ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лев Ижорский, богатый русский дворянин.
Князь Пронский.
Княжна Лидия, дочь его.
Графиня Шепетилова, двоюродная ее сестра.
Ветренев, Жеманский, Веснов — Молодые люди, служащие в Петербурге.
Богдан, Жена его, Фома (сын их), Марфа (дочь), Вавила — Крестьяне Льва Петровича Ижорского.
Ямщик.
Бука.
Кикимора.
Шишимора.
Знич.
Сова.
Волк, оборотень.
Блудящие огни.
Русалки.
Мертвецы.
Лешие.
Домовые.
Сильфы.
Гномы.
Саламандры.
Ондины.
ДЕЙСТВИЕ I
ЯВЛЕНИЕ 1
На водку, брат, рублевик! погоняй!
Таскаться, право, надоело.
Таскаться? наше ли с тобою, барин, дело?
Взгляни-ко, примечай:
Скатилось солнышко, а не уступит ночи,
Как раз тебе заблещет Питер в очи!
Соколики, эй! дернем, эй!
Эй, варвары, смелее!
Не выдай, сивка, пожалей!
Боишься? ну, дружнее!
Чтоб волк тебя! дворянчик ты, не конь!
Вон, видишь, барин? от колес огонь!
По всем по трем — эх, коренной не тронь!
Издалека ли едешь, ваша милость?
Издалека.
На родину спешу,
Родимым воздухом дышу:
Так, радость чувствую, но вместе и унылость.
Поверю ли, чтоб здесь, в земле родной,
Столкнулось счастие со мной?
Игралище страстей, людей и рока,
Я счастия в странах роскошного Востока
Искал, в Аравии, в Иране золотом,
Под небом Индии чудесной,
В блестящих городах, под подвижным шатром;
Но не встречал нигде, скитаясь в поднебесной.
Ничем моя не исполнялась грудь;
Напрасен был мой долгий путь.
Закатилося солнце,
Глядь — стало темно:
Человек засыпает;
Наш час настает.
Взвейтеся, взвейтеся, легкие други!
В звездном мерцаньи туда и сюда
В небе давайте отважные круги;
Выглянул филин и сыч — наши слуги,
Синие светят по тундрам огни.
Мчитеся: нетопыри нам кони!
Ямщик, что так жужжит над нами?
Кружатся комары роями:
День жаркий был, знать, будет новый зной.
Но город видишь ли перед собой?
Вздымается Петрополь из тумана,
Весь мрачен, — только вот бойницы острие
Горит средь темноты, похоже на копье
Чудовищного великана.
На сизой стрекозе верхом
Летит Кикимора забавный;
Он витязь, он наездник славный:
Цвет колокольчика — шелом,
Броня ему — кольчуга рака,
А плащ — листок багровый мака;
Поит он пьяницу вином,
Толкает под бок забияку,
С женою мужа вводит в драку;
Катясь, кружася кубарем,
Сшибает с ног девиц спесивых;
Рогами красит лоб ревнивых, —
Его блаженство шум и гром.
Скорее, скорее! навстречу ему!
Поклонимся, братцы, вождю своему!
Уж луга и нивы пусты,
Пахарь в хижине храпит...
Братцы, что за важный вид!
На большом листе капусты
Вон Шишимора летит:
На ковре на самолете
Хитрый кознодей сидит;
Полночь близко; он к работе,
К черным радостям спешит.
Пауков добычу крадет
И высасывает мух;
Он со всякой ведьмой ладит,
Он наушник злых старух.
В сад ли лазить кто решится
К милой в ночь через забор?
Вдруг Шишимора примчится,
Свистнет, весь поднимет двор,
Всех напустит на детину,
Дворнику подаст дубину,
Псов разбудит, — стук и вой!
И с разодранной шинелью
И с разбитой головой,
Путь к опасному веселью,
Обтирая кровь и пот,
Страстный витязь проклянет!
Товарищи, други! уйдем, утечем;
Страшитесь: найдете доносчика в нем,
Семь верст еще, — как скучно!
Быть, кажется, грозе: чернеет небо; душно.
Спой песню, брат, — авось развеселюсь.
Петь рад бы: надоест, боюсь...
Как из-за моря, из-за синего
Добрый молодец возвращается
В свою сторону, милу родину,
Много молодцу вображается,
Про себя он сам усмехается:
«Отцу, матери поклонюся я,
С красной девицей поцелуюся,
Золотым кольцом разменяюся,
Золотым венцом обвенчаюся
С моей суженой, с моей ряженой,
С моей верною полюбовницей».
Как из-за моря, из-за синего
Воротился свет добрый молодец:
Его батюшка во сырой земле;
Родна матушка на чистом столе;
Красна девица обвенчалася,
Друга верного не дождалася...
«А товарищи, а разгульные
С добрым молодцем повстречалися —
Бесталанному посмеялися».
Не так ли, брат ямщик?
Так точно, ваше благородье:
Признаться, так поют у нас в простонародье.
Я? Я не жду отца: давно уж мой старик
Покоится за Охтой на кладбище.
А мать, родя меня,
Терзаясь и стеня,
От сей земли ушла в бессменное жилище.
Я матери своей, приятель, не знавал,
На родине любовью не сгорал;
С невестой мы не расставались...
Не отгадаю я,
Чему веселые друзья,
Со мной бы встретясь, посмеялись.
Как молодчика взманила
Баба водяная.
Удалого потопила
Глубина речная.
Вот я тебя, красотку!
С горки на горку, — барин даст на водку.
Шурмуйте, дети темноты!
Взлетайте выше туч, луною посребренных,
Пляшите ниже ландышей смиренных,
Вскружилась голова от вашей суеты;
Нет, так я не скучал еще ни разу!
Какую бы мне сотворить проказу?
Кого бы нарядить в шуты?
Да! вот несется кто-то;
Меня берет охота
Телегу опрокинуть в ров.
Кикимора, не трогай ездоков.
Ты унимать других всегда готов,
Да не трудись! коней бешу хлопушкой,
Играю собственной, а не твоей игрушкой.
Не тронь! он
мне принадлежит:
Туранский див, Арслан, мне шлет его в подарок.
Ах, братец! мерин коренной пыхтит.
Послушай: день был жарок, —
Дай их помыть, дай в лужу окунуть.
Не смей на них ниже дохнуть;
Прочь! подниму тревогу;
Ведь Буку позову: он — знаешь ли? — тебя...
Конечно, можно бы... но нет! боюсь себя...
Пусть кончит мой мудрец дорогу:
Как разыграюсь, руку или ногу
Ему сломлю, а он мне нужен цел.
К тому же этот мне пострел,
Кикимора — нет мочи! — надоел.
Прочь, рассержуся не на шутку!
Мы похохочем лишнюю минутку:
Сердись!
Смеешься надо мною, плут!
А! ты ругаться смеешь, шут?
Ну, не во гнев: приму тебя, брат, в руки;
За чуп, за чуп!
Кикимора, не будь же глуп!
Кикимора, и не боишься Буки?
Ай, право, Бука близко! ай!
Ай, Бука! ай, ай! Бука, помогай!
Эй, барин! спишь? Застава! прилетели!
Тьфу, пропасть! ввек мои лошадки не робели,
А нынче что-то да не так:
Метались в сторону, храпели;
Да, благо, я не из зевак;
Не то — мы в яме бы сидели.
Сем, колокольчик отвяжу! слезай,
Проснись-ко, подорожную подай;
Мы в Питере, сударь!
Я здесь, родимый край!
Здесь сын твой: из степей, из обиталищ дальных
В родные стены возвращен;
Для радостных ли дней или для дней печальных?
Ответствуй, пышный град! Но в безответный сон
Немой, безжизненный Петрополь погружен:
Ни гласа, ни привета!
Вся область спит, туманами одета...
Туманы! мгла! — Увы! где полуденный рай?
Ты далеко за мной, Иран, отчизна света!
Где остановитесь?
У Демута.
Ступай!
Еще бы их застать! да, чай,
Они уж въехали в заставу...
Ну, все равно! уж я потешился на славу.
Как я его таскал!
Уж как поколотил исправно!
Как он кувыркался забавно!
Да как я хохотал!
Что ж мы теперь начнем? Из слуховых окошек
Дай вызову влюбленных кошек:
Котом мяучить стану по стене.
Быть праздным не люблю: возьмет тоска и скука...
Чу! поле вздрогнуло от топота и стука!
При выглянувшей из-за туч луне,
Мне чудится, на соловом коне
Там грозно мчится — неужели Бука?
Он! он! — Шишимора, не в добрый же ты час
Сказать решился правду в первый раз!
Что, ежели тебя нашли в канаве?
Воображаю, как расплакался пролаз,
Как начал доносить, наушничать на нас!
Быть, кажется, допросу, быть расправе.
Содроглися кости в заросших гробах:
К нам Бука несется в густых облаках;
Дохнет ли перуном — завяла трава;
Просвищет ли бурей — валятся древа.
Кикимора!
Ау, зовут!
Спеши, лети: зовут на суд.
Кикимора!
Явися, оправдай себя:
Ay! ay, Кикимора, зовут тебя!
«Ay! ay! зовут!»
Не устают:
Кричат, аукают, — ну, словно девки,
Как в чаще разбредутся по грибы!
Но делать нечего, не миновать судьбы:
Пришлось разделаться за шутки, за издевки!
Ау! Кикимора!
Ау! лечу, лечу!
Но я тебе, приятель, отплачу!
ЯВЛЕНИЕ 2
Крик призывный, крик совы:
Духи, собрались ли вы
В час волшебный пред рассветом
На холме, в туман одетом?
Мы услышали твой зов:
Поднялись мы из гробов
Там из-под дубов и липок,
Рой беспятых, рой антипок.
Рой надводных плясунов,
Мы услышали твой зов
Там над радугой болота,
Средь зеленых, влажных мхов:
Что? какая там работа?
Мы при месячных лучах
Раскачались на древах,
Хохотливые русалки, —
Вдруг услышали твой зов,
Голос твой смешной и жалкий,
И примчались из лесов.
Ель, сосна не выше леших,
Нам в траве равна трава, —
Что прикажешь нам, сова?
Мы заводим в тину пеших,
Мы обходим ездоков:
Мы услышали твой зов.
На грудях, как лебедь, белых,
Чистых, будто первый снег,
Юных вдов и дев созрелых
Мы избрали свой ночлег;
Там мы на грудях сидели,
Зов услышали — слетели!
Сильфы мы; мы от высот,
Где без скорби, без забот
И резвились и кружились,
На лучах луны спустились.
Блеск несносный, свет дневной
Ненавидят наши очи;
Мы жильцы подземной ночи,
Вверх мы вызваны совой.
Дом наш в глубине пучины,
Но на берег вышли мы
Из речной, прохладной тьмы,
Сладкогласные ондины.
Мы ж купаемся в огне;
Любим мы и треск и пламень;
С дымом вьемся к вышине,
Растопляем медь и камень, —
Совушка, сова из сов,
Мы услышали твой зов!
Совушка, сова из сов,
Мы услышали твой зов!
Сюда вас звать велел великий Бука:
Судить он хочет двух ослушников-духов;
Над ними приговор да будет вам наука!
Не знаю, превратит ли их в волов,
Иль человеку предоставит
И грудь земли орать заставит,
Или же обернет в почтовых лошадей,
Или в кряхтящих стихотворцев,
Или в дрожащих царедворцев,
Или в игралище детей,
Жуков, привязанных ногою к нитке, —
А только знаю, их осудит к страшной пытке.
Пора унять вас: вы охотники шалить.
Но благо: с вашей братьею шутить, —
Я вам порука, —
Не любит Бука.
Кикимора! Шишимора! раздор,
Который сеете между духами,
Нам надоел; от жалоб, криков, ссор
Покоя нет нам; что нам делать с вами?
А сверх того, не я ли вам велел
Отнюдь никак не ведаться с чужбиной?
И что же? ты, Кикимора, пострел,
Ты англичан, ты немцев облетел,
Ты воротился с целою корзиной
Противных мне, неслыханных затей!
И что же? Русскую литературу,
Мою шутиху, смирненькую дуру,
Ты, ты заставил умничать, злодей!
Я дядьку дал ей, чинного француза;
Я няньку дал ей, — называлась Муза,
Да, Муза! — Им подчас давал щелчок
Кикимора; старушка, старичок
Сердились, но не ждали, не гадали
От детища ни горя, ни печали:
Оно их слушалось, под их гудок
Плясало по введенному порядку;
Вдруг няньку в шею, старику толчок,
Ногами топнуло и ну! вприсядку.
А ты, Шишимора! — ты не шалун,
Ты хуже шалуна: наушник, лгун;
Обнесть других тебе и пир и праздник;
Но сам каков ты? говори, проказник;
Скажи, как смел ты, Буки не спросясь,
Сноситься тайно с дивами Турана?
Не ты ль подарок принял от Арслана?
Или не я властитель твой и князь?
К тому ж, кому раскидываешь сети?
Холодному, слепому гордецу,
Безумному, как Евины все дети,
Бегущему на гибель, как к венцу,
Без всякой помощи духов и ада, —
Ловить таких — какая тут отрада?
Теперь внемлите мне, духов собор;
Произнесу над ними приговор:
За все помянутые мною шашни
Я мог бы их томить в подвалах башни;
Зашить я мог бы в зайчий их тулуп,
Пугать и гнать помещескими псами;
Лет на сто запереть в пустынный дуб...
Не так ли? мог бы? рассудите сами!
Но потому ли, что наш век так глуп
И уж с виновных не сдирают кожи,
Или что с прежним Букою не схожий,
Хотя, как прежде, хмурю бровь и лоб,
Я сам под старость тайный филантроп,
Или что без того не быть бы сказке, —
Я положил в премудрости своей,
Дабы подобных не было затей,
По предварительной примерной таске,
Их порознь на год в кабалу отдать
Ижорскому. — Надеюсь, им наскучит,
Нас слушаться, надеюсь, их научит!
Не слишком ли я благ? прошу сказать.
Преступники достойны всякой муки:
Поем и славим милосердье Буки!
Но месяц в облаках потух:
Белеет край небес туманных,
Редеет тьма полей пространных,
Светает... чу! запел петух!
Легче дыма, легче снов
Разлетелся сонм духов:
Нет виденья, нет призрака;
Шум и шепот их затих:
Миновало царство мрака,
Солнце близко, рассвело;
Спрятаться и мне в дупло!
ЯВЛЕНИЕ 3
Алина, с кем я танцевала?
Ижорского, ma chere,[185] ты не знавала:
Он путешествовал, в пять лет
Объехал целый свет;
Как слышно, человек необычайный
И свел своим умом Ветренева с ума.
Людей необычайных ныне тьма.
А впрочем, ты признаешься сама,
Ветренева с ума свесть — нет великой тайны.
Ветренев, слышите?
Позвольте, генерал!
Графиня, нет! простите! не слыхал.
Княжна божится, что не трудно
С ума вас свесть.
С княжной и с вами спорить безрассудно:
Княжне и вам на жертву ум принесть
Всегда себе поставлю в честь.
Знакомы вы с Ижорским?
Боже!
Мы с ним друзья:
Он жизни для меня дороже,
С ним неразлучен я.
Нам друга своего, Ветренев, опишите!
Глубокий ум, но сердца не ищите:
Оно растаяло от гибельных страстей.
Господь избавь нас от таких друзей!
Лицо Вампира или Лары...
Кадриль! там недостало пары:
Осмелюсь ли, княжна?
Вертеться не откажется она!
Вы так задумчивы, не влюблены ли?
Что за вопрос? но пусть так! я влюблен.
Не верю я: вы ко всему остыли.
И я, признаться, светом утомлен:
Я много жил, и чувствовал, и видел,
Я много жил — и жизнь возненавидел!
Но с небольшим вам двадцать лет?
Да в двадцать лет я прожил веки.
Испил и радости и скорби реки,
И для меня обманов сладких нет!
Тогда возьмите пистолет
И — застрелитесь.
Вот совет!
Но видно по всему, вы не поэт.
Вот молод и румян и глуп и тучен,
А и в него вселилась блажь,
И лезет он туда ж,
И страстию байронствовать размучен!
Вы здесь, Ижорский? и не скучно вам?
Средь вихря света леденеют чувства;
Природы чудеса и чудеса искусства
По слуху одному знакомы нам,
Но вы их видели! вы были в вечном Риме;
На Этне были вы: в ее священном дыме
Над морем пламенным, над ранней, светлой мглой
Носились вы ликующей душой
При воскресающем, дневном светиле!
Вы поклонялися в степях при древнем Ниле
Царей египетских гробам;
Вы измеряли пирамиды...
О боже мой! вы были там,
Где за свободу гибли Леониды,
Где пел божественный Гомер —
В Афинах, в Спарте были сами!
Ах! как вы счастливы в сравненьи с нами!
Я, например,
Под хладными я зрею небесами,
Все это только знаю я из книг, —
Как на восторги вас достало?
Клянуся, за один подобный миг
Отдать полжизни дешево и мало!
Как молод он, как пламенен, как свеж!
Да, были и во мне когда-то чувства те ж...
Зачем же я отцвел и почерствел так скоро?
Давно я позабыл свою весну.
Но от его сокрою взора
Души моей убитой глубину:
Холодный мой язык счастливца не встревожит.
Он, впрочем, и понять меня не может:
Содрогся бы, когда б воображал,
Что я среди святых воспоминаний,
Среди развалин, водопадов, скал,
В странах, к которым простирает длани,
Где каждый шаг мой чудо обретал,
Без крыльев, без мечтаний
Скучал!..
Как надоел мне этот бал!
Мне душно! шумом оглушенный,
В толпе, но средь толпы уединенный,
Забыться не могу: пойду;
Но скуку ту же я везде найду.
ЯВЛЕНИЕ 4
Плывет по небу ясная луна;
С чуть слышным стоном о гранит прибрежный
Бьет сонная, ленивая волна;
Кругом меня и мир и тишина,
Но мира нет в душе моей мятежной.
Исполнен дерзости, исполнен сил,
Когда-то призрак счастья я ловил,
Но скрылся средь ненастья призрак дивный.
Все испытал я, все я разлюбил:
И скорбь и радость мне равно противны.
Пусть ищут! счастия искать не мне
В унылой, вялой, мертвой тишине.
Я все вкусил: и блеск златой лазури,
И брань стихий, и брань сердечной бури,
Восторг и ярость, ревность и любовь;
Вкусил, забыл, — не пожелаю вновь.
Я в битве зрел дымящуюся кровь,
Близ моего чела жужжали пули;
По битве с пламенных, роскошных уст
Я поцелуи пил: и что ж, скажу ли?
Меня война и нега обманули!
В войне и неге холоден и пуст,
Я видел смерть без страха, без участья,
Я поднимался с ложа сладострастья
С усталой, пресыщенною душой
И снова рвался в ужас боевой!
Что может быть еще мне в свете ново?
Все, все, что сладостно, все, что сурово,
Знакомо, старо для меня; не я ль
Исчерпал все: и самую печаль
И самое раскаянье? Сначала,
Так, — кровью обливался я, стеня,
Но алчный коршун — совесть — занимала,
Живили угрызения меня...
Теперь — или последовать совету,
Который с час назад я дал поэту
Жеманскому? — Так, вижу, средства нет:
Когда-нибудь и тот же пистолет,
Или вода, или кинжал надежный...
А если то конец мой неизбежный,
Что медлить? но зачем же и спешить?
Нет, не в минуту прихоти, не в скуке
Я разорву бесцветной жизни нить:
Я хладно приготовлюся к разлуке
С унылою гостиницей земной;
Я выйду равнодушный постоялец,
Не скроюсь из нее, платильщик злой.
И что же? в путь готовлюсь роковой,
А перстень? почему хранит мой палец
Подарок этот чудный и смешной?
Как сердце человека своенравно!
Ужель? — клянусь, и ново и забавно:
Тому, чем мог бы быть блаженным я,
Не верит мертвая душа моя;
И между тем, как разбирать я стану, —
Здесь, в глуби сердца, верю талисману!
От шайки бедуинов караван
Я с горстью храбрых спас в глухой пустыне
(Все это помню, будто вижу ныне),
Тогда-то насмерть раненным мне дан
Дервишем этот дивный талисман;
И он сказал мне: «Вот кольцо простое:
Ты ж, сын мой, пренебречь им не дерзни;
Кольцо на пальце трижды поверни
И покоришь себе начало злое».
Старик вдруг умер; но в его очах
Изображались злоба, смех и страх.
Вот шепчет мне какой-то демон, чтобы
Я испытал могущество кольца;
В прошедший век, в век моего отца,
Такое дерзновенье навлекло бы,
Что хуже казни, хохот на меня;
Но изменился свет: день ото дня
Воскресшие старинные преданья
Приемлют большую над нами власть;
О люди! люди! странные созданья!
К чудесному во всех возникла страсть.
Давно ль кричали: «Ад и небо бредни!»
Не верили ни в бога, ни в чертей;
Все просвещалось, самые передни.
Теперь — взгляните на своих детей,
Ученики, поклонники Вольтера!
Конечно, суеверие не вера:
Но где же, где хваленый ваш успех?
Что ваша мудрость? и подумать — смех!
На чем же я остановлюсь? и веря
И вместе и не веря, что начну?
Что будет — будет! — перстень поверну,
Пусть ошибусь, — не велика потеря!
Раз, два, три — вздор! — Пора домой: с Невы
Поднялся ветер... Кто же там навстречу
Ко мне идет? — Остановлюсь, замечу.
Вы звали, кажется...
Ошиблись вы:
Я звать не думал.
Право? вот забавно!
Да кто же здесь глубоко так и плавно
О вашем просвещеньи рассуждал,
О предрассудках, суеверьи, вере,
О людях, веке, мире и Вольтере,
И наконец вертеть колечко стал?
