —
И благодарно примутся орать.
Не волчий вой, не грохот урагана
Над ледовитой бездной Океана —
Галерка и Партер благодарят
То Квина, то мисс Олдфилд за наряд[166] —
Не столько королевский, сколько гнусный,
А главное — убийственно безвкусный.
Бут вышел! Бей во все колокола.
А что сказал? Ни слова. О-ла-ла!
Что удалось в сегодняшнем спектакле?
Трон из фанеры и парик из пакли!
Но чтобы не сойти за ворчуна,