Итак... но не того я ожидал!
Беда! и нас встречают уж по платью!
Неужто мне явиться было с ратью
Чудовищ разных? век ведь не таков!
И к нам безжалостлив он и суров:
Мы из баллады в прозу перебрались.
Не горд, не пышен ныне наш наряд:
Нам вместо прежнего всего остались
Фрак серый, пестрый плащ да чудный взгляд.
Но позабудь на час мой вид смиренный.
Чего желаешь? будет! прикажи!
Клянусь, хотя зовешься духом лжи,
Старик ты в самом деле драгоценный!
Итак, послушай, милый супостат:
Мне тридцать лет, здоров я и богат,
И, говорят, не дурен я собою,
Быть может, и не глуп; но кто ж судьбою
Во всем доволен? тяжек жребий мой!
И я (стыжусь! смеяться надо мной,
Насмешник ты лукавый, старый, волен!),
Но общею и я болезнью болен:
Все надоело мне; и жажду я
Каких-нибудь безвестных впечатлений, —
Всех вялых скорбей, пошлых наслаждений
Пугается, бежит душа моя.
Да, нелегко тебе помочь, приятель!
Да, люди стали очень мудрены!
Бывало, деньги, женщины, чины —
И счастливы, а ныне, ныне кстати ль?
Не смей и предлагать им вздор такой!
Но быть так: выслушай, философ мой;
Придумал я новинку вот какую:
Доселе ты людей, их мысли, свет
Знавал, признайся, — только из примет;
Скажи мне, видеть истину нагую
Везде, во всяком случае, всегда
Желаешь ли?
Скажу, положим: «Да»;
Твои условья?
Не страшись, любезный,
Не стану требовать твоей души:
Обряд пустой, старинный, бесполезный!
Нет! вон бумагу только подпиши,
Что год меня продержишь.
Шутишь?
Только!
Что ж? по рукам?
Бумага где?
Изволь-ко!
ДЕЙСТВИЕ II
ЯВЛЕНИЕ 1
Как весело моим товарищам-духам!
А мне как скучно!
Как тесно средь людей, как вяло и как душно!
Друзья, друзья! раздолье вам:
Вы вьетесь к светлым высотам,
Перелетаете моря и сушу,
Подслушиваете природы душу,
Таинственный бой жил земных,
Вниз смотрите очами звезд златых,
Поете в гласе бурь, средь пламени трещите, —
Меня, изгнанника, вы, братья, помяните!
И, если близко кто порхает в ветерке,
Или работает и роет подземелье,
Или вкушает сладкое безделье,
Купаясь в быстром, алом огоньке,
Вот в этом, например, что в камельке,
Пусть мне предстанет! пусть веселье
С ним посетит меня в угрюмой келье!
Мне грустно: я сижу нахмуряся как сыч,
Сижу, Ижорского хандрою зараженный,
Вздыхаю, как влюбленный,
И сонный монолог читаю, усыпленный...
Придите же!
А! здравствуй, Знич!
Не думал, не гадал в тебе найти поэта!
Брат, славная тобой элегия пропета!
Ха! ха! ха! ха! как ты, Кикимора, смешон!
Дай осмотрю тебя со всех сторон:
В руке газета,
А на носу очки,
Глубокомыслия и дельности примета!
Где прежние твои прыжки?
Проворство где былое?
Оставь меня в покое!
Я без того сердит:
По милости наушников и Буки
Мне умереть пришлось со скуки...
Все вашу братию смешит!
Поверь, мне не до смеха:
Плохая тут потеха
Дни проводить с брюзгой,
Кому все надоело под луной.
Хоть бы он раз, хоть бы ошибкой
Меня порадовал улыбкой!
Казать ему я истину взялся,
Срывать с людей, с их помыслов личину;
Вот думал: угожу! Кляну свою судьбину:
Расшевелить его нельзя!
Кто б ни был, а при мне свои все мысли,
Все тайны выскажет; сам случаи расчисли,
От них хотя бы кто да хохотал —
Пример: писатель; издает журнал;
Заглавье чудо: «Беспристрастный»!
Судья стихов и прозы самовластный,
Он уши свету прожужжал
Про чистую свою любовь к наукам; я же
Смекнул, что чистота его вся в саже;
С ним свел Ижорского, и был мой журналист
Речист!
С глазами, полными огня и чувства,
Он стал — ты отгадал — ругать искусства,
С восторженным размахиваньем рук
Стал поносить безумный бред наук
И восклицал: «Нет! только в деньгах счастье,
К ним только, к деньгам, есть во мне пристрастье;
За деньги — Пушкина я унижать готов,
За деньги Пиндар мой — Свистов!»
Так толковал герой бумажный,
Но сохранял и вид и голос важный
И надрывал витийством грудь;
Что исповедал нам, нимало не заметил
И только помышлял и метил,
Как нас надуть.
Смеялся твой Ижорский?
Он? ничуть!
Зевал. Когда ж ушел писатель,
Зевнул, еще зевнул и мне сказал: «Приятель,
За истину твою и гроша я не дам.
Ее и прежде знал я сам,
И для таких, как это, откровений
Не нужен мне ни злой, ни добрый гений».
К влюбленным я его привел потом:
За постоянство их хвалили всюду,
Дивились все их нежности, как чуду, —
Но нам они простейшим языком
Признались, что друг друга ненавидят,
Смешнее ничего любви не видят
И только для того доигрывают роль,
Чтобы о них не замолчали в свете.
И мы отправились оттоль
К ученому: его застали в кабинете
За книгами; но книги ела моль;
Он нам сказал: «Они единственно для виду,
В них в год заглядываю раз;
Труды и чтенье пагуба для глаз».
Вот завернули к Аристиду
Новейших дней, к судье: «Сердечно бы я рад, —
Так говорил судья, — продать неправде душу,
Но, мой почтеннейший, я трушу!
Ведь сто рублей и тысяча не клад,
И предлагать такую малость глупо;
Большая у меня семья —
Дарить, так уж дарить не скупо!»
Два франта к нам пришли; их прозвали: друзья;
Что не солгали
Красноречивой древности скрыжали,
Что подлинно Дамон и Пифиас живали,
Из их примера утверждали;
Друзья уселись — и тогда...
Ты отгадаешь их признанье:
То было их последнее свиданье, —
Друзья расстались навсегда.
Что ж твой питомец при подобных встречах?
Жалеет о своих минувших сечах,
О странствиях своих былых,
О тех пустынях грозных и немых,
Где он скучал, как здесь скучает,
И сердится и уверяет,
Что ведал это наперед,
Что это вовсе для него не ново:
Он каменный, он лед!
И если бы не данное мне слово,
Меня прогнал бы он давно:
Ужиться с ним страх, братец, мудрено!
Кикимора, тебе, как другу,
Я окажу услугу:
Возьми, вот порошок;
Он мной составлен из огня живого,
Которого пылающий поток
Причина всякого бытья земного;
Я ж при содействии ночных светил
Моими чарами огонь сгустил.
Знай: в порошке чудеснейшая сила;
Знай: смертный, будь он хладен, как могила,
Любовью загорит, как вкусит от него,
И отречется от всего;
Ее лишь будет видеть во вселенной,
За ней последует повсюду и всегда,
Но если влюбится она в него — беда!
Любовь погаснет в нем — перун мгновенный,
Раздравший ризу тьмы,
Блеск, за которым мрак мрачнее вдвое.
Заговорились мы;
Прощай, обнимемся!
Нет, брат, пустое!
Благодарю тебя, но ты сожжешь мой фрак.
Вы, саламандры, пламень,
Да я теперь не воздух и не камень.
Я зябну здесь: прощай, чудак!
Да, славный порошок и преполезный!
Спасибо, Знич любезный!
Вам, Лев Петрович, удружу:
He стану перед вами лицемерить,
Не обману вас, правду всю скажу;
Но вы вольны ж мне верить иль не верить...
И если вам лжецом казаться буду я,
Что делать? такова судьба моя!
Хотя и горько и обидно,
Не спорить же с судьбой, как видно.
Излечится от скуки наконец
Страданьями мой молодец
Живыми, самыми живыми — вам ручаюсь.
Посмотрим, как их поспешит обнять?
На вялость их — надеждою ласкаюсь —
Не будет нам пенять.
ЯВЛЕНИЕ 2
Еще бы не скучать! Мой боже!
Здесь, в Петербурге, все одно и то же.
Неблагодарная! она, —
Нет бала, нет собранья, —
Полком поклонников окружена;
Для них закон ее желанья, —
И смеет говорить, что скучно ей!
Да, признаюся в глупости моей:
Они-то именно мне надоели,
Все эти селадоны, пустомели,
Любезники, питомцы наших зал.
Как только вспомню бал,
Их сладость, остроты, кривлянье, вздохи, лепет, —
Меня бросает в страх и трепет.
Сначала весело дурачить было их;
Но вижу: и щелчков моих
Они не стоят.
Все? без исключенья?
По крайней мере, вот Ижорский не похож.
Ижорский? ваш герой? — хорош!
О! нет сомненья:
Он не мартышка... он медведь.
Однако ж этому медведю сеть
Раскинуть ты пыталась.
Что ж? вам я признавалась
И признаюсь... ведь было бы смешно,
Когда бы небом было суждено
Его разнежить мне!
Ма chere, смешно бы было:
Воображаю, как смотрел бы он уныло,
Как ревновал бы невпопад!
Гяур наш, наш Конрад
От одного дрожал бы, таял взора,
От взора моего! — Ручаюсь вам, умора!
Ижорский Лев Петрович...
Он! принять!
Его в гостиной будем ожидать.
ЯВЛЕНИЕ 3
Кикимора, где ключ от фортепьяна?
Не знаю: заложен.
Лекарство действует: герой влюблен.
Что ты смеешься, обезьяна?
От скуки сказку я прочел:
Мудрец влюбленный; пресмешная сказка!
И сходство ты нашел?
Прошу покорно: вот привязка!
Какое сходство? с кем? с тобою?
Да.
Влюблен ты? не поверю никогда.
Влюблен?.. как это слово мало!
С ее бытьем мое бытье
Судеб определение связало;
Из всей вселенной я избрал ее.
Горжусь перед тобою,
Насмешник жалкий, злополучный дух:
В тебе нет жизни, ты для гласа сердца глух;
Могущ, бессмертен ты, но ты с душой родною
Не встретишься вовек;
Я слаб и смертен — пусть! — но человек.
Так, так! ты человек: в восторге этом глупом,
В непостоянстве этом узнаю
Природу ветротленную твою.
Давно ли сравнивал себя ты с хладным трупом?
«Я для всего простыл, перегорел;
Уж недоступен я для стрел
Страстей и рока и напасти».
И кто же? ты — невольник страсти,
Которой (не сердися, свет!)
Из всех страстей смешнее нет?
К тому ж, перед тобою
Скрывать нужды нет, и не скрою:
Ты точно прав был; без огня,
Без жизни, камню мертвому подобен,
Ты не был уж способен
И забавлять меня.
С таким кумиром год, по нашему условью,
Прожить мне стало тяжело:
Я, я надменности твоей назло
Околдовал тебя любовью.
Ты?
Так, я. Неужель не знаю вас,
Смешные, гордые Адамовы потомки,
Вас, род заносчивый, как вечный кедр, и ломкий,
Как трость сухая, как зерна лишенный клас?..
По воле мы играем вами:
Вам заблуждения даем,
То стужей вас знобим, то жжем огнем
И веселимся вашими страстями.
Безумья ваши нам насущный хлеб;
А не припомню я ни разу,
Чтобы из вас кто сотворил проказу
И не винил бы неба и судеб:
Нос расшибете? — божие веленье!
Споткнетесь? — тайна! глубина!
Не так ли? встретилась тебе твоя «она»,
И ты задумал в то ж мгновенье:
«Ее узнал я, роком мне дана!
Она — моя та половина,
С которою соединен и слит,
Божественный гермафродит,
Когда-то я носился среди чина
Бесплотных, дивных сил,
Но там — не знаю, как? — да согрешил;
Тогда создатель
Меня во гневе на два распилил».
И прочее, о чем мечтатель
Платон премудрую систему сочинил!
Прекрасно, слова нет; догадлив ты и тонок
И рассудителен: а между тем бесенок,
Покорный ваш слуга, над вами подшутил!
Досадно, и тем более досадно,
Что, кажется, ты прав!
Но быть так: от твоей мне шутки не накладно;
От чар ли я каких, волшебства или трав
Влюблен — но все влюблен, и радуюсь любови:
Ты с нею ток роскошный новой крови
Мне пролил в жилы; сердце расцвело,
Все вкруг меня вновь ясно и светло;
Во взорах Лидии взаимность я читаю,
В порывах сладостных и бурных утопаю.
И все, что следует, как то известно нам
Давно из приторных элегий, из посланий,
Исполненных восторгов и страданий!
Да с позволенья вашего я вам
Со всею скромностью вопрос задам:
Что, если ангел ваш лукавит, лицемерит?
Что, если — пусть и не при всех, —
Но тайно подымает вас на смех?
Ваш ангел женщина, а женщине поверит
Ребенок разве — вдруг...
Задумался?.. меня к ней не свезешь ли, друг?
ЯВЛЕНИЕ 4
Послушайте, mon oncle, что Лиди говорит!
Неужели мой фаворит
Ижорский держит шута?
Он? путешественник, философ, филантроп?
Ох вы, разумницы! ну, держит шута!
Что ж тут худого? Йорик и Эзоп
Что были? ведь шуты ж! и на меня минута
Находит иногда, в которую, когда б
Я не был ваших предрассудков раб,
Меня бы утешал дурак забавный
Гораздо более всех ваших мудрецов.
Люблю Москву я, город православный:
Вот там живут по правилам отцов;
Хоть наряжаются и там подчас в шумиху,
А золоту все честь и славу отдают;
В Москве у князя Алексея шут,
Купила Марья Дмитревна шутиху...
Papa![186] возможно ли? Москва...
Не Петербург? — Слова, одни слова!
Ижорский странен, мы согласны;
Да человек богатый он, прекрасный,
Родня большая, множество связей,
Проигрывает куши,
Сказать, какие? при ином не смей;
Зато семь тысяч душ! за эти души
Прощу мильон да не таких затей!
Ижорскому из первых я друзей,
И вас, mesdames,[187] прошу, как можно
С ним обходитесь осторожно.
Его просили вы?
Он дурака хотел привезть сюда на дачу...
Просил.
С досады чуть не плачу:
C'est ridicule![188] побойтеся молвы...
«C'est ridicule» — вот ненавижу слово:
Оно у вас про все и для всего готово.
Но больше не хочу вам потакать:
Моих плохих и жалких обстоятельств
Не утаю от ваших я сиятельств,
А чем могу их поддержать?
В Ижорском бог послал мне благодать:
Он не игрок, не любит он играть,
Играет так, со скуки;
А между тем господь недаром дал мне руки.
Конечно, этот способ сопряжен
С большою трудностью, — другой я, лучший, знаю;
Тебе, та chere Lydie,[189] его не предлагаю;
Однако же в тебя философ наш влюблен...
Mon ame,[190] сентиментальность ненавижу:
Не плачь! я для тебя беды большой не вижу,
Хотя бы замуж выдти за него.
Но, впрочем, и не требую того.
Неужто не поймешь? У вас, плутовок,
Тьма хитростей, уверток и уловок;
Не мне тебя учить: найдешь сама
Довольно средств, как свесть его с ума.
Мне денег, денег! бьюсь не из большого:
Будь деньги, сыщем жениха любого.
Принарядитесь для побед:
К нам Лев Петрович будет на обед...
Как вас приму я, Лев Петрович!
Рекомендую: наши все! друзья!
Граф Фаро, князь Тузов, лорд Гамстер, пан Стоссович, —
Их полюбить прошу покорно я!
Да! приказать в уху прилить араку:
Одно шампанское — без крепости, без смаку!
В пух разорился я: увы! — уха и дочь,
Не откажитесь вы сегодня мне помочь!
Какие правила! какие наставленья!
И будут в пользу вам? но в этом нет сомненья:
Вы своего отца достойное дитя;
Пленять, обворожать, заманивать шутя
Умеете...
Оставьте оскорбленья,
Графиня! низостей чужда душа моя:
Ижорского я не любила,
Но гордость, признаюсь, мне голову вскружила,
И очень виновата я —
И вот наказана!.. Однако мне поверьте,
Различие найдется между нас:
Тщеславье ослепить могло меня на час,
А все на свой аршин меня не мерьте.
Благодарю покорно! но я вам
Себя — в свою мне очередь поверьте —
Без наказанья унижать не дам!
Кто прав? я или ты? Ты слышал сам:
«Ижорского я не любила,
Мне только гордость голову вскружила».
Вот видишь ли, любезный мой Адам:
Твоя небесная, божественная дева —
Хотя признаться в том и неприятно мне —
Такая ж Эва,
Как все оне!
Вот, вот где-в сердце смерть! Ты победил, лукавый!
Так, смейся, торжествуй! Растерзанный, кровавый,
Для человечества бесчувствен, слеп и глух,
Я твой отныне, адский дух!
Людей я презирал, отныне ненавижу.
Она — нет! нет! — ее я боле не увижу.
Любовь, ко мне любовь мне в ней являло все:
В движениях, в очах любви святая сила,
Со мной душа ее, казалось, говорила...
И не любила!
Я был игрушкой для нее:
Она меня с Вздыхалкиным сравнила,
С Жеманским, с тварями! а я ей бытие,
Дыханье каждое ей посвящал я! больно!
Хохочешь, враг? довольно!
Да, мера есть всему,
Терпенью даже моему;
Ты вспомни, власть дана мне над тобой, предатель:
Ужасным быть могу...
Не для меня, приятель:
Мой год неволи кончился вчера;
Из милости одной, из сожаленья
С тобою пробыл лишний день я;
Расстаться нам пора!
Так, пора — и я покину
Ваш несносный, бледный свет,
Вашу душную долину,
Где наводит все кручину,
Где ни тьмы, ни блеску нет.
Прилечу — и будет праздник
Между наших шалунов:
«Воротился наш проказник!» —
Так воскликнет полк духов.
Здесь я дряхлый старикашка,
Там же свеж и вечно юн,
Весел, легок, будто пташка,
Скор, как яростный перун.
Стрекоза, мой конь ретивый,
Верный конь, — зову! сюда!
Унеси меня туда,
В край свободный и счастливый,
В край лучей и гроз и бурь,
В беспредельную лазурь!
ДЕЙСТВИЕ III
ЯВЛЕНИЕ 1
Смотрят вниз густые тучи;
Чей-то голос в мраке бродит:
Леший путников заводит, —
Дик и страшен бор дремучий.
Здесь и днем глухая ночь;
Не был слышен здесь от века
Стук секиры дровосека;
Зверь бежит отселе прочь,
Здесь объемлет человека
Дрожь, немого мрака дочь.
Здесь ничей нас не тревожит
Любопытный, дерзкий взор:
К нам проникнуть в черный бор
Только оборотень может.
Но что я вижу? Ловчий дерзновенный
Сюда зашел! и не содрогся он,
Когда седого Пана тяжкий стон,
Стоустным, диким гулом повторенный,
Восстал пред ним при входе в наш предел!
От страха он не пал? не помертвел?
Когда пред ним сгустилися туманы,
Когда из них призраки-великаны
Подъялися, наш полк сторожевой,
Стояли, возвышались над древами
И длинными махали рукавами, —
Ужель тогда при входе в наш предел
От страха он не пал, не помертвел?
Ужели он при входе в наш предел
От ужаса не пал, не помертвел?
Бросьте же вздор романтический,
Гнев прекратите лирический;
Но удивляюсь и сам я:
На чудака погляжу,
Может, узнаю и вам я,
Кто этот ловчий, — скажу.
Скажи, скажи, любезный братец!
Между людьми ведь ты живал:
Быть может, где его встречал.
Смотри, какой нахал,
Какой наглец и святотатец!
Какой наглец и святотатец!
Какой нахал!
Между людьми ведь ты живал:
Кто он? скажи, любезный братец!
Ижорский, ты ли? старый друг,
Как изменился ты! Как исхудал ты вдруг!
Как бледен! Дик твой шаг то медленный, то шибкий,
Уста искажены язвительной улыбкой,
В лице, в движеньях тягостный недуг.
Бедняжка! — нет, теперь живых тех ощущений
Не думаешь искать, которых ты искал;
Отравою напитанный кинжал
В груди твоей, кинжал безумья и мучений;
В твоей бунтующей крови
Весь пламень яростной, неистовой любви,
Весь пламень ревности — и нет тебе надежды!
Вы, люди, жалкие невежды:
Почто зовете нас духами зла и тьмы?
Союза вашего не ищем мы:
Над человечеством не возноситесь сами;
А нам — к чему нам связываться с вами?
Вот презрел данное ему судьбой,
Желал того, что смертному не в силу, —
И сокрушился подо мной
И клонится в разверстую могилу!
Но ведайте, друзья,
Его сгубил не я;
Его сгубила собственная гордость:
Орлом не будет муравей вовек,
И грязи не дана алмаза твердость, —
Быть демоном не думай, человек.
Его сгубила и проч.
Молчите, пустомели!
Вы мне рефренами своими надоели:
Вы хуже русских рифмачей,
Которые не раз меня бесили:
Ввек то твердят, что им друзья их натвердили,
А рады присягнуть: «Не крадем у друзей!»
Стихи их рвотное для страждущих ушей.
Да мы оставим их и с высоты древесной
Послушаем знакомца моего:
Ручаюсь, будет монолог чудесный;
Ведь звали ж в свете умником его.
Послушаем, послушаем его!
С ружьем блуждаю одинокий,
Взведен убийственный курок;
Неутомимый я стрелок,
Ловец суровый и жестокий.
Слежу медведей и волков;
Меня ж следит, не отдыхая,
Всегда, повсюду боль живая
И гонит в тьму из тьмы лесов.
Как труп, оживший средь могилы,
Так, содрогаясь, ожил я
Для чувства — муки бытия;
Я рвусь — нет, нет спастися силы!
Увы! испил я лютый яд,
Отраву страсти безнадежной;
Ношу в груди моей мятежной
Все муки ревности, весь ад...
Люблю и вместе, презираю;
Кляну себя, но все люблю, —
Кто выразит, что я терплю?
Кто выскажет, как я страдаю?
Огнем свирепым стала кровь;
Как на горе ужасной, хладной
Терзал титана коршун жадный,
Так я растерзан, о любовь!
В немую глушь, страдалец, убегаю
От рода омерзевших мне людей,
Так! люди хуже диких тех зверей,
Которых здесь напрасно поражаю.
Бегу — но всюду гибельный призрак
В прозрачной тьме мелькает предо мною;
Он, гладный, кормится моей душою;
Вотще скрываюсь в неприступный мрак:
Везде, всегда сирены образ вижу,
Которую люблю и ненавижу;
Ее лицо являет мне луна,
Ее встречаю я во всей вселенной,
Все для души моей обвороженной —
Заря и солнце, день и ночь — она.
Она — в зефире каждом дышит,
Со мною шепчет в шелесте листов;
Падет ли что? — то шум ее шагов;
Мой слух ее в ручье и ветре слышит.
Когда ж заблещет ранняя роса,
Тогда ее густые волоса
Я обоняю в мураве душистой,
Тогда в росинке каждой серебристой
Навстречу мне горят ее глаза.
Она — о страх! о радость и мученье! —
Теперь же, в это самое мгновенье,
Сквозь слезы улыбаясь и стеня,
Вот с каждой ветки смотрит на меня!
Он бредит непутем, сестрицы!
Ведь сумасшествие его печаль,
Признаться вам — его мне жаль...
Как? жаль! а скажут что чтецы и чтицы
И критики, когда прочтут,
Что пожалел о нем я? — кстати ль?
Кто? я? Кикимора, бесенок, шут и плут,
Я, Мефистофля подражатель?
К несчастью дан характер беса мне;
И вот воскликнет хор их стоязычный:
«Характер злой, чертям приличный,
Чертенок должен выдержать вполне».
Что делать, друг? вот, видишь ли? не смею!
Жалеть хотелось бы мне о тебе;
Но неугодно то журналам и судьбе:
Итак, любезный, не жалею.
И в самом деле повар был бы глуп,
Который, сам свернув цыпленку шею,
Над ним бы плакать стал? нет, брат: цыпленок — в суп!
А человек, игралище волнений,
Когда его покинет жизни гений,
В могилу, смрадный труп!
Пока ж еще в нем сердце бьется,
Пока еще страдает и мятется,
Потешимся игрой его страстей;
А дабы кое-что прибавить к нашим знаньям,
Его подвергнем разным испытаньям;
Нас извиняет же пример самих людей:
Для расширения границ науки
Они ж ведь режут на куски червей,
Ведь потрошат живых пернатых и зверей, —
Так точно наши опыты и штуки
Обогащают физику чертей.
Русалки
Сестрицы, Бука! ай!
Да, Бука! я вас, шлюхи!
Нет, верно, розог у Яги-старухи,
На всех мамзели елях и дубах
Качаются; не держит их в руках!
Что, краснобай! пустился в рассужденья?
А Буки не ждал? Есть хвалиться чем!
Да ты, я вижу, поглупел совсем;
Забыл уроки все, все наставленья,
Которые там, в школе чертенят,
По книжице ученейшего беса,
Профессора Денницы, вам твердят.
Так мало же я сек тебя, повеса!
Ижорского с ума свел — удружил!
Я разве этому тебя учил?
Не скорби, не болезни, не страданья,
Нет, сударь, — преступленья, злодеянья
Крепят в подлунном мире власть чертей.
Одно у нас осталося орудье,
Которым вызываем правосудье
На племя ненавистных нам людей, —
Грех! и грехом, как сетью или мрежей,
Мы тащим в ад Адамовых детей.
А ты...
Еще оправдываться смей!
Молчать! ты совершенным стал невежей!
Без помощи других духов, смотри,
Что сам испортил, сам изволь поправить;
Твоей хочу я спеси поубавить:
Чтобы до ранней, утренней зари
В нем сумасшествья не было и следа!
Не то — от нас подале удери:
Надеюсь, знаешь Буку-людоеда!
Русалки
Кикимора, ау!
Чего хотите? ну!
Кикимора, ушел ли Бука?
Ушел.
Как страшен он! от одного уж звука
Такого голоса мы все еще дрожим.
Про что, голубчик, говорил ты с ним?
Не я с ним говорил, он говорил со мною,
И раскусить мне дал такой орех,
Который... Но мне спех.
Прощайте вы; пущусь падучею звездою,
Слечу к Вавиле-колдуну;
На перекрестке он, как полночь, так ворожит.
Я старика на разум натолкну,
Надежда на него: Вавила мне поможет!
ЯВЛЕНИЕ 2
К обеду каша, к ужину грибы:
Еще мы богом не были забыты.
Что, дети? сыты ли?
Спасибо, тятя! сыты.
Так встаньте же, перекрестите лбы,
Ложитесь спать вы — нутка!
Да накормила ты телят, Марфутка?
А как же.
То-то же! ну, кончен день теперь.
Куда ты, Фомка?
Зачиню я дверь.
Не зачиняй, впусти, Фома Богданоч!
Сосед Вавила! ты зачем забрел?
В извозе был я, воротился на ночь;
Огня уж в хате не нашел;
Придется завтра потазать Марину, —
Так одолжи же, засвечу лучину.
Колдун Вавила! у!
Огня
И не проси ты у меня:
Ты на страстной у Москоленка
Вот так же брал огня,
А к вешнему Николе ни коня
Не стало у него, ни свинки, ни теленка.
Не дашь огня?
Не дам.
Так помни ж: я Вавила!
Сынок твой, дочка смерть как хороши!
Меня не любишь — пусть! люблю их без души.
Ох! крестная да будет с нами сила!
Он похвалил их! дунь да плюнь! беда!
Зачем его впустили мы сюда?
ЯВЛЕНИЕ 3
На восток раз, раз на запад,
Раз на север, раз на юг
Обернуся, поклонюся:
Сват восток мне, север друг,
Запад! я тебя держался,
Юг! с тобой я побратался.
Духи ночи, духи смерти,
Духи ада, духи зла,
Был отец слугой вам, черти!
Ведьмой мать моя была;
Сын отрекся от крещенья:
Я их сын — ваш раб с рожденья.
Проклял я отца родного,
Проклял я родную мать,
Проклял, что ни есть святого,
Бросил крест и благодать:
Ваш я, ваш; мне помогите,
Род Богдана истребите!
Что, красноглазый, ты развылся так?
Вытьем пугаешь полуночный мрак.
Чего желаешь?
Много чести,
Кикимора! — скажу без лести:
Не стою, право, я того,
Чтоб умник ты, любезник и повеса
Послушал зова моего;
Довольно было бы и худенького беса
Из мелких, из хромых мне, старику;
Мужик простой я, без затей, без чванства,
Дворянчик ты из адского дворянства:
Мне ль знаться с господами, мужику?
Смиренничай! ты плут, Вавила, плут известный,
Да ведь меня не проведешь:
Других бесов не призовешь;
Все заняты... Мне ведом подвиг честный,
Который хочешь совершить;
Людской же жизни нить
(Так непостижными положено судьбами)
Расторгнуть можем мы людскими лишь руками.
Приятель, отвечай: желаешь ли под кнут?
(Сам видишь, я тебе не расставляю сети!)
Тогда сегодня же Богдана дети
Под топором твоим — не иначе! — умрут.
Кнут? нет! не хочется под кнут. Ну, корчу
Нашли на них!
Я их испорчу;
Но долг, сам знаешь, красен платежом:
Тебя на часик в волка обернем.
Прошу покорнейше! Какие предложенья!
Какие выдумки у этих чертенят!
А что, когда меня собаки заедят?
Что? заедят тебя зубами, без сомненья!
Да нет: не трусь! тебя я сберегу:
И ноги подкошу собакам на бегу,
И проведу все пули мимо;
А быть волком тебе необходимо
И даже прибыльно — вот видишь, почему:
Ты службу барину сослужишь своему.
Ижорскому?
Ему.
А как?
Да слушай!
Как будешь ты волком, овец не кушай,
В соседний двор
Не лазь через забор;
Нет! тотчас отправляйся в бор.
В бору Ижорский, словно Каин, бродит,
Вздыхает, рвется, мелет вздор,
Тоску, зевоту, сон на леших всех наводит;
С ним встретишься — вступи с ним в разговор
(Каков он, от него скорее волку
Добиться толку,
Чем людям: он бежит людей,
И всякий человек в его глазах-злодей);
Скажи ему: «Влюблен ты, примечаю,
А как помочь тебе, поверь мне, знаю!»
Он назовет — тебе вот слово я даю —
Красавицу свою;
Как будешь имя знать, известным наговором
Взволнуй девчонки гордой кровь;
Надежда на ее любовь
Излечит чудака: он деньгами, как сором,
Тебя осыплет; славно будешь жить,
Над старостой смеяться и десятским,
И сладко есть и сладко пить,
Всех в зависть приведешь кафтаном хватскям
И...
Быть так: по рукам! смотри же, не солги!
Будь волком волк! душой ты волк: к волкам беги!
Исчезнуть? нет! еще мне слово
Почтенной публике желается сказать.
На эту сцену вот как станут возражать:
Сосед соседу скажет: «Бестолково!
К чему Кикиморе к Вавиле прибегать?
Как будто он не дух? Он должен быть сильнее,
Умнее, чем колдун».
Так точно! но Ижорским ведь по шее
Был прогнан бы шалун,
Когда бы где с ним встретился. К тому же
Гораздо быть могло б еще и хуже:
Ижорского кольцо забыли вы?
Он им любого духа свяжет:
Что, ежели еще служить себе прикажет?
Нет! лучше жить в дупле кумы моей, совы!
Тогда (ну, знаете! в конце второго акта)
Он память потерял с сердцов:
А то бы без условья, без контракта,
Не рад, да будь готов,
Покорен будь во всем его капризной воле,
Доколе
Он сам тебя не сгонит за порог.
Итак, да будет приговор ваш строг,
Но рассудителен! Вниманья
Причины удостойте, коим я
Никак не мог противиться, друзья!
Теперь исчезнуть можно: до свиданья!
ЯВЛЕНИЕ 4
Напрасный труд! твои все пули,
Меня не тронув, мимо прожужжат.
Ты шутишь или в самом деле, брат?
Ведь, кажется, те времена минули,
Когда медведь, баран, лисица, волк и кот
С людьми вступали в рассужденья,
И размышлял о просвещеньи крот,
И дубу трость читала поученья.
Ты волк, а говоришь как человек!
А впрочем, не дивлюсь: в наш век
Волками люди стали,
Так отчего ж не быть людьми волкам?
Мудрец, пример ты мудрецам!
Не знаю я, с досады ли, с печали,
А судишь здраво и умно:
Я то же думал уж давно.
Был человеком я, да вот: кривые толки,
Притворство, лицемерство, ложь
Меня взбесили наконец — и что ж?
Людей я бросил и — завербовался в волки.
Ты человеком?..
Был. Но из любви одной
Ко благу ближних, к истине святой
Стал волком.
Это как?
Об этом после. Ты же,
Как рассмотрю тебя поближе,
Сдается мне, Ижорский.
Так.
Да кто ты? говори, чудак!
Узнай-ко!
С тобой я был знаком.
Подумать должно... Прокурор Хватайко?
Ведь он и прозван был волком.
Нет! — ну, Воров, квартальный надзиратель!
Что ж, и не он? А! вот я отгадал:
Фирюлин, «Вестника Австралии» издатель!
Не он ли всякого, кому создатель
Хоть несколько ума и дарований дал,
Лишь в силу, лишь бы мог, схватил бы и сожрал?
Не он? неужто? пустяки, приятель!
Признайся, ты Фирюлин!
Да, попал!
Кто я? не скоро, вижу, отгадаешь:
Переменился я; и ты не то, что был;
Бывало, ты хохочешь — вот вздыхаешь;
Ты цвел как маков цвет — вот бледен и уныл.
Влюблен ты, примечаю;
А как помочь тебе, поверь мне, знаю.
Помочь мне? мне?
Тебе; и — видишь ли? — судьбе
Угодно, чтобы я помог тебе.
Да кто же ты?
Как будто в этом сила?
Ну, я не леший, не мертвец;
Не гневайся, признаюсь, мой отец:
Я твой крестьянин, я — колдун Вавила.
И ты, ты мне помочь готовишься, глупец!
Вот то-то, господа, вы чересчур спесивы!
Кто лапти носит и тулуп
И бороздит сохою ваши нивы,
Всегда в глазах боярских прост и глуп;
А между тем... Да что! молчи, Вавила!
Ты говоришь, а он
Руками режет воздух и ворон
С кустов сгоняет!..
Чтоб меня любила,
Чтоб о взаимности сама меня молила...
О! если б это быть могло!
Нет! нет! я не воздал бы злом за зло!
Ах! при одной уже мечте блаженной,
Что Лидиею несравненной
Могу любимым быть, что я
Могу сказать ей: «Ты моя!» —
Забыто все: обман, предательство, притворство —
Все, что меня страданью обрекло.
Так, сердце, не совсем еще ты черство,
Не вовсе мертво ты! — сы снова расцвело;
К ней из груди моей ты рвешься, к незабвенной...
Вавила, ты бедняк презренный,
Ты всеми ненавидим и гоним;
Но если бы ты мог — клянуся им,
Чье имя оба мы произнести не смеем!
Хотя б ты был злодеем,
Чернейшим из людей — нет, для тебя
Не пожалел бы я и самого себя!
Ты много обещаешь, барин!
Надеюсь, будешь благодарен.
Все сделаю, награды ж никакой
Я не желаю, кроме вот какой:
Мне год позволь прожить с тобой.
Со мною год прожить? — ты не Вавила!
Еще раз повторю: как будто в этом сила?
Вавила? нет ли? дай ответ:
Что? ты согласен или нет?
Не бойся, я скучать тебе не стану:
Я знаю, вреден вашей братье свет;
Уж вы привыкли к сумраку, туману.
Предместник мой навязчив был и скор,
Проказничал, молол вчастую вздор;
Я не таков: поверь, молчать умею;
Хотя бы видел, сломишь шею —
Какое дело мне? я твой слуга, служу,
Молчу; а разве уж захочешь, спросишь, —
Тогда, конечно, правду всю скажу.
Поверь, меня полюбишь, сам не бросишь!
Что? как? решился ли?
Решился: на год твой.
Итак, теперь ступай домой;
А я — принаряжусь. Вот видишь ли, любезный,
Я даже подписи не требую твоей;
Сам видишь, демон я и скромный и полезный!
Шишимора! меня он обманул, злодей!
Каков Вавила красноглазый?
За шутки прежние, за прежние проказы
Он, кажется, тебе исправно заплатил.
Уж гаснет блеск предутренних светил,
Уж ранние в лесу проснулись звуки, —
Ты ж не исполнил приказанья Буки!
Помилуй! что? Ижорский ведь здоров.
Ай, молодец! всегда ответ готовый!
Здоров, как могут люди быть здоровы
(У них-де вот и все различье от скотов,
Что нет меж них несумасшедших,
И не было в веках прошедших,
И в будущих не будет: уж таков
Весь род их). Но каков
Теперь Ижорский — их на свете много...
Судить не будем слишком строго:
Положим, он здоров;
Да нам скажи, наш умник, наш затейник,
Кто вылечил его? не я ли, ваш дурак,
Я, вашей братьи забияк
Всегдашний мученик? Итак,
Пук розог, плеть, ошейник,
Колодка или что подобное тому
Вас ожидает, — видно по всему.
Я не злопамятлив, я добрый малый
И расскажу тебе, пожалуй,
Как я собой Вавилу подменил.
Вавила, видишь, вышел от Богдана,
Я знал, что час его пробил,
И подстерег его над речкой у кургана,
Едва он на доску — и доску я пихнул,
Упал он в воду, крикнул, потонул.
А лесу здешнего султан ревнивый. Гул
(Ты у него отбил двух или трех русалок),
Что хочешь к колдуну, мне между тем шепнул.
От всей души тебе желая палок, —
Не ради мести, а для твоего ж добра, —
Я в труп вселился, стал Вавилой
И обманул тебя на перекрестке, милый!
Раздумай это все, а мне идти пора.
Итак, любезный друг, читатель или зритель,
С тобою глаз на глаз
Мы видимся в последний раз,
А там за сценой мой сердитый повелитель!
И знать нельзя (сказал, быть может, правду плут),
Меня и впрямь порядком отдерут!
Когда же на тебя еще навел я скуку,
Тогда уж самому просить придется Буку,
Чтоб он меня построже наказал.
Но если две-три правды я сказал, —
Их, может быть, еще не знает всякий, —
Ты мне прости и шутовство и враки,
Для коих, сам я чувствую, в наш век
Уж не довольно молод человек.
Иду; иному уступаю духу:
Он будет в страх очам твоим,
Он будет в ужас слуху.
Но, что бы ни свершилось им,
Все приготовлено (пусть не забудешь) мною:
Я, помни, овладел Ижорского душою,
Я ненависть в него излил
К людскому племени, в нем веру погасил
В невинность, истину и добродетель;
Вот почему вина я и содетель,
Источник первый злодеяний тех,
Которые во плач преобратят твой смех;
И трепетный воздвигнется твой волос,
И задрожит поэта робкий голос,
И скажет он испуганным друзьям:
«Без веры к людям
Отверженным принадлежим духам
И на земле чудовищами будем!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лев Петрович Ижорский.
Князь Пронский.
Княжна Лидия.
Графиня Шепетилова.
Веснов.
Кондрат Максимович Ковалок, Фалалей Кузьмич Подлипало, Анисим Павлович Вестовщиков — помещики, соседи Ижорского
Честнов, управитель Ижорского.
Станционный смотритель.
Атаман и три разбойника.
Слуги.
Добрый дух.
Титания.
Ариель.
Бука.
Шишимора.
Кикимора.
Демон огня.
Знич и саламандры.
Демон воздуха.
Демон моря.
Демон земли.
Заяц.
ДЕЙСТВИЕ I
ЯВЛЕНИЕ 1
Скорее, лошадей!
Прошу покорно вас!
В разгоне лошади: повремените с час.
Повременить? и час? ниже одной минуты!
Уж эти мне смотрители! все плуты,
Разбойники.
Не обижайте нас:
Я офицер, четырнадцатый класс...
Четырнадцатый класс! пусть будет хоть тридцатый.
А есть ли что поужинать у вас?
Есть: окорок, и пребогатый.
Пожалуй окорок сюда!
Хорошего вина бутылка!
Да?
Ты малый, вижу, хоть куда.
У нас всегда найдется что в запасе;
Не при одном живем при хлебе мы и квасе:
Не будь подчас хорошего куска,
И нас самих возьмет, сударь, тоска.
Ты говоришь умно и прямо мне по сердцу.
Горчицы нет ли?
Вот-с.
А перцу?
Здесь.
Почту держит кто?
Помещик.
А зовут?
Ижорский.
Лев Петрович!
Отгадали-с.
Мы в Петербурге часто с ним видались:
Философ он, чтоб не сказать мне: шут.
Здесь как живет?
Не выезжает,
Соседей никого не принимает,
По целым суткам заперт, все один;
Именьем правит старый дворянин,
А верите ль? и он, что нужно, все приказы
Находит письменно в прихожей.
Вот проказы!
Так: от него
И слова не слыхал ни одного
С его приезда из столицы
Ни камердинер, ни казак,
Ни повар.
Даже повар? Небылицы!
Поверьте слову честному.
Чудак!
Il est interessant, mon pere.[191]
Interessant? il est timbre, ma chere.[192]
Interessant ou bien timbre: toujours
C'est a vous qu'il le doit.[193]
A moi?[194]
Oui, mes amours.[195]
Ah! Vous me tourmentez sans cesse.
Ne finirez Vous donc jamais, Comtesse?[196]
Finir? pourquoi?
Ce jeu me plait a moi.[197]
Он, стало, никогда из дому не выходит?
Выходит: по ночам в лесу соседнем бродит
С ружьем; а не видал еще никто,
Чтоб из лесу принес хоть зайца.
Что?
Болтают старожилы,
Что там нечистые всегда водились силы...
Я этому не верил ничему...
(В губернской я гимназии воспитан,
Живал в Орле, в Москве, довольно и начитан:
Не суевер), — но видно по всему...
Недаром — вам сказать короче —
В лесу проводит Лев Петрович ночи!
И старика видали с ним и...
Вздор!
Вы ж слышали: я сам не верил до сих пор.
Но...
Я ж скажу тебе без прибауток:
Старик знаком мне; он Ижорского дурак.
Нет, ошибаетесь никак:
Ижорскому, ну, право, не до шуток.
Он так уныл, так бледен, так иссох,
Что самый лучший скоморох
Бедняжку рассмешить, ей-богу, не успеет!
Он тает, исчезает, тлеет,
И скоро мы его
Свезем и... барышня бледнеет!
Помилуйте, что с вами?
Ничего...
Кружится голова — с дороги.
Пожалуйте к жене моей:
Там можете раздеться; отдохните.
Графиня, от нее, прошу, не отходите.
Уж эти женщины! чудесннцы, ей-ей!
Вдруг в обморок... с чего? прошу покорно!
С дороги? — может быть. Но их причуд, затей
Не перечтет и лучший грамотей:
Вдруг вздумают, и — ангелом злодей!
Вдруг закричат: ужасно, гнусно, черно!
Вдруг то же самое прекрасным назовут!
Ижорский? ведь Амур проказник, плут:
Быть может, именно отъезд... его не ждали;
К тому ж (как нам кузины рассказали)
Горячка, бешенство, затмение ума,
Приметы романтической печали...
А сверх того, кто знает? и сама
К нему и перед тем сильнее привязалась,
Чем мне по спеси признавалась...
Как бы то ни было, душой я был бы рад,
Когда б господь послал мне в этом зяте клад.
Богатство, говорят, и вздор и предрассудок,
Но верьте мне, не вздор пустой желудок;
И честью уверяю вас,
Когда вот помянул про хлеб один и квас,
По жилам пробежал мне вдруг огонь и холод,
И был я сыт еще, а чувствовал уж голод!
Взят дом мой за долги в казну,
В опеку отдано именье;
В деревню еду: скука и мученье!
Теперь досуг мне будет: на луну
Смотреть и сочинять эклоги,
И починять дороги,
И книгу написать, хоть житие мое,
И всех старух и стариков соседства
Прилежно слушать мудрое вранье,
И к улучшенью паств искать в газетах средства,
И Петербург бранить и славить тишину,
Невинность и коров! — Какая перспектива!
Деревня для меня Япония и Хива
И хуже, чем Сибирь! — Забудусь-ко, засну.
ЯВЛЕНИЕ 2
Темнота, тишина:
Закатилась луна,
Помертвела природа,
Тихо звезды горят,
Бледно звезды блестят
Средь небесного свода.
Демон, демон огня!
Ты послушай меня,
Смертных ужас и кара!
Ты явись предо мной,
Окруженный грозой,
В буре, в вое пожара!
Вихрем мчит меня огонь,
Мой ретивый, добрый конь;
Раздается трус и грохот, —
Это мой веселый хохот;
Слышишь ли глушащий треск?
То моих ладоней плеск!
Я мирно покоился в твердом кремне,
Лежал беззаботный под насыпом лавы;
Вдруг зов твой могущий послышался мне, —
И вот я восстал, роковой и кровавый!
Чего ты желаешь, скажи, от меня?
Чего ты желаешь? Я демон огня.
Воспали пожаром
Этот спящий дом;
Гибельным ударом,
Яростным крылом,
Предсылая дым и страх,
Обрати его во прах!
Вы, саламандры, мне внемлите,
Услышьте мой владычный глас;
Предстаньте: призываю вас,
Предстаньте, поспешите!
О царь! ты призываешь нас,
Мы слышим твой владычный глас:
Что нам прикажешь, наш властитель?
Разрушить чью велишь обитель?
Отвалите с бездны камень,
Зачерпните в бездне пламень,
В тьме зажгите яркий свет:
Будь сей дом в огонь одет!
Был сей дом — заутра нет!
Скорее, скорее
За дело, за дело!
Дружнее, живее!
Чтоб дело кипело!
Ты жги; ты свети; ты махай, а ты дуй;
Ты пламенный ток и мешай и волнуй;
Ты, брат, завывай среди рдяной пучины;
Я ж ветер ревущий воздвигну с равнины.
И в полымя грянется, радостен, яр,
И к тучам подымет блестящий пожар.
Дружнее!
Живее!
Чтоб дело
Кипело!
Чтоб дом в океане горящем исчез;
Чтоб наше по воздуху взвилося знамя,
Багровое, шумное, жадное пламя
До звезд полуночных, до самых небес!
Скорее, скорее
За дело, за дело!
Дружнее, живее!
Чтоб дело кипело!
Один кряхтит, другой надулся, будто мех;
Сверкают в черной тьме чудовищные лица,
Как с наковальни жар, как быстрая зарница...
Потеха! смех!
Работайте: пора! к Ижорскому отправлюсь,
Над страхом гордого безумца позабавлюсь.
ЯВЛЕНИЕ 3
Что?
Ничего.
Что я любим,
Ты мне клянешься и не лицемеришь?
Когда поверишь
Глазам своим,
Сегодня же из разных обстоятельств
Довольно выведешь и сильных доказательств,
Что ты любим.
Еще сегодня! как?
Княжна с отцом в столице...
Как не так!
Графиня и княжна с отцом-брюханом
Ночуют у тебя в деревне.
Что ты? здесь!
На почте князь заснул на креслах за стаканом.
А дочь... ты на ее ль мне жаловался спесь?
Про Льва Петровича рассказывал смотритель,
Подействовали на княжну слова:
Вдруг дурно, — закружилась голова...
(Хороший, верно, был риторики учитель
В гимназии губернской!) Вот она
Теперь, лишенная утех, надежды, сна,
В светелке по тебе, по милом, стонет, плачет.
И сердце у тебя от радости не скачет?
Здесь Лидия, в двух от меня шагах,
И с нею я не свижусь... ах!
Не свидишься?
Не свижусь: перед нею,
Нет, не унижусь! Если бы и рай
За то мне был наградой, не считай
Она меня игрушкою своею!
И ты решился?
Да.
Ну, я ж о ней жалею:
Сгорит бедняжка.
Лидия сгорит?
И без метафоры; нет, просто, в самом деле.
Должно быть видно и отселе...
Так точно: вот блестит!
Тебе, любезнейшему другу,
По мере данных мне способностей и сил,
Я, было, вздумал оказать услугу:
На почте я пожарен разложил;
Хотел, чтоб ты предстал ей как спаситель,
Чтоб вынес героиню из огня...
Оставим: пусть горит! Устал я; вы поспите ль?
Покой бы нужен был и для меня.
Будь проклят ты! — Пожар! эй, люди! эй, коня!
Скорей на почту! — Почта запылала!
Коней! — чтоб вы издохли! мне коня!
На почту, — говорю, — все с велика до мала!
Приезжие... спасите их!
Коня! коня! — не стало сил моих!
Пожар! пожар! на почту!
Лошадь, барин,
Готова.
Благодарен!
За мной! туда, туда!
Умора! шум какой! какая суета!
ЯВЛЕНИЕ 4
Тьфу! было мне тепло: боюся,
Не растопился ли — жирненек — мой живот!
Без дальных без забот
Чуть не изжарили меня, как гуся.
Ну, Лев Петрович, хват! сказать, что молодец!
Спасибо! выручил! родной ты мне отец!
Дым! пламя! я кричу; горит, пылает;
Уж жаром дух мой занимает, —
Вдруг Лев Петрович прилетел
И вынес на плечах меня из ада.
Как не сломила плеч подобная громада?
Спасибо! я здоров и цел.
От благодарности избавьте,
Князь; пустословие оставьте!..
Где? где княжна?
Княжна?
Еще не спасена?
Так, братец, знал я, что меня ты любишь;
А чтобы предпочел меня княжне,
Не думал я — и очень лестно мне!
Бездушный! и отец! себя, несчастный, губишь!
Княжна где? знаешь ли, кто я?
Княжна где? или (вот рука моя!)
Тебя, негодную и мерзостную ношу,
В пожар, в котором был ты, снова брошу!
Да не сердись! ее я вижу; там она!
Огнем и смертию окружена,
Из верхнего жилья, моля, простерла руки, —
Рвет сердце вопль ее, ее стенаний звуки!
На помощь, духи тьмы! вам душу отдаю:
Ее спасите, Лидию мою
Спасите!
Грудь от ужаса не дышит:
Густое полымя ему навстречу пышет
И лижет жадным языком
Пылающий совсюду дом;
Пропал, — явился вновь; обоих их не стало,
Их не видать, — заныло сердце, вот —
Так точно, он! Он снова у ворот!
Увы! огнем все ворота объяло!
Он держит Лидию без чувства на руках,
Он медлит, епанчой ее закутал... ах!
Он ринулся...
Ма niece,[200] вы в обморок упали
Напрасно: живы, спасены!
И даже волоса не сожжены
У Лидиньки: так бросьте же печали!
ЯВЛЕНИЕ 5
Здорово, милый мой раек!
Здорово, друг партер! мое почтенье, креслы!
Без вас наскучило: препоясал я чреслы,
Взял посох и суму; шел, шел, все на восток —
И наконец прибрел на эти доски.
«А для чего? — кричит Фирюлин, мой Зоил, —
И прежде ты довольно нас бесил;
Твои все шуточки так глупы и так плоски!
И я душой был рад, когда ты объявил,
Что, к прекращенью нашей муки,
Здесь с нами глаз на глаз
Ты видишься в последний раз...
И что ж? опять ты здесь! Где ж плеть и палка Буки?»
Трофим Михайлович, не торопитесь бить;
Позвольте наперед вам доложить:
Бесенок я, а сотворен для дружбы;
Для ней ни от какой не откажуся службы.
Есть друг и у меня, предобрый человек,
Пречестная душа — писатель;
И вот пришел ко мне и говорит: «Приятель,
Преемник твой не то, что ты; он ввек
Со сцены с публикой не вступит в разговоры.
К тому ж угрюмые, косые взоры,
Его коварный, злобный нрав,
Ну, право, созданы не для забав!
А, брат, необходим с партером мне посредник,
Веселый, умный собеседник,
Который бы подчас, как Шекеспиров хор,
Им пояснял мой вздор».
И ну просить и лестными словами
Превозносить меня, хвалить мой ум, мой дар!
Что ж? просьбы и хвалы, — вы ведаете сами, —
Хоть в ком, а породят усердие и жар;
Я к Буке; Бука молвил: «Отпускаю»;
И вот я здесь, и в должность я вступаю!
Не так ли, господа, вы видели пожар?
Лихая, говорят, тут заварилась каша!
Ижорский спас княжну. Что ж? героиня наша
Занемогла; к тому ж погода, грязь...
У Льва Петровича остался в доме князь.
Прошло недели с две: княжна с постели встала,
Но, благодарности полна,
Любовию занемогла княжна.
И прежде, говорят, тайком пылала
(Действителен же был Вавилин наговор!),
Теперь же и таить любви не стала;
Обрадовался князь и — сладил вмиг сговор.
Однако ж кланяется хор:
Жених, пожалуй, сгонит с места!
Чай, наших прежних шашней не забыл;
Да и сердит: смотрите, как уныл!
Зато уж как мила, как хороша невеста!
Любим я, счастлив! Счастлив? я? да что ж
Здесь ад мой шепчет? — клевета и ложь!
Любим! положим, но любить могу ли?
Навеки дни минувшие минули.
Все выскажу: ее я не люблю;
Я чувств вчерашних уж обресть не в силах.
Не стужу ль скуки я при ней терплю?
Огонь мгновенный вспыхнул на могилах
Моих истлевших ощущений: я
Считал огонь тот светом оживленья, —
От одного погас он дуновенья —
И в прежней хладной тьме душа моя!
Чтобы любить ее, свою природу
Я победить бы должен; с корнем вон
Всю ненависть к ее исторгнуть роду
Предательскому — к людям; а мне он
Так мерзок, как тирану сумасброду,
Который — мысль не глупая! — скорбел,
Что не дана одна и та же шея
Всем этим тьмам и тьмам бездушных тел;
Вдруг, разом... да! Желание злодея
Понятно мне. И я, в груди моей
Ко всем к ним ужас, ненависть лелея, —
Я соглашуся для одной для ней
На подлую, безумную измену
Суровой правде, самому себе?
Вовеки унизительному плену
Уж не подвергнуся... Хвала судьбе!
Нельзя. Но если б даже, я ль забуду,
Как эта Лидия играла мной?
Кто? я овечьей одарен душой?
Нет! пусть она трепещет: тигром буду!
Так! Но чего ищу, найду ль у ней?
Быть может, уж давно жокей, лакей,
Или Ветренев, шут презренный,
Или молокосос, дитя — Веснов,
Или Жеманский, гений несравненный...
О! всех их я бы растерзать готов!
Пускай! — по крайней мере на коленях
Ее хочу я видеть пред собой,
Роскошствовать в ее рыданьях, пенях.
Да! — Чтоб, объята смертною тоской,
Рыдая, поднимала вопль безумный,
Чтобы, без памяти, дрожа, стеня,
Сама молила о любви меня,
И чтоб ей был ответ мой хохот шумный...
О! если бы!
Я поздравляю вас,
По чести, Лев Петрович, поздравляю, —
Вы понабрались кой-чего у нас;
Вас, сударь, уважать я начинаю.
Положим, ты по слабости своей
И не совсем еще достиг чертей,
А, право, хороши твои успехи;
Ты уж почти опередил людей.
Ну, продолжай! Для адской ты потехи
Созреешь, может быть: надежда есть, —
И то не малая, поверь мне, честь,
Когда столь рухлое, как ты, созданье
За нами следует, хоть сдалека.
Одно противно мне: твоя тоска
И то, что слишком в вялое мечтанье
Вдаешься... Нет, живи-ко, брат, слегка,
Без этих глупых, тяжких размышлений...
Не слушай предрассудков и сомнений:
Шаршавят жизнь — и только! А к чему?
Все делай по желанью своему,
И будешь ты первостепенный гений!
Не помешала ли я вам?
Княжна, вас посетить я собирался сам:
Поговорить мне должно с вами.
Поговорить? Вы правы: между нами
О многом должно бы поговорить.
Так, перед вами я во многом виновата;
Считаю вас за друга и за брата,
Для вас хочу свою всю душу обнажить.
Позвольте...
Ты ступай, и чтоб нам не мешали!
Я много причинила вам печали,
Мой друг! и вспомнить — так стыжусь. Но нет:
Пусть вы узнаете, пусть слышит целый свет!
Как грешник, исповедав преступленья,
Надеется от бога отпущенья,
Так, исповедав все мои вины,
И я надеюсь: будут прощены.
Тот, с кем я говорю, не мой ли избавитель,
Который жизнию мне жертвовал? К тому ж
Не благородный ли, великодушный муж?
Узнать хотите ль,
Ижорский, как могла дойти я до того,
Что самым лучшим, самым высшим чувством
Играла? что с предательским искусством,
Боль, муку душ себе вменяя в торжество,
Сама и холодна и с безмятежной кровью,
Шутила, забавлялася любовью?
Бог дал мне добродетельную мать:
Она меня с каким старанием растила,
Как силилась свою мне душу передать!
Мне было десять лет... ее взяла могила...
Отец мой... больно сердцу моему...
Его вы знаете: не вам одним, всему
Известен свету он... он был мой воспитатель.
Но защитил меня создатель,
И, верно, матери святая тень
Меня хранила ночь и день,
Меня, как ангел божий, сберегала:
Я правила его, содрогшись, отвергала;
Был долго невнимателен и глух
К его учению испуганный мой слух;
Успел он не во всем, увы! успел во многом.
Он сердце мне тщеславьем отравил,
Он блеском суеты мне взоры ослепил.
Единственным своим и счастием и богом
Считать я стала этот блеск.
Куда ни покажусь, везде встречаю плеск,
Восторг, и торжество, и восхищенье...
Сначала это все рождало упоенье,
Потом наскучило: безумная толпа
Моих поклонников казалась так глупа,
Казалась так мертва, что стала в омерзенье.
Явились вы: вы были исключенье;
Мое тщеславье пробудилось вновь,
Но я наказана: отомщена любовь.
Вы, Лидия, меня, прошу вас, извините:
Вы не к тому привыкли, что теперь
Услышите. Не знаю...
Говорите;
Все, все мне выскажи, мой друг, и верь:
Хотя бы речь твоя была сурова,
Хотя бы ты мне сердце растерзал,
Хотя бы в каждом звуке был кинжал,
Все от тебя я выслушать готова!
Итак!.. судьбой учитель был мне дан
Жестокий — опыт, вождь безжалостный, но верный:
Он весь мой путь одел в волчец и терны,
Он много мне нанес страдания и ран;
Но предо мной рассеял заблужденья
И продал правду мне, — без спору, за мученья,
Все ж правду. С той поры исчезли все мечты,
Спал с глаз покров бывалой слепоты,
И сновиденьями я назвал сновиденья:
Увидел я людей в их гнусной наготе,
Изгибы душ бездонных разгадал я,
Зажег светильник в их ужасной темноте,
Всю злобу, все коварство их познал я.
Меня вы любите? вы говорите так...
Желал бы верить, но — мне ненавистен мрак:
С словами сердце не всегда согласно;
Хочу, чтоб для меня светло все было, ясно.
Несчастный, бедный друг! что, что скажу тебе?
Не оскорбляюсь, нет: душою я болею.
Ах! не желала бы и злейшему злодею
С тобой равняться в тягостной судьбе,
Какого страшного в себе ты кормишь змия!
Желаешь доказательств: но какие,
Скажи мне, доказательства сильней
Тех, что сквозь слезы из моих очей
Блестят теперь? тех, что из каждого движенья,
Из звука слов моих сам можешь почерпнуть?
Как веру влить в твою неверящую грудь?
Как одолеть твои упорные сомненья?
И если ты не убежден
Всем тем, что видишь, всем, что слышишь, —
Что ж убедит тебя? — Тобой мой дух пленен,
В моем дыханьи каждом дышишь
Ты, ты один; так, ты один
Моих всех чувств и мыслей властелин;
Да! из малейших даже обстоятельств
Ты мог бы видеть, как люблю тебя,
И что тебе весь мир я и себя
Охотно б отдала... Каких же доказательств,
Жестокий, требуешь еще? — Но нет: скажи!
Какие б ни были, я наперед согласна
И, радостна, безгласна,
На все решаюсь: прикажи.
Доверье нужно мне; одно доверье
Доверье может породить во мне,
И вот вопрос мой вам, сиятельной княжне:
Вы в силах ли презреть высокомерье,
Спесь рода своего, молву и сан отца?
Принадлежать мне до венца
Вы в силах ли?.. Молчишь, бледнеешь... Слушай, кто я:
Ценою счастья и покоя,
От роковых, от грозных сил
Ценою дорогою я купил
Единственный мой дар. Дар этот что? Свобода.
Да! после многих тягостных побед
Не святы для меня ни одного народа
Обычьи, предрассудки, бред.
Единый мой закон, единый бог — природа.
И мне подобна быть должна
Та мощная, отважная жена,
Которая подать не содрогнется руку
Мне на всю жизнь: со мной сопряжена,
Должна дерзать на скорбь, на смерть, на муку.
Должна встречать с возвышенным челом
То даже, что зовете вы стыдом.
Не так ли? Вас, княжна, я ужасаю?
Однако же я честный человек,
Я слова данного не нарушал вовек;
И вам под клятвой обещаю:
Как скоро сами вы по жертве той
Решитесь быть моей обвенчанной женой,
Тогда исполню вашу волю,
И пусть обряд пустой
Соединит, как сам умеет, нашу долю.
О боже праведный! он болен, он больней
Стократ, чем думала я в простоте своей!
Ижорский! что, о! что мне предлагаешь?
Своей ли собственной погибели желаешь?
А мне? в ужасном лучше бы огне,
В пучине пламенной, неизбежимой
Истлеть, исчезнуть было мне!
Ты для того ли спас меня, неустрашимый,
Чтоб стала я тебе, бесстрашному, в боязнь?
Чтоб ты, спаситель мой, обрел в спасенной казнь?
Внемли: ты уж теперь растерзан подозреньем;
Не сомневаюсь в слове я твоем:
На мне ты женишься; но что? всегда, во всем,
Уверенный моим паденьем,
Что снова пасть могу, — во всем ты ложь, обман
Увидишь, растравишь все язвы прежних ран,
К ним новые, ужасные прибавишь
И страшным бременем меня, себя подавишь.
Меня? не мыслю о себе:
Я силою непостижимой,
Таинственной, неодолимой
Привлечена к тебе...
Нет! об одной твоей я думаю судьбе:
О! сжалься над собою;
О! да остануся достойною тебя;
Меня губя,
Души моей любимец, ты со мною
Не погуби себя!
Еще она, клянусь, и бездну одолеет!
Клянусь, меня едва
Не сбили чистый взор и мощные слова.
Нет! нет! все это вздор, притворство! — не успеет!
Княжна, в последний раз
Я спрашиваю вас:
Согласны ли принять мое вы предложенье?
Нет? — так покиньте же мое уединенье,
Меня оставьте одного;
Чтобы, как прежде, мне людей не видеть,
Отречься навсегда от мира, от всего
И без изъятья всех вас ненавидеть!
Ижорский! боже мой! согласна... я твоя!
Теперь тебя своею я считаю,
Теперь ты истинно моя.
В беседке... в полночь... ожидаю.
Не сплю ли я? не в мрачном ли бреду
Меня пугают дикие виденья?
Что я сказала? помощь где найду?
К кому воздвигну стоны и моленья?
Увы мне! сердце с сердцем не в ладу:
От неба ль, от чудес мне ждать спасенья?
Весь мой обзор могильной мглой одет:
Потух отрадный, путеводный свет.
Сурово, бренное свое созданье,
Сурово наказал меня мой бог:
Кому и жизнь и каждое дыханье,
Все чувства посвятила я, он мог
Обречь меня на срам и поруганье?
Бессмертный! ты непостижим и строг:
Что смертного, как бога, я любила,
За то меня твоя карает сила.
О дочери молися, мать моя!
Ты, коей глас любезный и священный
С младенчества златого помню я!
Ко слабой мне, отвсюду утесненной,
Из рая пусть прострется длань твоя,
Или к своей обители блаженной
Восхить меня: постыл мне мир земной;
Покоя жажду страждущей душой...
Покоя жажду... ах! но очарован
Всесильным обаянием мой дух:
К нему привязан, связан с ним и скован,
К погибели стремится, слеп и глух...
Страдалец! нет, он счастьем не балован:
Везде встречал и взор его и слух
Предательство; он горькую судьбину
Был должен пить... и я его покину?
Я? никогда! ему я докажу,
Что в мире есть еще любовь прямая;
Что суетой и я не дорожу;
Пусть судит и гласит толпа слепая,
Ты подвиг мой благослови, святая!
Так, устою, все бури отражу:
В житейской темной, горестной пустыне
Я буду ангелом его отныне.
Все решено. Нет Лидии: она
Для мира, для родных погребена;
Отныне отроком да будет дева,
Рабом да будет гордая княжна;
И раб судеб не убоится гнева,
И отроку не будет смерть страшна,
С весельем он сразится с нищетою:
Он укреплен любовью роковою.
Но кто ж введет меня в унылый дом,
Где ныне вновь Ижорский одинокий,
С ужасным, всех пугающим челом,
Снедаемый змеей — мечтой жестокой,
Как первый богом мучимый злодей,
Как Каин, отречется от людей?
К нему, как волны ко скале кремнистой,
Толпа текла из города всего;
Но только юношу с душою чистой
Из всей толпы Ижорский одного
Встречал когда-то взором несуровым;
И душу за Ижорского Веснов
Был в это время положить готов.
И я — я не без власти над Весновым:
Свой первый пламень посвятил он мне;
Меня любил он в робкой тишине.
Вот верный, вот усердный мой союзник!
К нему, в столицу, не теряя слов!
Так, им и мной наш драгоценный узник
Воздвигнется из адовых оков.
Сильф, где был ты, где порхал?
Мед с цветов я собирал,
Омывался я росою.
Сильф, бессилен ты и мал;
Но судьбы благой рукою
Быстротой ты наделен,
Наделен умом проворным;
Ныне мне явись покорным, —
Мною будешь награжден.
Быть твоим слугой не мне ль?
Вечный раб твой Ариель:
С ранней, сладостной денницы
До возврата вещих снов
Я веления царицы
Всюду совершать готов.
В путь же, сильф, скорее в путь!
Ход на север простирая,
Выдет дева молодая:
Под кафтаном девы грудь,
Шляпа на главе мужская.
Ты, ее оберегая,
Не позволь ниже дохнуть
На нее дождю, ненастью;
Страх таинственною властью
Насылай на злых зверей,
На недобрых, на людей;
Чтоб в дубраве девы нежной,
Чтоб ее в степи безбрежной
Обижать не смел злодей,
Волк не испугал голодный,
Ветер не знобил холодный.
В путь же, сильф, лети скорей!
Внял я голосу царицы;
Полечу быстрей зарницы.
ДЕЙСТВИЕ II
ЯВЛЕНИЕ 1
То, что вы видели, почтенные друзья,
На колдовство, на чудеса похоже;
Однако же встречал нередко я
В житейской вашей прозе то же:
Пока красавица к красавцу холодна,
Он вылезть, кажется, готов из кожи;
И что ж? едва к нему преклонится она, —
И вдруг — его душа застужена,
И он, — о ужас! — он готов прозваньем рожи
Тот лик, небесный лик бесславить и срамить,
Без коего, клялся, не в силах доле жить.
Но я не вышел к вам для рассуждений,
Я ныне автору подручный гений,
А тот покорно просит вас:
«Перенеситесь в Петербург на час».
Туда в кафтане, шляпою покрыта,
Отправилась отважная княжна;
Сильф Ариель ее вожатый и защита,
И, кажется, могла уж и дойти она,
Пока гремели здесь басы, литавры, скрипки.
Надеюсь, многие простите нам ошибки,
Когда, превращена
В амура-русачка, предстанет вам она,
И нас отпустите не без улыбки.
Пора мне: занавесь шумит,
Взвилась...
...Взгляните: вот Веснов сидит,
Читает — что? Два дворянина
Веронские... вы не читали их?
Прочтите ж! Но из-за кулис детина
В ливрее мне грозит; разлив речей моих
Гневит директора; а то счастливый стих,
И не один, и презабавный,
Вам предложил бы: я болтун исправный.
Арбузы, дыни хороши:
Купи же, барин тороватый,
Позвать сиротку прикажи
В свои высокие палаты;
Арбузы, дыни хороши:
Купи же, барин тороватый!
Что слышу? голос чей? — Он чудно мне знаком,
И тою ж сладостью и тем же серебром
Наполнен, как ее! — То не простое сходство,
То голос Лидии!
Какое сумасбродство!
Как мысль такая мне на ум придти могла?
Да! эта Юлия мила:
Она его любовь своей любовью мерит;
Ему, бедняжка, беспредельно верит!
Счастливый путь в Милан! — а как ее поэт
Представил отроком?
Арбузы, дыни...
Нет!
Неужели причиной чтенье?
Меня или дурачит вображенье,
Или... Эй, мальчик! — эй, лоток!
Взглянул... ее глаза! — идет... и поступь та же!
И рост и волос, — так, улыбка даже!
И млею и дрожу... Что тут готовит рок?
Что, барин? верно нет у вас охоты
Отведать наших дынь?
Скажи мне, мальчик, кто ты?
Сиротка; в Питер прибыл из села.
Откуда родом ты?
Из-под Орла.
А прозываешься?
Иван Сусанин.
Чей?
Льва Петровича Ижорского крестьянин.
Его? — Сомненья нет: я отгадал, кто ты,
Я отгадал, кого перед собою вижу,
И эти ли мне позабыть черты?
Молчишь? — навязчивость, поверь мне, ненавижу.
Поверь: свята
Мне будет тайна та,
Которая тебя скрываться принуждает.
Чего же Ваня от меня желает?
Служить вам; вместе ж и... от вас услуг.
Каких? скажи... помещик твой мне друг.
Ваш друг? — и я слыхал так от людей дворовых.
Да мало, говорят, в наш век друзей, готовых
Друзьям в беде помочь:
Все в счастии друзья, в несчастии все прочь.
Изведай и найдешь: усердным буду другом.
Иное тяжко и для истинных друзей.
Так, так! — Все ж вверься твердости моей.
Мой барин страждет злым недугом.
Он в жизни, говорят, отведал от всего
И много горького, — а пасмурен с природы;
Объехал белый свет, все земли, все народы
И воротился на святую Русь
Мрачнее вдвое, чем поехал. — Не берусь
Подробно рассказать, да слух такой носился:
Здесь, в Петербурге, будто бы влюбился
И будто бы в последний раз
Девичьей ласке положил поверить.
И что ж? (недобрый, верно, глаз
Завистницы какой!) Лукавить, лицемерить
Перед несчастным принялась она;
Прикинулась, что влюблена,
Сама ж ему смеялась стороною,
Он вдруг узнал — и помертвел душою,
И бросил город, и покинул мир,
И ныне, одинок и сир,
Живет сам-друг с змеей, злодейкою-тоскою.
Мне ж дед мой сказывал: кого любовь
Убила, тот воскреснет вновь,
Как будет поднят дружеской рукою.
К нему?
Так точно.
Не допустит нас.
Увидим; выждем легкий час:
Он, знаю, боле всех знакомых любит вас;
К тому же разные петь песенки умею:
Когда-то нравились ему оне...
(Болтают, недурной господь дал голос мне.)
Так, с богом, с вами, может, и успею:
Успел же с богом молодой пастух;
О нем вот пишут, что лукавый дух
Царя смущал, а пастырь юный
Ударил в золотые струны
И гласом сладостным святой псалом запел, —
И дух лукавый отлетел.
Готов я; за земной предел
Идти готов я за тобою!
Спешишь к страдальцу с дружбою святою,
И уж, сдается мне, страдалец исцелел.
ЯВЛЕНИЕ 2
Опять тоскуешь — ох!
О чем же веселиться?
Ты любишь Лидию, скажи мне, или нет?
Ее — нимало.
Дельный, брат, ответ.
О чем грустишь?
Грустишь? мне должно бы беситься!
Не удалось, не отомстил.
Зато уж желчь на князя ты излил:
Ему досталось на порядках.
Ты часто ли в таких припадках
Бываешь? в бешенстве таком?
С двора убрался он тишком
С племянницей, с графинею жеманной,
Не то бы случай вышел, и престранный:
Пришлось бы отвечать спине отца
За то, что дочь ушла не наша до венца!
Но разве ты обижен ею только
И ненавидишь только что ее?
Ушла — ну, на других ты вымести свое!
Да, правда: добреньких жалеешь!
Я? нисколько;
Без исключенья ненавижу всех, —
Мне, право, кажется, их вопль мне был бы смех.
Похвально. Между тем, что делаешь с досады?
Витийствуешь, поешь иеремиады;
Не хуже, чем покойник Ювенал,
Ругаешь дураков, злодеев наповал;
А дураки, злодеи
Все продолжают прежние затеи;
Живут — и думают: «Сатира не кинжал,
Не пистолет и не отрава;
Бранится? — пусть! ведь первым нам забава».
Я, dixi,[201] досказал.
Послушайте, вы, господин лукавый!
Я не хочу ничьею быть забавой,
Ни вашей, — верьте мне. Так, не люблю людей
(Любить их нет причины),
Но расставлять оставьте паутины;
Груба уж слишком ткань таких сетей!
Злодейства гнусны мне, я не злодей;
Вам слово я скажу: я дорожу собою,
Своим я мненьем дорожу;
Мне люди мерзостны, пред адом не дрожу,
Но не унижусь никогда душою.
И ежели вы, господин Пролаз,
Дерзнете искушать меня еще хоть раз,
Не забывая дружбы нашей,
И я дерзну — и прогоню вас взашей.
Прогонишь? Наш контракт! ты позабыл его?
Собою дорожишь? не хочешь быть злодеем?
А с позволенья твоего
Еще мы над тобой похохотать посмеем.
Да! что злодей? кого зовешь злодеем ты?
Есть, право, славные черты
И в житии твоем! И вот тебе образчик.
(Я не рассказчик,
Но привожу его,
Приятель, только для того,
Что память у тебя плохая.)
Кто? я ли, зверской яростью пылая,
Хотел невинную девицу соблазнить?
Потом сразить ее ужасным, адским смехом?
Когда бы увенчалось то успехом,
Ты дней ее расторг бы нить,
Или бы душу вверг в холодное затменье,
Навеки в ней задул бы ум...
Но это ничего, не преступленье;
Ты праведник, ты поднял крик и шум
И говоришь: «Не смей вводить нас в искушенье!»
Люблю я, что всегда, во всем
С делами мнение твое согласно:
Кто ненавидит, тот не оскорбит ни в чем
Врагов своих — не так ли? это ясно!
Ты дорожишь собой
И по прекрасной сей причине
Себя терзаешь вечною тоской
И грызть себя даешь убийственной кручине.
А разве зло творить, — когда уж так ты строг, —
И бескорыстно бы не мог,
Без пользы для себя, единственно из рвенья
Ко злу? Тогда — ну, чванься в добрый час!
Тогда бы истинно ты походил на нас
И всякого достоин был почтенья.
Я, например, открыл бы дом
Про всякого, про всех, веселый, молодецкий,
На славу, дом игрецкий:
Здесь банк, тут стосс, там кости, а притом
Вино, балы, театр, музыка роговая,
Цыганки, кони, псарня — и лихая,
Ну, словом, все — Гоморра и Содом!
У нас ли нет на все и способов и средства?
Вообрази возьми,
Как тут из близкого, из дальнего соседства
Нагрянули бы к нам с сынами, с дочерьми!
Тут сколько бы нашлось приятелей старинных:
Тот батюшку знавал, тот по жене родня,
А тот, не зная, почитал меня;
Сестриц и тетушек откормленных и чинных,
И грязных дядюшек и глупых братцев — полк!
Их стаду был бы рад гостеприимный волк:
Так! обирать бы их я стал до нитки,
Не для себя: на что мне? нет, хоть в печь
Весь выигрыш! но весело их жечь
Огнем медлительной, учтивой, тихой пытки;
А только пикнет кто, а только кто дрогнет
И не найдет, что мы черезвычайно милы,
Того наш пистолет на разум наведет:
Пускай раздумает там в тишине могилы,
Как больно оскорбил таких, как мы, людей,
Своею щекотливостью известных,
Радушных, благородных, честных!
Про жен их, про сестер, про дочерей
Уж что и поминать! достались бы в придачу.
Чудеснейший проект! чуть с радости не плачу!
Но ты, мой друг, ступай,
Как прежде, самому себе надоедай,
Филиппики, как прежде, расточай;
Ведь знаю же: твое веселье — скука,
Твое блаженство — мука,
Зевота для тебя и счастие и рай!
Но только не мечтай,
Что от других ты в чем-нибудь отличен;
Как все они, ты двуязычен;
Как все, одно толкуешь, говоришь,
А глядь, другое сотворишь!
Такая ж бренная, как все собратья, глыба,
И ты, как все, не мясо и не рыба.
Послушай, демон, прав ты; точно так,
Я точно был дурак,
Что за вины других себя терзал и мучил.
Быть одиноким я соскучил:
Пусть едут, пусть бегут! открыт для всех мой дом.
Увидишь: с небледнеющим челом
И я раскидывать умею сети.
Что стыд? что совесть? что молва?
Нелепые слова!
Боится кто их? кто? никто, ни даже дети!
ЯВЛЕНИЕ 3
Что нового, сосед?
Есть кое-что, и вам
За что купил, за то продам.
Ижорский...
Колобродит?
Нет; но он на отца теперь походит:
Такой же стал, как был покойник, хлебосол;
Прогнал с двора печаль, забыл беды и горе,
Для всех нас у него театр, охота, стол,
Ну, словом, разливное море.
Вот созвал третьего дня весь уезд.
И съехались: кресты, да было не без звезд,
Превосходительных с пяток, князей довольно.
И было все так благородно, вольно,
Без принужденья, без чинов,
И рад хозяин всем, всех обласкать готов,
А как в игре ему везет! скажу вам: вот
Тупалов, — вышел голый из ворот,
Раздел его Ижорский до рубашки.
Да это не отцовские замашки!
Кондрат Максимыч, — молодежь!
Остепенился ты: не мудрено — седенек;
А, чай, и ты летал туда же, где картеж.
Ведь бьется он, сердечный, не из денег.
Премилый человек! его я полюбил;
И нашим бабам всем он голову вскружил.
И к молодцу своих возить ты станешь на дом?
А почему же нет?
Поздравлю ж вас с нарядом,
С убором головным.
Сули убор иным:
Не опасаюсь.
А за Ханжевских, брат, так не ручаюсь;
Да берегись и Пустяков:
У них уж и дошло с женой до крупных слов.
Слуга покорный! Кум наш драгоценный!
Прошу присесть.
Благодарим за честь.
Нас рассудите, друг почтенный:
Вот Фалалей Кузмич привез мне весть...
Признаться, кой-какие есть
И у меня.
Какие?
Кум, какие?
Преважные, предорогие:
Вы Машу, Вспышкина меньшую знали дочь?
Знал. Что ж?
Бежала нынче в ночь.
Бежала? как?
Из переписки
С Ижорским вышло все: письмо нашел отец;
Что правда — правда, Вспышкин не подлец,
Служивый старый, человек не низкий
И честью дорожит,
А сущий черт, когда сердит:
Пристал к ней, стал произносить проклятья,
Монастырем, побоями стращать,
Некстати тут вмешалась мать,
Вступился дядя, раскричались братья;
Перепугалась девка — и бежать,
И, говорят, к Ижорскому в объятья.
Ну, Фалалей Кузмич, Ижорский твой каков?
Вам был знаком поручик Храбряков?
Владимир Карпыч?
Он. Зарезался, бедняжка!
Помилуй бог! за что?
Его же кучер, Яшка,
Мне обо всем подробно рассказал:
Ижорский ободрал поручика как липку.
Казенную тот сумму проиграл;
Взыскателен и строг их генерал, —
Итак, чтобы поправить ту ошибку,
Несчастный глотку отмахнул себе.
Ну, славный хлебосол, ну, ласковый хозяин!
Сосед, скажу тебе:
Разбойник он!
Злодей!
Губитель!
Ванька Каин!
От Льва Петровича нарочный прискакал.
Не слышу... ась? что, братец, ты сказал?
Приехал к вам нарочный из Сладкова.
Нарочный!.. из Сладкова!.. к нам!
Плясать его душа от радости готова!
Да, Фалалей Кузмич, сказать позвольте вам:
Оно немножечко на старину похоже.
Покойник Петр Степанович, — мой боже!
Мы были с ним приятели, друзья:
Нарочных от него и жди, бывало, я
Двух, трех в неделю; что же?
То пригласит на травлю, на обед,
То позовет на именины,
То свадьба дочери, то внучкины крестины.
Брат, честный человек, прекрасный был сосед!
Пивал я у него, да уж какие вины!
Шутник, любил смеяться, вздор молоть...
Дай царствие ему небесное господь!
Неужто примете Ижорского лакея?
Вы...
У тебя свербит, Анисим Павлыч, шея:
Помилуй! Губернатору родня!
Еще вот обнесет, пожалуй, и меня!
Нарочный пусть войдет.
Велел спросить вас барин;
Все ль в добром здравии?
Обязан, благодарен!
И приказал донесть,
Чтобы изволили с ним запросто откушать.
Считаю за особенную честь.
Нельзя же отказать, нельзя же не послушать:
Богатый, знатный человек, —
Тронь — не развяжешься и ввек!
Анисим Павлыч, ваш слуга всегдашний...
Сегодня ж!.. Фалалей Кузмич у нас домашний
И не рассердится: итак,
Отправлюсь, наряжусь, надену новый фрак.
Прошу вас, извините!
Вы, Фалалей Кузмич, куда же вы спешите?
Заеду, брат, домой:
В Сладково, чай, и мы приглашены с женой.
Вот люди — за обед, за приглашенье
Готовы все продать, и вечное спасенье!
Да Лев Петрович ожидает нас:
Пора...
Так точно, вот уж первый час!
ЯВЛЕНИЕ 4
С ноги ты на ногу переступаешь,
Сморкаешься, и кашлешь, и вздыхаешь...
Ну кончишь ли? — тоска!
Давно ли стал без языка?
Такие лица, знаешь, —
Мне невтерпеж.
Что ж делать? в добрый час!
Не умереть мне в вашем доме, видно,
А я, — пусть было больно и обидно, —
Еще не то переносил от вас,
Как были вы больны.
Да брось же пустословье!
Ты видишь: я здоров.
Продли вам бог здоровье
И наведи на истинный вас путь!
А мне позвольте отдохнуть;
Пожалуйте мне, старику, отставку.
То есть: прибавку?
Не так ли?
Нет. В последний раз, прошу,
Вы выслушать меня извольте, Лев Петрович,
Вам слово про себя скажу:
Не мещанин я, не попович,
Природный русский дворянин,
И кровью я купил мой малый чин.
Наш добрый генерал, ваш батюшка покойный
(Будь мир его костям! вельможа был достойный)
Мой благодетель: я служил в его полку
Еще при матушке Екатерине.
Вот, Лев Петрович, по какой причине
Он предложил мне, старику,
Когда уж продолжать я не был в силах службы,
Местечко, хлеб и кров,
И принял их Честнов
От щедрости его, великодушья, дружбы, —
Но, — вот господь свидетель! — их
Не принял бы ни от кого других.
При мне вы родились; росли в глазах моих,
И часто вас качал я на коленях...
Браво!
И слезы! продолжай: надоедать мне право
Ты приобрел. Но не обманешь, нет!
Нет, не совсем я глуп; мне не шестнадцать лет.
Сын друга моего, и это твой ответ?
Не мучь меня, взгляни: бел, будто снег, мой волос!
В последний раз вы слышите мой голос,
Сударь: вперед уж вам не стану докучать!
В последний раз мне дайте досказать.
Все выскажу — а! сладко вспоминать!
Мы вами, мальчиком прекрасным, любовались:
Какие пылкие в вас чувства разгорались!
Какой живой и чистый жар,
Какое рвение к делам всем благородным!
И вас увидеть мужем превосходным
Надеялися мы... вдруг умер ваш отец:
Господь ему послал конец,
Чтобы избавить от печали;
Тут для меня дни горькие настали;
Я на земле остался сиротой.
Вас повезли в столицу:
Мое последнее веселие с собой
Вы взяли. В службу вы вступили; за границу
Отправились — и наконец
К нам возвратились... мой творец!
Зачем до вашего я дожил возвращенья?
Следы ужасного являя разрушенья
На яростном челе, в потухнувших очах,
Во всех обезображенных чертах,
Так вы предстали мне; взглянули на Честнова,
Я к вам бросаюсь, — вы ни слова —
И заперлись. И стал мне страшен дом,
И мне мечталось: здесь витают духи злые.
Утер я слезы кулаком,
Но вспомнил дни былые
И вас, больных, покинуть не хотел,
И вот, казалось, день наш просветлел:
Здоровы стали вы; за тот пожар молебен
Я отслужил,
В который бог вас укрепил
Спасти княжну. Теперь... не нужен, не потребен
Я вам; в таком быту, каков
Ваш новый быт, не может жить Честнов.
Старик, как хочешь: я тебя не принуждаю;
Держать — я не держу, и гнать — не выгоняю:
Остаться можешь, можешь и пойти, —
Сам вижу, наши разошлись пути...
Что делаю, за то пред богом отвечаю,
И тяжко, может быть, то для моей души;
Но мне не нужны наставленья
И слышать твоего я не желаю мненья.
Итак, как хочешь... Но ко мне пиши.
Тебя я не забуду.
В слезах, в посте, рыдая и стеня,
За вас молиться буду;
Ах! если бы услышал бог меня.
Вчера я выиграл: возьми вот — на дорогу...
Я грешный человек (и кто же без грехов?) —
Так, деньги я люблю, и в том я каюсь богу;
Но этих денег не возьмет Честнов.
На это важные причины, без сомненья?
Их знать хотите вы?
Прошу же извиненья:
Я этих денег не возьму...
...Ну... не возьмешь... а почему?
Не будет божия на них благословенья.
Не будет?..
Да, на них
И плач и клятвы бедных жертв твоих.
Ты забываешься... какая дерзость!
Не деньги нужны мне, нет, мне нужна любовь!
Мне ваши деньги в мерзость:
На ваших деньгах Храбрякова кровь.
Кровь, Храбрякова кровь! Ее недоставало!
Как я собой владею мало!
Прав демон: бренен я и слаб,
И я, как все, слепых предрассуждений раб.
И что ж тут? Бытия единого не стало
В бездонном токе жизней и смертей,
В сем море неисчисленных зыбей
Единой капли нет... и оттого мне жало,
Такое жало в сердце мне запало?
Тебя я вырву, адская стрела!
Беда большая! жизнь одна прошла!
И жизнь какая?
Безумца жизнь, ничтожная, пустая,
Как бледный пустоцвет...
Его терзают угрызенья,
Сосет, грызет его бессмертная змея:
Безмолвно наслажуся я
Бесов достойным зрелищем мученья.
И повлеку его потом на преступленья,
Как глупого тельца на бойню под обух, —
На подвиги, от коих взор и слух,
Содрогшись, помертвеют:
Пред ними прежние, как тени, побледнеют,
Неискупимы будут и весь ад
Вольют в его раздавленную душу;
И перережу всякий путь назад
И клятву вечную на падшего обрушу!
Грядущей смерти внемлю я шагам:
Сюда, сюда, к сим близится стенам!
И жертва новая уже готова,
Увенчана — и нож уже остер,
И вскоре, вскоре загорит костер!
Письмо к вам от какого-то Веснова.
Подай.
В выздоровлении моем
Приемлет непритворное участье...
Он здесь в имении своем...
«Для молодого человека счастье
Знакомство с вами». Моему уму
Дивится, знаньям... Просит позволенья
Ко мне приехать...
И ему
Позволишь, без сомненья?
Зверь ненасытный, и его
Пожрать ты хочешь?
Я? кого?
Помилуй! мне какое дело? что ты?
С людьми же у тебя, не у меня расчеты:
Не сделали мне люди ничего.
С тобою спорить нет охоты:
Ты знаешь силу перстня моего?
Он дорог мне. Напрасно брови
Насмешливо сближаешь: крови
Веснова, вот тебе рука моя,
Ты не напьешься: да! спасу Веснова я.
И глупый ли, смешной ли,
Какой бы ни был я, мне все равно;
Отказ на просьбу, — решено:
Он не погибнет!
Ой ли?
ЯВЛЕНИЕ 5
Где ты, заяц? заяц, где ты?
Что нейдешь ты, трус косой?
Дуб, береза, вяз раздеты
Лиходейкою-зимой:
Сад и поле стали пусты,
Льдом покрылася река,
Позабыт кочан капусты
В огороде мужика.
Тот кочан и бел и сладок;
Зайчик на капусту падок:
По просторным по лугам,
По веселым по холмам,
Вдоль забора, по оврагу
Трус поднялся в огород.
Да! и зайцу даст отвагу
Холод, голод и нужда.
Звал ты: трус бежит сюда,
Прибежал и ждет, что скажешь?
Ждет, что заюшке прикажешь?
С горки прыг, на горку скок,
В лес беги ты на восток:
Раздается рог ловецкий,
Псы подняли лай и вой;
Мчится всадник молодецкий,
Ворон конь его лихой...
Ты яви свою отвагу:
Перережь дорогу псам;
По просторным по лугам,
По веселым по холмам,
Вдоль забора, по оврагу
Примани ловца сюда.
Нет, не трусь, русак проворный:
Не тебе грозит беда, —
Шею сломит он, задорный.
Как? не верю я ушам:
Мне явить свою отвагу?
Мне манить сюда ватагу
Злых собак, ловцов лихих?
Пуще смерти трушу их.
Ну, пошел же! или духу
Я придам тебе, косой!
Тотчас, благодетель мой!
Но утешь мою старуху,
Коли зло случится мне;
Ох! недаром и во сне
Был я позван к людям в гости:
«Велика, — я думал, — честь!»
Уж сегодня не унесть
Вас мне, бедненькие кости!
Так, оправдается примета стариков:
«Беда, когда русак перебежит дорогу!»
Наедешь на нежданную тревогу,
Ижорский; бойся русаков!
И выручит тебя Веснов,
И будет предан неминучей доле,
И в дом его ты примешь поневоле.
Но слышу голоса воров:
Подобно вою стаи гладной
Неистовых волков,
Несется песня шайки кровожадной.
Не батюшка напутствовал,
Снабжала же не матушка
Удалых нас, молодчиков,
В дорогу ту, дороженьку,
В дремучий бор, в ночь темную.
Напутствовал царев кабак,
Снабжала же головушка,
Головушка разгульная,
Разгульная да буйная;
И нам дала подарочки:
А первый был подарочек
Товарищ наш, булатный нож;
Второй-то был подарочек
Кистень с ремнем, товарищ тож;
Ружье, ружье немецкое
Был третий нам подарочек!
Пожалуй, вы пеньем накликнете врага:
Молчать! Мне слышатся рога.
Приляг на землю, Костя:
Не к нам ли черт несет какого гостя?
Что?
Конский топот.
Близко?
Да.
Взберись на елку, Фомка-борода.
Не видишь ли чего?
Мне видится охотник.
Один?
Один.
Здесь стой, Андрюшка-плотник,
Ты, Костя, здесь, а мы с Фомой,
Мы станем вот за этою сосной.
По нас ли, полно, драка?
Эй, не попасть бы нам в беду, Космач!
Один! — Ты слышишь ли, измоченный калач?
Чего ж боишься?
Чу! залаяла собака.
Бежит русак.
К ружью! дружнее! стой!
Злодеи! режут!
Точно так.
Разбой!
ДЕЙСТВИЕ III
Вы мне скажите, вы, чувствительные дамы,
Охотницы до страхов и чудес,
Что может быть милее нашей драмы?
В ней все, чего ни спросишь: темный лес,
Безумье, и любовь, и нежности, и бес,
И наконец, о радость! и разбойник.
Мы подождем: быть может, и покойник
Еще появится, какой-нибудь Вампир,
Таинственный, ужасный, бледнолицый:
Вот тут-то будет пир!
Вот тут-то все заохают девицы!
Вы поняли, любезные друзья
(По крайней мере так надеюсь я),
Что в глушь, где приняли в кровавые объятья
Ижорского Космач и братья,
С большой дороги близко; а Веснов,
Скакавший по делам на тройке рысаков
В Орел, услышал выстрелы воров:
Он оттого-то так явился кстати
И спас Ижорского. Ижорский ранен, — вот,
Исполнены любви, старанья и забот,
Веснов и Ваня от его кровати
Не смеют отойти. Но вскоре, здрав и бодр,
Покинул Лев Петрович одр,
И вскоре снова
Веселье дикое в стенах Сладкова:
Вино и карты, песни, крик и шум;
Он вновь средь жертв своих приветлив и угрюм,
И шепчет, кажется: «Всем гибель вам готова!»
Тогда смутилася душа Веснова;
Тогда тяжелой тучей облекло
Его унылое чело;
Он не сказал Ижорскому ни слова,
Но часто на него подъятый долгий взор
Могущий выражал укор.
А каковы подчас бывают стрелы взора
И как их трудно перенесть,
Из следующего на сцене разговора
Вы можете расчесть.
ЯВЛЕНИЕ 1
Он осуждать меня дерзает:
Его молчанье хуже, чем слова.
Какие ж надо мной даны ему права?
Что этот мальчик вображает?
Спас жизнь мне! — Но, во-первых, я
Не знаю, стоит ли того и жизнь моя,
Чтоб ею дорожить; а во-вторых, и всякий
Не трус, из самолюбья одного,
На месте Дон-Кишота моего
Не отказался бы от драки.
За что же тут благодарить?
Какое сделал он неслыханное дело?
И дерзости его мне почему сносить?
Я докажу свое мальчишке превосходство!
Какое сходство!
Чье? с кем?
С княжной.
Да, на княжну похож
Ванюша, казачок Веснова. — Дале что ж?
Ты мыслями себя пустыми не тревожь,
Но сходство велико. К тому ж, такая нежность,
Почтительность у барина к нему!
А у него какая-то небрежность,
Когда что господину своему
Подаст, когда поднимет что?.. и даже:
Раз в разговоре казачок
Карманный уронил платок;
Веснов хотел поднять; я был на страже,
Вошел — и, будто пойманные в краже,
Слуга и барин вздрогли.
Точно так!
Но мы исследуем, узнаем, что и как...
И, если я обманут, —
Надеюсь, уж вперед обманывать не станут!
Смотри: какой же ряд саней
К нам валит! как на сахар мухи,
Ко мне летят они: клянусь, должны быть глухи
И слепы все, без глаз и без ушей!
Пусть их! — иди, встречай любезнейших гостей.
ЯВЛЕНИЕ 2
Нет, Ваня, нет! с меня довольно:
Здесь доле не останусь я.
Ах, понимаю вас, и мне смотреть так больно.
Растерзана душа моя:
Как! он ли, кто умом и пламенным и смелым,
Избытком чувств, избытком сил
Меня потряс, мне душу поразил?
Его ль своим летам незрелым
Избрал я в образец?
Я на него ль взирал, исполнен удивленья,
И думал: «Наконец
Тебя нашел я, доблестный боец,
Исшедший с честью из сраженья
С огромной ратницей-судьбой!»
Воскресли для меня в его лице те мужи,
Прелестной греческой священной старины
Могущие и дивные сыны,
На коих среди битв и рока и оружий
Взирали юноши и вместе с жизнью кровь
За их высокую любовь
Из ста смертельных ран с улыбкой изливали.
Отныне ж для меня великих имена —
Пустые буквы лишь на суетной скрижали:
Очнулся я от сладостного сна;
Пал идол мой и все, с ним все кумиры пали!
Когда еще, как радостный маяк,
Он освещал моей грядущей жизни мрак, —
Блажен его любовью,
Своею лучшей и чистейшей кровью
Я за его любовь бы заплатил:
Безумец, за него, и дерзостный и гордый,
Я мир неизмеримых сил
Предполагал в неколебимо твердой
Его душе, достойной всяких жертв...
Вдруг ослеплен затменьем дикой страсти,
Он для меня, он для всего стал мертв.
Но даже и тогда все оной темной власти
Хотел я приписать, которая мужей,
Над чернью вознесенных,
Колеблет во сто крат сильней,
Чем стадо смирное обыкновенных,
К порывам пламенным не созданных людей.
Теперь же — высказать устам моим не в силу —
Теперь же всех надежд, всех снов моих могилу
Я вижу: горе мне! — мой полубог злодей!
Нет, не его вини в ужасном превращеньи,
Одну меня; так, я всему виной!
Ко мне он бросился с пылающей душой,
А я, холодная! он был осмеян мной!
И вот враждует всем в злосчастном заблужденьи
За преступление одной.
Но докажи ему, что дружба есть святая,
Что бескорыстная любовь
Не призрак, не мечта — и узришь: будет вновь,
Чем был он для тебя; и, землю освещая,
Вы вместе, две прекрасные звезды,
Взойдете выше горя и беды,
Взнесетесь выше всех искусов и прельщений,
И человечества восторга полный гений
В нем Кастора и Поллукса в тебе
Благословит. Тогда — так! вашей я судьбе
Возрадуюсь тогда и примирюсь с собою:
Быть может, свой обман тогда прощу себе.
О Лидия! что ты творишь со мною?
Как надо мною ты, волшебница, сильна!
У ног твоих клянусь:
тебе посвящена
Отныне жизнь моя; твоим орудьем буду:
Тебе последую во всем, повсюду...
Наш Грандисон каков!
Что это значит, господин Веснов?
Что это, госпожа Веснова, —
Или как вас прикажете назвать?
Ижорский, вас прошу — ни слова!
Не вы ль меня заставите молчать?
Уж это чересчур забавно!
И на сей раз
Ослушаться осмелюсь вас...
Да! жизнь свою ты начинаешь славно,
Ты, на груди моей согретая змея!
Но к сердцу своему тебя приблизил я,
А ты — ведь человек, и было б очень чудно,
Когда бы на досуге, в тишине
Ты не придумал, как расторгнуть сердце мне!
Пред вами оправдаться мне не трудно.
О, верю! что же трудно для тебя?
Ты мальчик хоть куда красноречивый;
Но не оправдывай себя:
Не так ли? я Dandin рогатый и счастливый!
За вкус свой похвалить позвольте вас, княжна,
За состраданье к малолетным; впрочем,
Над вашей хитростью немного похохочем:
Уж слишком романтически она
Придумана, уж слишком мудрена!
Ее и в глупой не допустят сказке.
Бежать от жениха к любовнику — и в маске,
В чехмене казачка... положим, но опять
Явиться для чего, и это как понять?
Ижорский, на меня вы желчь свою излейте:
От вас я все решился перенесть.
Но если дорога вам честь,
Княжну вы оскорблять не смейте!
Мне, мне грозишь, обманщик подлый, ты?
Нет, ярости своей не удержу я доле!
Рука ли у меня отпала? я ль в неволе?
Или, объятый мраком слепоты,
Я к сердцу твоему не обрету дороги?
Знай: льва ты уязвил среди его берлоги:
Умри!
Веснов! Ижорский!
Стой!
Судьбы не отвратишь: година роковая!
Все кончено: я расстаюсь с тобой!
Сказать могу же ныне, умирая:
Тебя любил я чистою душой.
Ты от меня желала тяжкой жертвы.
Но жертву я принес: таил свою любовь.
Служил твоей любви к другому... Стынет кровь;
Темно... вас примирю ль по крайней мере мертвый?
Ижорский, да! тебя я предпочел себе;
Хотел, — но не угодно то судьбе...
Язык отяжелел; какая тьма густая!
Спасайся...
Что сказал он, демон? издыхая,
Он что сказал? «Тебя я предпочел себе»?
Что это? что?
Вот время ты нашел
Расспрашивать! не торопись: узнаешь!
Но буде ты теперь попасться не желаешь,
Хорош его последний был совет:
Людей еще покуда нет,
Спасайся! — Ведал я, что будет твой припадок
Не слаб, и вот к крыльцу велел подвесть лошадок
На всякий случай... Что стоишь ты? смотришь что?
Да, точно так! ее возьмем с собою:
Не скоро вас увидит кто,
Обоих вас плащом своим прикрою.
ЯВЛЕНИЕ 3
Моим беспамятством воспользовался ты:
Ее с собою взял; на что нам это бремя?
Вы, люди, странное, смешное, право, племя:
Что час — меняете желанья и мечты.
Ушла — и ты бесился; ныне
Одна, в твоих руках, без помощи, в пустыне, —
Я думал, ты меня похвалишь, скажешь: хват!
Не тут-то было, нет! все я же виноват.
Злой дух, довольно преступлений:
Их новыми умножить не хочу.
Ты только лезешь на ступень с ступени,
Но вот взберись совсем на каланчу —
Увидишь сам...
Ужасный искуситель!
Чего еще желаешь? я губитель,
Убийца подлый я:
Не в поединке, в битве равной,
Противника сразила месть моя, —
Нет, в безоружного вонзил я нож бесславный!
Ха! ха! ха! ха! ты шут забавный!
Тебе прискорбно то,
Что ты не в силу ваших правил,
«Как убивать людей», убил Веснова, что
Тебя я от хлопот избавил,
«Зачем при этом не был де никто
Из забияк задорных,
Отставленных за буйство, в фраках черных,
В усах, в венгерках, длинных, словно шест,
Сухих?..» Но описанье надоест;
И сами скуку и тоску наводят;
Их знаешь: в шулерах друзей себе находят;
Чтобы попить, поесть,
Так называемая честь
Для них единственное средство;
Два пистолета герб их и наследство;
Двух молодых глупцов их дело свесть,
Заряд поверить,
Шаги отмерить
И выстрела дождаться; а потом
Подробно, с расстановкой, за столом
Рассказывать, как все происходило,
Как благородно, мило,
И следуя всем правилам, дурак
Другого дурака отправил в вечный мрак.
Благодарить меня ты должен бы, чудак,
Что ты извел врага без дальных объяснений,
Без этих скучных всех приготовлений,
Переговоров, писем, посещений
Вышереченных забияк,
Которые тебе враньем бы надоели,
Тебя бы волокли к тому же, к той же цели,
Да только целые недели!
Что с нею делать мне? — Так, я неколебим;
Так, знаю: все они повапленные гробы,
Все преисполнены предательства и злобы,
И никогда ни в чем уж не поверю им...
Но, признаюсь, пустые уверенья,
Что из любви ко мне, для моего спасенья
Переоделась, что Веснов,
Собою жертвуя, ей помогал, не боле...
(Такие басни для одних глупцов...)
Но, признаюсь, меня смущают поневоле;
А чаще бесят, — лоб у ней каков?
Чтоб я вдался в обман, надежды не теряет!
Я? сумасшедшим ли она меня считает?
К тому же эти слезы. — Сверх того
И для побега моего
Она тяжелая помеха...
Чему смеешься ты? мне, право! не до смеха.
Как не смеяться тут? ты чудный человек:
А разве мало рек,
В которые ее ты мог давным-давно бы?..
Ты ж знаешь: «Все они повапленные гробы,
Все преисполнены предательства и злобы», —
Так что же и жалеть? Или, когда в тебе
Уж нет довольно мужества и силы,
Чтоб самому раскрыть ей дверь могилы,
Так предоставь ее судьбе,
Брось Ариадну здесь — и будешь ты Фезеем!
Мне ль совершенным быть злодеем?
Быть совершенным, брат, довольно мудрено,
И потому-то, знай, оно
Всегда, во всем почтения достойно.
Как спит она и сладко и спокойно!
Тем лучше для нее и даже и для нас!
Пока еще не отворила глаз,
Пойдем, прими совет полезный,
Пойдем — и разом с плеч долой.
А то, тебе сказать я должен, друг любезный,
Ты молодец с горячей головой;
Мне не предвидеть всякого мгновенья:
Еще, быть может, собственной рукой...
Оно б и ничего: но скучны поученья,
Упреки скучны мне, которым всякий раз
Внимаю вследствие твоих проказ,
Так лучше удались от преткновенья;
Мне дорог до того покой,
Что даже я забыл бесов обыкновенья:
Тебя не искушаю, мой герой, —
Напротив, предваряю преступленья.
Идет, бежит... постой!
Подействовало! — нужно ж было,
Их было разлучить пора;
Она опасна нам: уж начал он уныло
Смотреть, вздыхать. — Нет! тут не вышло бы добра,
И эти самые всегдашние нападки
На человечество, на мир и на нее...
Да! подтверждают мнение мое,
Что правила его уж очень стали шатки,
Что голос сердца криком заглушить
Едва уж может он... пора его сгубить!
Тебя я, безнадежность, призываю,
Отчаянье, тебя зову!
Тебе его, как жертву, посвящаю:
Созрел — и богоборную главу
Пусть сокрушит в неистовстве о камень!
Схвати безумца, смерть души! схвати
Преступника железными когтьми
И сринь его в неугасимый пламень!
Пронеслися испытанья;
Стану и расширю длань я,
И страдалицу младую
Сном чудесным, мирным сном
Непробудным очарую.
Розы, вспыхните кругом!
Вы, древа, к ее защите
Ветви темные прострите!
Ты запой в ночи ветвей,
Сладкогласный соловей!
Мимо прожурчи, ручей!
Пусть твой тихий, тихий шепот,
Заглушая стон и ропот,
Унесет с собою вдаль
Девы слезы и печаль!
Пир готов благоуханий,
Звуков пир и пир мечтаний:
Да почиет, возлетая,
В вечном сне в жилище рая,
Да почиет здесь, доколе
Ангел не слетит оттоле!
Ангел тот путеводитель
Вознесет ее в обитель,
Где без примеси блаженство,
Вечный свет и совершенство!
ЯВЛЕНИЕ 4
Расширь сотканные из молний крила,
Одень в пожары темную лазурь,
Дохни, задуй полночные светила,
Взволнуй пучину неба, демон бурь!
Разыграюсь под шатром
Беспредельного эфира;
Вихрем гряну, брошу гром, —
Вздрогнут основанья мира.
Реви, реви, властитель вод шумящих,
Против твердыни черных, диких скал
На приступ устремляй за валом вал!
В унылом гуле гласов их стенящих
Пусть слышится последний, смертный стон.
Пусть в искрах моря взгляд последний блещет,
И пусть убийца узрит и встрепещет,
И с ужаса пусть обезумит он!
На приступ, на приступ! бегите, валы;
Главы воздымайте огромные, белые;
Дружнее, вперед, мои ратники смелые!
Подройте подножье кремнистой скалы.
О царь подземной тьмы! и ты внемли:
Схвати, подвинь столпы безмолвной бездны;
Пусть с треском лопнет скорлупа земли,
Пусть в мрак могильный свет проникнет звездный,
И пусть суда проникнет грозный свет
С ним вместе в мрак дрожащего злодея,
Пусть он воскликнет: «Мне спасенья нет!» —
И в бездну прянет, цепенея.
С роковых твоих слов
Среди тьмы я проснулся;
И едва я коснулся
Адамантных столпов,
Весь мой дом пошатнулся;
И ногой едва топнул,
Рухлый хрящ земли лопнул.
Он! он идет, самим собой гонимый,
И черный ангел с ним; и в чашу ад
Уж налил свой огонь неугасимый:
Его нам предал рок неумолимый;
Испьет преступник неисцельный яд.
Природа в судоржном припадке:
По черной тверди мчится гром;
Кивнул седой утес челом;
Земля трясется в лихорадке.
Но жажду слышать треск и шум:
Пусть шум и треск и завыванья
Поглотят чувств моих и дум
Неукротимые взыванья!
Нет! не вопий, Веснова кровь!
Нет! не воздвигнется мой волос:
Напрасно к небу вновь и вновь
Возносишь мстительный свой голос.
Меня ль лишишь ума и сил?
Тебя ль услышит бог-каратель?
Я сердце черное пронзил;
Да! — мерзостный погиб предатель.
Была ужасна жизнь моя:
Сначала жертва, — тут губитель...
Но пусть! — Не содрогаюсь: я
Был правой казни совершитель.
Так смолкни ж, лютая тоска!
Молчи, затихни, — заклинаю!
Или не слышишь, что вещаю?
Изменнику моя рука,
Злодею должное воздала,
Врагу воздал я мздой кинжала!
Засните ж, спите! но — увы! —
Вы не умолкнете вовеки,
Вовеки не умрете вы,
Безумной совести упреки!
Не я ль покинул и ее
В бесплодной, горестной пустыне?
Быть может, уж погибла ныне,
Скончала в муках бытие;
И члены сладостного тела —
Вотще щедрота неба их
В красу роскошную одела —
Истлеют средь песков сухих.
Или же будет им гробница
Зовущая своих детей
Голодным воем из степей
На брашно страшное волчица!
Прочь, прочь, призраки! прочь, позор,
Раздравший сердце, тьмящий душу!
Прочь! — Суетные сны разрушу, —
Их свеет мой отважный взор.
Ты свет зажги мне в тьме сомнений,
Ты днесь мне истину скажи,
Ты, мрачный раб мой, демон лжи,
Ты, древний хульник, черный гений!
Тебе я силою кольца
И властью, взятой над тобою,
И страшным именем творца
Повелеваю: предо мною
Мои все тайны обнажи;
Мне ныне истину скажи:
Я грозный ли, но правый мститель?
Или неистовый губитель?
Вещай, поведай, демон лжи!
Глаголом той трубы стенящей,
Которая в конце веков
Воздвигнет трупы из гробов,
Глаголом казни вечно мстящей
Вещать тебе подъемлюсь я:
Ничтожный смертный, торжествую!
Так, молвлю правду роковую —
И вмиг умрет душа твоя;
Заклятием твоим плененный,
Я, благости лютейший враг,
Я молвлю: «Он, тобой сраженный,
Он верен был, и чист, и благ!»
Кругом его души ходил я,
Высматривал, как жадный зверь,
Но — ярости моей поверь —
В душе его не находил я,
Не находил, за что бы мог
Схватить его, потрясть и сдвинуть
И в бездну за тобою сринуть.
Разрушил дивный ты чертог,
Ты храм сломил, злодей кровавый,
Где дух жил, созданный для славы,
Для утешения земли.
Терзайся, рвися и внемли:
Как некогда Алкид могущий,
Младенец, змея задушил,
Так точно он, Алкид грядущий,
Исполнен благородных сил,
Свое же сердце победил;
Души желанье, страсть живую,
Расцветших, первых чувств восторг
Он, раздирая грудь младую,
Для друга, для тебя исторг;
Тебя, слепец великодушный,
Приносом счастья своего
Спасти хотел; но ты, послушный
Злоречью сердца твоего,
Ты, алчный тигр, пожрал его.
Клянусь твоею слепотою,
Клянусь бездонной, вечной тьмою,
Грядущим жребием твоим,
Клянусь презрением моим
И яростной к тебе враждою,
Клянусь, клянусь, клянуся им,
Кого назвать я не дерзаю,
Клянуся: истину вещаю.
Терзайся, рвися и внемли!
Людей безумны, слепы чувства,
Смешны восторги чад земли;
Но без притворства, без искусства,
Забыв и мир весь и себя,
Любила Лидия тебя.
А ты — свирепый огнь Эрева
Твоя бунтующая кровь;
Нет! ты не веруешь в любовь;
Ты сын проклятия и гнева:
Смрад из души твоей возник,
Из гроба чувств твоих гниющих, —
И мглой зловоний, смерть несущих,
Прекрасный осквернился лик.
Ее, безжалостный и хладный,
Ты растерзал, как волк не гладный,
Но жаждущий убийств одних,
И бросил средь степей глухих.
Клянусь твоею слепотою,
Клянусь бездонной, вечной тьмою,
Грядущим жребием твоим,
Клянусь презрением моим
И яростной к тебе враждою,
Клянусь, клянусь, клянуся им,
Кого назвать я не дерзаю,
Клянуся: истину вещаю!
Терзайся, рвися и внемли!
Ты призван был в светило миру,
Был создан солью быть земли,
Но сам раздрал свою порфиру,
С главы венец свой сорвал сам,
Державу сокрушил златую
И бросил часть свою святую
На оскверненье, в яству псам.
Ты волю буйным дал мечтам,
Межу ты сдвигнул роковую
И так в строптивом сердце рек:
«Да будет богом человек!»
Но человека человеком
Везде, всегда ты обретал;
Тогда неистовым упреком
На сына праха ты восстал
И бесом смертного назвал.
Но я твоею слепотою,
Но я бездонной, вечной тьмою,
Грядущим жребием твоим,
Но я презрением моим
И вечною к тебе враждою
Клянусь, но я клянуся им,
Кого назвать я не дерзаю,
Тебе клянуся и вещаю:
Не беспорочный сын небес,
Могущий, чистый, совершенный,
Не сын же бездны — нет! не бес,
Земного мира гость мгновенный,
И се — неисцелимый яд
В твою раздавленную душу
Волью — и с хохотом обрушу,
Безумец, на тебя весь ад!
Ты червь презренный, подлый гад,
Своею дерзостью надменной
Ты стал в посмешище бесов
И в мерзость области священной
Блаженных, радостных духов!
После третьего «терзайся, рвися и внемли» Шишимора начинает превращаться в огромное, ужасное чудовище; при последнем стихе он возрос до того, что головой заслонил выглянувшую между тем из-за туч луну, а голос заглушил громы. Ижорский без чувств падает под скалу, являются Бука и Кикимора, также росту исполинского.
Лежит без жизни под скалою, —
Он жизнь в отчаяньи скончал,
Клеврет, смиряюсь пред тобою,
Я пред тобою слаб и мал.
Так, он без жизни под скалою, —
Доволен, демон, я тобою;
Ты, спутав сетию греха,
Сгубил безумца.
Ха! ха! ха!
Ты торжествуешь, племя ада;
Но бог преложит смех твой в стон:
Не любит так родитель чада,
Как человека любит он.
Святой руки своей созданье
Вам даст ли он на поруганье?
Он? он и червя слышит глас,
Судьбину и былинки мерит;
Кто ж смеет молвить, кто ж поверит,
Чтоб сотворил благий для вас
Того, кому моря и сушу,
Огонь и воздух покорил,
Того, в кого живую душу —
Свое подобие вложил?
Не веришь? пусть! нужды нам мало;
Да лишь бы дело было так.
Взгляни: дыханья в нем не стало,
Его сковал могильный мрак.
Он был при жизни нашей жертвой, —
У нас отнимется ли мертвый?
Да будет же, безумцы, вам
Пред небом и пред бездной срам!
Страдалец, вами возведенный
На темя дерзновенных скал,
Всех чувств от ужаса лишенный,
Не сам с них бросился, а пал;
И ныне вам я возвещаю:
Он сокрушен, но зрите, жив, —
Раскаянье не путь ли к раю?
Господь и свят и справедлив.
Раскаянье? Оно ли в силах
Судьбой разорванную нить
Связать и спящие в могилах
Погибших трупы воскресить?
Блажен невинно убиенный:
Земли он не желает вновь;
Он там, где свет неизреченный,
Где неисчерпная любовь.
За душу ж скорбного убийцы,
Дрожащего полночной тьмы,
Бегущего лучей денницы,
Господню благость молим мы,
И се господь ему страданья
И долгий посылает век,
И се в горниле испытанья
Спасется грешный человек.
Нет! нет! я своего стяжанья,
Поверь, не выпущу из рук:
Ударю, плоть его разрушу
И с смехом стонущую душу
В ад увлеку, в жилище мук.
Стой, враг! во имя пресвятого
Тебе повелеваю: стой!
Отныне средь песка морского
Вздымайся черною скалой!
Вы зрите ль, вы, его клевреты,
Что ваша буйная борьба,
Что ваши гордые наветы?
Вас да страшит его судьба!
Бежите, полные боязни:
Но вас достигнут громы казни.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Ижорский.
Барба-Яни (Граф Капо д'Истрия).
Никита Боцарис Туркофаг.
Триланэ (Trelawney).
Зосима, старый паликар дружины Никиты.
Еще несколько паликаров.
Омар, Сеид — турки
Старик рыбак, его невестка, его внук — русские.
Мещанин, Крестьянин, Две деревенские девушки, Слепые гуслисты, Два мальчика — русские
Кикимора.
Журналист.
Поэт.
Тени Лидии и Веснова.
Голоса с востока и запада.
Русские крестьяне, воины греческие и турецкие.
ДЕЙСТВИЕ I
ЯВЛЕНИЕ 1
Смолкли бури,
Грома нет:
Свод лазури
В блеск одет;
Без завесы
Солнца щит;
Луч утесы
Золотит.
Весла машут,
Бьют и пашут
Ниву волн;
Хлябь белеет,
Тенью реет
Легкий челн.
Ну, дедушка, наслал же непогоду
Господь сегодня ночью!
Говори!
Я стар, а не слыхал такой, поверь мне, сроду.
Да только ты что? — До зари,
Как ни стонали воздух, море, суша,
Как ни гремел по бурной тверди гром,
Ты спал и — богатырским сном.
Мы дивовалися тебе, Петруша,
Тебе завидовали все:
Не просыпался ты ни разу...
А вот и ты по нашему рассказу
Рассказываешь о грозе!
С тобою, дедушка, поспорю:
Я слышал все, хотя и спал,
Я слышал, как за валом вал
Катился и ревел по воющему морю,
Как гром бесперерывно рокотал;
Я слышал бой стихий, их вопль и треск и грохот,
И вместе чей-то хохот,
Зловещий чей-то свист...
Да что с тобой? дрожишь ты и теперь, как лист.
Взгляни, взгляни же: голову вздымая
До облаков, скала крутая,
Как уголь, черная...
Пускай себе крута,
В ней что же страшного?
Ее уста,
Ее бездонный зев! — Из этих уст сегодня
Хуленья изрыгала преисподня.
Ты спал, а бредишь, брат, и после сна.
А эти два горящие пятна...
Ведь были ж двух ужасных глаз зрачками
И, как колеса, быстрыми кругами
Вращались, словно у совы.
Послушай: выкинь вздор из головы,
Перекрестись, да за работу!
Вот утро! хоть в кого вселит охоту
К работе и трудам! — Обоих нас одеть,
Обуть и накормить, Петруша, — сколько можем,
Мы твоему отцу поможем.
Зевать не станем, — а что рыбы в сеть
Понабежит довольно: после грома
Всегда бывает так; знать, и она
Ожившей силой воздуха влекома
С родного тинистого дна.
Греби дружнее!
Дедушка!
Ну что же?
Опять какой-нибудь утес
Вдруг для тебя преобразился в нос
Морского чуда?
Господи мой боже!
Там мертвый на песку лежит.
Не мудрено: или грозой убит,
Или утопленник, изброшенный волнами.
Да где же?
Прямо перед нами.
Причаливай.
Он, может быть, и жив...
Так точно: тело
Еще совсем не посинело,
Еще тепло...
Вот был бы я счастлив,
Когда бы точно...
Нет сомненья:
Господь послал нас для спасенья
Несчастного. — Он не в подъем
Мне одному; его вдвоем
Мы в лодку как-нибудь внесем.
ЯВЛЕНИЕ 2
И жив я?
Слава богу!
Скажи мне: кто ты?
Я рыбак.
Лежал ты замертво у взморья; кое-как
Тебя я поднял: понемногу
Ты начал оживать, — вот ожил, слава богу!
В свой дом ты перенес меня. .. не так ли?
Так.
Старик, послушай: ты дурак.
Христос с тобою! ты в уме своем ли, барии?
За что бранишь меня?
Не благодарен
Тебе за жизнь я. Жить, мне жить опять,
Мне быть!
Речей его мне не понять,
Да страшен этот голос,
И поднимается невольно волос,
Как на него взгляну.
Куда же ты детей
Уводишь?
Посмотрю: нейдет ли Тимофей?
С детьми я сяду у дверей
И стану починять разорванные сети.
Пойдемте, дети!
Смекнула!
Что такое?
Ничего.
Умеешь грамоте?
Немного.
Про Канна читал ты? — Знак его
Ее пугает.
Слишком строго
Моей невестки не суди:
Ведь баба глупая.
В ее груди
Недаром вещий вопль: ей ангел ваш хранитель
Твердит, что я недобрый посетитель,
Что в вашу мирную избу
С собою внес я черную судьбу.
Она глупа? — Сам глуп ты, умник старый:
Зачем сраженного небесной карой,
Отверженного вырвал ты
Из челюстей бездонной темноты?
На самого себя пеняй же!
Власть господня!
Что бог велел, то сделал я сегодня,
И завтра сделать то ж готов.
Не стану разбирать твоих мудреных слов:
Ты бредишь, может быть, недугом одержимый...
Но ведай: кто бы ни был ты таков,
Я раб Христа; его крестом хранимый,
Не убоюсь ни ада, ни бесов.
Да полно: отдохни! Тебе покой же нужен.
Пойду-ко, выну из садка на ужин
Десяток-полтора ершей и окуньков.
Покой мне нужен,
Мне нужен сон...
О! если бы быть мог без перерыву он,
Сон без мечтаний, без пробуду!
Или, как здесь, и там я грезить буду?
Заснуть бы! перестать бы! — Зев небытия,
Тебе бы поглотить мое больное я!
Бесплодные заклятья! — Мысль моя,
То самое, что так уничтоженья жаждет,
Что чувствует во мне и умствует и страждет
(Как хочешь эту искру назови:
Душою, жизнью, силой),
А только это нечто не в крови,
Не в мозге... Нет! оно могилой
Не может быть поглощено.
Желал бы иначе, но я уверен:
Живое как сам бог, поглощено
Ничем и никогда не может быть оно;
Нет смерти. — Мир безмерен;
И что же? — весь безмерный мир,
Земля и море, небо и эфир,
В эфире звезд бесчисленное племя,
То даже, что не место и не время,
Таинственная вечность, — все его;
Он всюду предо мною, — царь всего,
Он, судия мой! — Крылья ль у денницы
Возьму и понесуся, — от десницы
Неизбежимого не унесут;
«Ночь! ты сокрой меня», — скажу ли ночи,
Ему и ночь светла: меня найдут и тут
Его недремлющие очи.
Пускай бы я и спасся от всего,
Что только носит имя во вселенной,
Раз навсегда бессмертью обреченный,
Вовеки не спасуся от него,
И от себя спастись мне невозможно.
«Все это вздор!» — твердили мне сто раз,
Острились и умно, да вздрагиванье глаз
Доказчиков являло, как безбожно
Самих себя морочат мудрецы.
На струса молодцы
Похожи произвольной слепотою:
Стрелка послышит — головою
Безмозглою уткнется он в песок
И думает: «Теперь меня стрелок
Уж не увидит!» — Я? — я старику Давиду
Уныло вторю, я, дрожа, шепчу:
«На небо ли я взыду, в ад ли сниду, —
Он здесь, он там, на небе и в аду!»
ЯВЛЕНИЕ 3
Взглянуть на ярмонку ты вышел: дело!
Дай бог, чтоб у тебя на сердце просветлело,
Чтоб шум чужих хлопот, драгой мой гостенек,
Твою больную душу
Из-под ярма тяжелых дум извлек!
По крайней мере не нарушу
Веселья вашего: сидеть я стану здесь
Вот, под навесом ветхой ивы,
Молчать и не глядеть; ведь знаю эту смесь
Страстей и суеты. — Их грязные порывы
Не лучше и не хуже тех,
Где тот же смрад и суета и грех,
А только боле треску.
На говор их склоню без мыслей слух,
Как будто внемлю я бессмысленному плеску
Ручья сонливого или жужжанью мух.
Решайся, брат: не то пойду к Ермилу.
Что делать? — так и быть: сто двадцать за коня.
А девяносто за кобылу?
С тобой не сладишь. Ну! (ты выручил меня
Прошедшей осенью) — возьми: твоя!
Насилу,
Приятель, вспомнил! Что ж? — Ты все же в барышах!
Я в барышах! Андрей Фомич, помилуй,
Взгляни-ко: конь во всех статьях...
Брат, конь как конь: не дурен; только хилый.
Поджарый.
Со степи.
Кормить овсом: авось
Поправится.
Поправится небось.
На деньги!
Вот узда! — С покупкой поздравляем.
Пойдем, запьем свой торг.
Пойдем и — загуляем.
Ну, Маша, у московского купца
Платки и ленты — загляденье!
И Ванька набрал же для дочки кузнеца!
Ты видела?
Он крадет у отца,
Для Ваньки Дунька разоренье
И (погоди) обманет молодца.
Дай пряничка мне, Вася, сделай дружбу!
Не даром: отслужу тебе за пряник службу:
Аль змея вырежу, аль дудку подарю.
Благодарю:
Сулить умеешь, да твои посулы шутка.
Есть у меня получше вашей дудка:
Не нужно.
Брат, хоть покажи!
Пустое: вырвешь.
Я? — С ума ли
Сошел ты, Васенька? — Не бойся, покажи!
Так вот: смотри.
Прощай и поминай как звали!
Вор! вор! держи его, держи!
Вот и природа вам нагая!
Эклога в лицах: честность, простота,
Невинность детская, девичья чистота, —
Образчик из пастушеского рая.
Про блудного сына мы притчу расскажем
И милость господню народу покажем:
Народ православный! послушай с вниманьем
И нас, слепых старцев, почти подаяньем!
Еще несколько аккордов.
Человек был некий преклонного века,
Два сына у того были человека;
И рек ему младший: «Хочу я на волю,
Здесь жить не желаю, — дай мне мою долю!»
И что ж? им именье отец разделяет,
И младший в чужбину стопы направляет;
И зажил в чужбине, и зажил он блудно,
Что было, то прожил, — и вот ему трудно:
Наслал на ту землю бог нужду и голод,
И странник без хлеба зной терпит и холод,
Без крова от солнца, без одежды в стужу;
Что делать? — пристал он к богатому мужу,
И тот послал его пасти свиней в поле;
Бедняк согласился, пошел поневоле.
Есть нечего, никто не даст ему пищи;
Рад от свиных рожец насытиться нищий.
И вот в себя пришел и плача взывает:
«Наемников сколько отец мой питает!
Мне ж хуже и хуже, и нет облегченья;
Терпел я и долго, — не стало терпенья.
Ах, встать же, пойти мне в отцову обитель,
К ногам его упасть и вскликать: «Родитель!
Пред небом я грешен, мой грех пред тобою,
И быть твоим сыном, нет! — я уж не стою.
Причти меня, отче! к слугам твоим многим
И будь мне отныне властителем строгим!»
Так, — «согреших пред небом и тобою!»
Читал покойный дед и эту притчу мне...
Я помню, как во сне,
Что действовал и над моей душою
Ее знакомый зов; хотел и я назад:
Да как в такую даль? — там небо, а здесь ад.
Ты притче священной внемли, человече!
Поднялся, пошел он, еще был далече,
А уж отец видит и сына жалеет!
Тот к вратам подходит, войти в них не смеет.
А тут уже старец хватает за руку,
И обнял и молвил: «Забудем разлуку!
Вы лучшую ризу, рабы, мне подайте,
Драгого мне гостя одеть поспешайте,
Тельца заколите жирнейшего в стаде:
Пир ныне и праздник о милом мне чаде,
О сыне, который был мертв и се — ожил!»
И радостью дом весь поднял и встревожил.
Про блудного сына мы притчу сказали,
На милость господню вам в ней указали.
Народ православный! слепцам подаянье!
И знай: когда грешник придет в покаянье,
Пусть будет последний, хоть изо ста братий,
Но теплых и он жди на небе объятий;
О нем в доме бога веселие боле,
Чем об остальных всех, не павших дотоле.
ЯВЛЕНИЕ 4
Не мог я оставаться в том селе,
И я же слышал то, что Каин в первом веке:
«Тебе не будет места на земле».
Братоубийца в каждом человеке
Боялся встретиться с убийцей и — дрожал.
Я не дрожу здесь только, среди скал,
Которые бесчувственны и мертвы:
Их не погубишь; я губить устал.
Меня теснят и гонят жертвы
Моей неистовой, кровавой слепоты:
Из бездн минувшего их лица предо мною,
То светлы, то одеты темнотою,
Всплывают на волнах мечты.
Пока еще я не прибавил
К ним и тебя, младенческий старик,
Я твой смиренный дом оставил.
Ты умилительно велик
В твоей простой, неколебимой вере;
Но, друг, кому ты дал было приют?
Ты на душе моей по крайней мере
Не будешь же! — Пусть дни мои текут
Без отдыха, пристанища, покоя:
Боюсь себя, боюсь убийственного зноя
Дыханья своего... Подале от людей!
Здесь легче мне: здесь нет страстей,
Нет преткновений,
Здесь злой не следует за мною гений,
Уже невидимый, но все же спутник мой,
Когда я не один с самим собой.
Не следует? а жало угрызений,
Бессмертный червь, негаснущий огонь,
Как называет то писанье?
Жестоко этот нерв трепещет: в нем страданье
Невыразимое, — его, его не тронь! —
О! размозжить бы голову о камень!
Но мысли не поймать же, мысли не убью:
Здесь, там — один и тот же пламень...
Ту жадную змею,
Которая сосет мне душу,
Здесь хоть усталость погружает в сон;
Там, если плоть разрушу,
Не будет никаких препон
Невыносимой думе,
И совесть ни на миг уж не вздремнет при шуме
Забот, болезней и сует:
Ее я буду весь... да! развлечений нет
Там, где кругом души умолкнет мир мятежный
И беспредельная настанет тишина,
Где будет зреть себя, одну себя она
В унылом зеркале безмолвной, безрубежной,
Бездонной пустоты!
Ты, гордость прежних дней, куда девалась ты?
Увы! тогда, объят отрадной слепотою,
Я смел еще сказать, чего уж не скажу,
Сказать, что дорожу собою,
Что мнением своим я дорожу.
Тогда без мрака мне казалась и могила,
И вечность перенесть, казалось мне, я мог:
Меня бы почему она тогда страшила?
Был сам я судия свой и свой бог...
Вдруг все исчезло: покрывало,
Сотканное из заблуждений, спало
С моих испуганных очей;
Над пропастью, с насмешкою кровавой,
С геенским хохотом, стал предо мной лукавый:
«Проснися! — прошипел мне древний змей, —
Что озираешься? где, праведник, проклятья
Грехам, коварству? — грянь, и да дрожит злодей!
Молчишь, надменный? как? — ты ль то же, что все братья?»
Я хуже их; я с светлой высоты
Пал, как Денница, в зев темнейшей темноты,
И нет и нет мне из нее исхода!
Живет поверие в устах народа,
Что крови требует закланной жертвы кровь:
Вот ночью, говорят, являясь вновь и вновь,
Перерывает сон убийцы убиенный
И вопит: «Что же ты? что медлишь? объяви!»
И грешник вдруг встает, взываньем утомленный,
Идет, приемлет казнь и в собственной крови
Находит наконец успокоенье.
Что ж? может быть, и правда; но
Не будет мне и то спокойствие дано:
Дворянство! ха! ха! ха! мой жребий — заточенье!
Все на меня: и даже чистота
И непорочность погубленных;
Жилище их — обитель та,
Где вечный мир, где среди душ блаженных
Они забыли обо мне...
В передрассветной вещей тишине
В наш смрад ли спуститесь вы, праведные тени,
Чтоб произнесть и жалобы и пени?
Чтоб разорвать страдальца скорбный сон?
Убийцу вашего толкнете локтем вы ли,
Того, кого когда-то вы любили?
Уж вы теперь не знаете, что стон
И что такое месть, исчадье нашей ночи.
Вы отвратили очи,
И навсегда, от наших скверн и бед:
Сюда и вашего призрака
Не вызовет из гробового мрака
Моих сердечных мук свирепый, тяжкий бред.
Все на меня: и ад, и небо, и природа!
К скале, как Промефей,
Прикован я, не оторвусь от ней!
Темно, темно везде — и нет нигде исхода...
О! кто ужасную расторгнет эту тьму?
К нему? — но как? каким путем к нему?
На плаху я прилег бы и без страха,
Да только бы на свет — к нему!
Мне, сыну блудному, в отеческом дому
Хоть бы последнее местечко! — ах! и плаха
Чуждается моей проклятой головы!
Ххмм! что за мысль? Ее узнайте только вы,
Ловласы-мудрецы, софисты-вертопрахи,
И уж поднимете и целым хором ахи!
Вы вкруг меня, как вкруг совы,
Кружились некогда, испуганные птахи,
Тщеславьем подавляли страх
И писком споров и приветов
При громе скрыпок, при лучах кенкетов
Надоедали мне на всех балах.
Вы, Чайльды в золотых очках,
Гяуры в черных фраках, Лары,
Забывшие сыскать для котильона пары...
Глупцы! глупцы! то был для вас я бес,
То ваше щебетанье до небес
Меня превозносило...
Так вот же: ваших зал светило,
Ваш Lyon,[202] ваше чудо из чудес
(Свищите же, разгневанные птахи!),
Ижорский — чуть ли не пойдет в монахи?
Да! приготовиться к тому,
Что будет там моим уделом?
Заране здесь, не расставаясь с телом,
Мне самому
Начать ту вечность роковую,
Которая так страшна моему
Высокомерному и робкому уму?
Или же броситься в тревогу боевую,
В Морею, например, и — пасть?
Когда-то я питал особенную страсть
Показывать презренье
К тем пышным фразам и делам,
Которые приводят в восхищенье
Ребят и женщин... Даже ныне вам
Скажу, преемники Веснова...
Да не об этом речь: итак, ни слова!
К высоким чувствам, к энтузьязму я
Надменное являл пренебреженье...
Всегда ли прав я был? — Опроверженье
Вы, незабвенные мои друзья,
Вы, полные неколебимой веры,
Вы, чистые до двери гробовой.
Господь свидетель! — вы не лицемеры,
И не безумцы вы: один безумец я.
Какая ж может быть эпитимья
За буйную хулу земной святыни,
За поругание того,
Что прямо от него,
В чем, вопреки безверию гордыни,
Сияет и средь праха божество?
Встать, вспрянуть из-под власти духа,
Который искони наш враг и клеветник!
Он оскверняет всякий чистый лик, —
Не обращать к нему отныне слуха,
Стоять и не дремать, чтоб не опутал вновь
Коварной сетью сердца и рассудка.
Питомцы похоти, тщеславья и желудка,
Послушайте и смейтесь: кровь
И жизнь отдать, приять крещенье муки
Мне что-то хочется за веру, за любовь,
За правду и свободу, за те звуки,
Которых смысла, дети тьмы,
Когда-то отыскать не в силах были мы:
Я, грешник закоснелый,
Я, ко всему давно охолоделый,
Давно разочарованный во всем,
Я, будто юноша незрелый,
Горящий первых чувств огнем,
Я на корабль в Одессе сяду
И донкишотствовать отправлюся в Элладу!
ДЕЙСТВИЕ II
ЯВЛЕНИЕ 1
Не стану тратить слов: я на своем стою.
Достойна удивленья Бобелина:
Вся жизнь великой — месть за мужа и за сына;
Капарису хвалу и славу воздаю:
Не шутка же отвага,
С которой он, один среди ночи глухой,
Огонь геенны внес в необозримый строй
Злодейских кораблей; без спору он герой.
А все же предпочту обоим Туркофага:
Наш грозный сулиот, стратиг и паликар,
Друзьям вернейший друг, младенец среди мира,
В сраженьях лев, и что ж? ему любезна лира,
Наследник он священных оных чар,
Какими, лебедь сладкозвучный,
Владел когда-то Рига злополучный.
Он черный ангел ужасов и кар
Для хищных полчищ Магомета,
Но он же для своих чистейший ангел света,
И не оставили ни смуты, ни война
На нем, единственном, ни одного пятна.
На этот раз твоя победа;
И в пору расхвалил ты Туркоеда,
Друзья, взгляните: он сюда идет.
Здорово, молодцы! — о чем у вас беседа?
Оценка шла вождям, шел их делам расчет.
Итог: и сам Колокотрона
Тебя не стоит.
С благовоний
С излишних, говорят, кружится голова.
Спасибо, дети, вам за добрые слова;
А знаю я себе и братьям знаю цену.
Мы — мужи битвы и меча,
Врагов крошили мы сплеча;
Но вам великую пророчу перемену:
Товарищи, наш срок минул;
С полсотни лет, и наш умолкнет самый гул...
Да, братья! — мы стоим у неизбежной грани,
И завтра выпадет булат из нашей длани:
Атину мы возьмем — и кончится война.
Тогда порядок, мир и тишина
Преобратят в народ орду питомцев брани.
Кто этому всему виновник? — Барба-Яни!
Так как же не сказать, что истинно велик
Меж нами он один? — Божественный старик
Заклял неистовых титанов;
Он слышит вой волков и каркание вранов,
Он видит лютый блеск кинжалов и мечей,
Но тверд и — превращает нас в людей.
То есть он делает из клефтов и пиратов
Придворных, школьников, купцов и дипломатов,
Кроит из тигров и гиен и львов —
Ручных собак и кошек мирных,
Баранов жирных
И работяг-волов.
Положим, что его намеренье прекрасно,
Что с назначением согласно,
Какое на земле нам рок суровый дал;
Но он один средь ваших диких скал:
Удастся ли?
Товарищ Одиссея,
Героем можно пасть не на одной войне.
В душе своей любовь к опасностям лелея,
Враждуешь, сын грозы, смиренной тишине.
И я, — я их люблю: вливает пуль жужжанье,
И треск ружейного огня,
И сабель свист, и дротиков сверканье —
Неистовое обаянье,
Восторг роскошный, бешеный в меня;
Трепещут члены с нетерпенья
И сводит судорога длань,
Когда послышу зов на радостную брань;
Кидаться в пляску, в вихрь, в водоворот сраженья,
В густые волны войск неверного паши —
Не пир ли брачный для моей души?
Но быть ли навсегда без крова и защиты
Младенцам, девам, старикам,
Час на час смерти ждать и вопить к небесам,
Чтоб только грудь твою или же грудь Никиты
Средь наших стонущих долин и сел и скал
Кровавый хмель резни свирепой упоял?
Итак, хвала седому Барба-Яни!
Однако легкий вздох, когда стоишь у грани,
Простителен, — сегодня живы мы,
А завтра среди чад иного поколенья
Пугать их будем, будто привиденья,
Исшельцы бледные из замогильной тьмы.
Зажгем же раз еще костра веселый пламень;
По-прежнему, опершися о камень,
Я к вам прилягу. — Вот и мех вина,
И вот я вырвал сам матерого овна
Из-под Акрополя, из вражеского стада.
Его зарежьте, взденьте на рожни,
Запойте песню и прославьте дни,
Которых после нас не узрит уж Эллада.
Прицелился я из-за скал —
Ага пошатнулся и пал;
Я снял с его тела кинжал, —
Кинжал мой, кинжал! ты мне дорог.
К паше я прокрался в шатер;
Он крикнул, — я руку простер,
Кинжал мой широк и востер, —
Паша покатился за полог.
Неверные ловят меня;
С их ружей пошла трескотня,
Я вдруг на его же коня —
И нет меня, нет среди ночи!
Мне мил вороной с того дня:
Он выручил, вынес меня! —
Но нож мне милее коня,
Ружье же милее, чем очи!
Никита! и не жаль тебе?
Уж клефтам не певать таких удалых песен.
Пусть будет с нами то, что надобно судьбе:
Наш жребий дивен и чудесен;
Лежала Греция в могиле вековой, —
Вдруг вспрянула, подъятая рукой
Всевышнего... и мне ли
Не верить, что к высокой, тайной цели
Назначена? — Но эту ночь, друзья,
Желал бы посвятить одним поминкам я
О прошлом, не вдаваясь в размышленья
О будущих путях святого провиденья.
За песней сказка следует всегда;
Мы спели песню, — сказке череда.
Зосима, куманек! из-под багровой фески,
Из-под седых густых бровей
Глаза твои бросают на друзей
Те вдохновенные, живительные блески,
Которые предвозвещают нам,
Что хочешь волю дать трепещущим устам...
Вот и свой длинный ус расправил он перстами:
Скорее, земляки, в кружок!
Закурим трубки, дров подбросим в огонек
И в сказку впьемся слухом и душами!
В Модоне седой проживал Аполлос;
Хоть поздно, а бог даровал ему сына;
Понес Аполлос к вещей женке вопрос:
«Какая назначена сыну судьбина?»
И вещая женка ему говорит:
«Рукою сыновнею будешь убит;
На матери юноша женится
И двух угомонит попов;
Но третий-то поп не таков,
И бешеный зверь переменится».
И трепетом обдало тут старика:
С холодного ужаса, как полоумный,
Завыл он и вырвал из зыбки сынка,
И вынес, и выбросил на берег шумный.
Пошел, не озрелся и так лепетал:
«Пусть съест тебя лучше голодный чакал,
Пусть лучше, заклеванный птицею,
Замучишься, чем посрамлять,
Проклятый, тебе твою мать,
Чем стать тебе нашим убийцею!»
В то время монах из обители шел
Для братьи с мирян собирать подаянье;
Когда же дорогой до моря добрел,
Он стал, он услышал ребенка рыданье...
Нашел его, взял сердобольный монах;
И найденыш имя принял: Каллимах,
И рос во священной обители,
И были в господнем дому
Друзьями, отцами ему
Спасителя бога служители.
Вот он возмужал, и закинули сеть
По душу невинную силы геенны:
«Тебе бы, — лукавый шепнул, — посмотреть
На жизнь и на мир, на веселье вселенны!»
И вот к настоятелю он приступил:
«Ужель, — говорит, — не отведаю сил
В борьбе со врагом и природою?
Нет, я не монах, а боец;
Навек расставаться, отец,
Не мне с молодецкой свободою».
Сказал, и поклон, и выходит на свет,
Становится клефтом и ночию бродит,
И пуля его непременный привет,
Где только врасплох оттомана находит.
Ему удалось и пашу застрелить;
Тут начали клефта повсюду следить,
Да он наряжается плотником;
С секирой за поясом, он
Спускается в мирный Модон
И стал в чьем-то доме работником.
Хозяин его и силен и богат,
И в городе том человек именитый.
Он молвил однажды работнику: «Брат,
Мой сад по ночам карауль плодовитый;
Туда еженочно неведомый вор
По яблоки лазит за крепкий забор».
И, взявши ружье заряженное,
Вступил в караул Каллимах;
Но сердце хозяина страх
Мутит и раздумье бессонное...
«На душу ли я положусь пришлеца?
Он кто? не бродяга ли, рода лишенный?
Нет! надобно мне поверять молодца».
И в сад свой спустился, судьбой увлеченный,
И крадется там средь ночной тишины
В кустах, при мерцании тусклой луны.
Что ж? дал ему сторожа редкого,
Надежного, верного бог:
Не мучился он, не немог,
Не встать ему с выстрела меткого.
Ошибка: хозяина сторож убил!
Но время несется: невольный убийца
Убитого скоро жене заменил;
Поплакав, за юношу вышла вдовица.
Раз в мыльне на персях у мужа пятно
Хозяйка заметила: сердце оно
Ей вещим объяло волнением;
Вот начала спрашивать... ах!
Что вышло? — ей сын Каллимах;
Пятно получил же с рождением.
Она умерла, не опомнясь; а он?
Взвалив самопал на могучие плечи,
Он ищет, покинув унылый Модон,
Отрадной погибели в яростной сече;
Нет! нет! не находит и вот говорит:
«Я все еще жив, я все не убит,
Увы! нестерпимо страдание!
Господь милосерд, я пойду,
Я в ноги к попу упаду;
Творцу принесу покаяние».
Но в ужасе прочь оттолкнул его поп,
Вскочил и завопил: «Погибни, проклятый!»
Проклятый зубами скрежещет и — хлоп:
Поп пал, нерассветною ночью объятый.
«Прощай! ты вини в своей смерти судьбу!» —
Так клефт и пошел ко другому попу.
Тот вскрикнул: «Ты бездной поглотишься,
Бесов заклейменный холоп!»
Клефт пулю всадил ему в лоб,
Сказав: «Проклинать не воротишься!»
И долго потом злополучный бродил
В долину с горы, из долины на гору;
Чуть жизнь перенесть достает ему сил:
Повсюду является мрак его взору.
Стоял он однажды в ночи среди скал
И к дикой пучине свой слух преклонял,
И море чернелося жадное
И так говорило ему:
«Проклятый, прыгни в мою тьму!
Скончай бытие безотрадное».
Но голосу бездны не внял паликар;
Спасла его искра последняя — вера:
«От божьих ли в бездне укроюся кар?»
И вдруг — он узрел пред собой калуера
И хочет его, как испуганный тать,
Без слов и привета скорей миновать:
В нем трепет и стыд и смятение...
Десницу же вдруг калуер
С крестом бога-спаса простер
И тихое шепчет моление.
А клефт простонал: «Ты отыйди, монах!
На грех и на пагубу ваша обитель
Взрастила меня... я беглец Каллимах;
Забыл и отринул меня искупитель!»
— «Христос, — был ответ, — не отверг никого,
Кто робко и ревностно ищет его:
Мой сын, принеси покаяние!»
И что же? — незапно во прах
Пред старцем упал Каллимах;
Слова ж заглушило рыдание.
Так точно рыданье младенца, чернец!
Здесь некогда душу тебе возмутило.
«Дитя мое бедное! — я твой отец;
Спасти тебя снова мне небо судило!»
Сказал, слезы брызнули из его глаз,
И слушает инок ужасный рассказ.
Вот кончен. — «Тебе разрешение
Не я дам: я пепел и прах! —
Так рек вдохновенный монах. —
Но, сын мой, для всех искупление.
Дорогу на север держи по звездам,
Пока не достигнешь Аркадской долины...
Далеко за Мистрой разрушенный храм,
Пустынный, во имя святой Магдалины:
Там нет алтаря, не видать образов.
Свод треснул и стал обиталищем сов, —
Простися с войной и ловитвою,
Ружье замени ты крестом,
Разгул молодецкий постом,
А клефтские песни молитвою.
По году взывай за отца и за мать,
А третий за души попов погубленных:
Спасен и прощен ты, когда благодать
Средь стен водворится, тобой освященных,
И явится снова служение там».
Того, что вещает, не знает и сам:
Таинственной двинутый силою,
Монах не свое говорит;
Тот внял, поклонился, молчит,
Прощается с родиной милою.
И быстро три года потом протекли,
За ними проходят еще три седьмицы.
Раз утром монаха, искав, не нашли;
Он вышел задолго до света денницы, —
За реки, дубравы и горы простер
В Аркадию путь свой седой калуер...
Не бренного сердца хотение
Влечет его в сумрачный дол;
Но духа господня глагол,
Но полное силы видение.
Пришел и увидел: лежит Каллимах,
Как сонный младенец, на паперти храма;
И дивному пению внемлет монах,
И в двери струится поток фимиама.
Он понял: послалось нетленье мощам, —
И молвил сошедшим со скал пастухам:
«Здесь, пастыри, дело чудесное!
Здесь церковь воздвигните вновь
И славьте господню любовь,
Христа милосердье небесное!»
Друзья, прославим господа и мы:
Творит он свет из самой тьмы;
Под сенью благости господней,
Клянусь, не страшен бой
С неистовой, бездонной преисподней.
Но, братья, время на покой:
Уже пропел петух, рассвета возвеститель.
До утренней зари
Свое крыло над нами распростри,
Слуга благого, ангел наш хранитель!
Перекрестились и — заснули все!
«Встань, возвратись к отцу!» — мне слышится совсюду;
И что ж? ужели зов святой вотще:
Всегда ли глух к нему пребуду?
ЯВЛЕНИЕ 2
Ну, слава богу, — напоследок
Я от соседей и соседок
Избавился, — от их вранья
И сплетней; напоследок я
С плеч сбросил груз сует и хлопот,
И смолкнул горькой жизни ропот,
И вот же, на крылах мечты
Перенесусь на высоты...
С которых вы, как сын Дедала,
В болото падали не раз!
Охота улетать из глаз
У вас поныне не отпала?
А волос поседел совсем, —
И щеголять-то перед кем
Вам здесь поездкой Монгольфьерской?
Вы кто? — сюда пришли зачем?
Не знаю вас, и гость вы дерзкий,
Прошу же, сударь...
Яков Бем
И Сведенборг на вашем месте
Тотчас меня б узнали... Вам
Раздумать, кто я, время дам.
Шалун? Кикимора? — По чести,
Я думал, что уже с тобой
Не свижусь.
Вспомнить сердцу больно,
Как поступили вы со мной
Неласково, как богомольно?
Но что мне делать? К вам я слаб;
Своей привязанности раб,
Не то я, что другие духи.
Извольте видеть: ходят слухи,
Что сладить с драмою своей
Вам трудновато без чертей,
И взял я отпуск от Денницы
И через горы, степь и лес
Примчался прямо из столицы.
Ты, братец, образцовый бес!
Тебе я крайне благодарен.
Скажу же детям и жене,
Что здесь со мной приезжий барин
И чтобы не мешали мне.
Помилуйте! Сочту за счастье,
Когда...
Спасибо за участье!
Однако извини: моим
Не слишком, полагаю, нужно
Знакомство с щеголем таким.
Да и хозяйке недосужно:
К обеду кашу нам и щи
Она готовит... Не взыщи.
А я, по праву прежнего знакомства,
Те вдохновения перебирал,
Которые ваш гений завещал
Вниманию и памяти потомства...
За наглый знак такого вероломства...
Но чувствую: всего глупей
Ждать благородства от — чертей.
Да! свой устав у нас, свои обыкновенья:
Не оскорбят нас ваши оскорбленья;
И я ж философ и плебей,
Хотя теперь и шляюсь в модном свете;
Поговорим же о другом предмете!
Итак, Ижорский стал ханжой у вас?
И, если не морочите вы нас,
Его увидим вскоре мы монахом.
От этого не трепетом, не страхом,
Зевотой обдает меня...
Монахом! — нет, со дня,
В который вы мне увольненье дали,
От духа времени в своей глуши
Немилосердо вы отстали!
Вы верите в любовь, в могущество печали,
В огонь страстей и в теплоту души...
Ба! это все давно истертые пружины!
Нам нужны ныне посильней картины:
Герой сороковых годов
Без сердца, без друзей и без врагов;
Он даже самого себя не любит,
Не мстит, а если губит,
Так потому, что скучно и что вник
В ничтожество людей, — ему сказал рассудок:
Их нечего беречь. Он истинно велик,
Он убежден, что все на свете предрассудок,
Все вздор. — Когда ж расстроится желудок
Или не спится, — он начнет писать дневник...
Дневник chef d'oeuvres:[203] в нем, как анатом искусный,
Фразер наш разлагает свой же труп —
И варит из него спартанский, черный суп,
Суп гадкий, может быть, — зато чертовски вкусный.
Ижорский мой — не так ли? — просто глуп?
Вот и обиделись! — Знать, что и в наше время
Поэты раздражительное племя.
С полсотни мастерских стихов
В Ижорском, например когда на сцену
Выводите меня или других бесов;
Но — сделайте в развязке перемену:
Смешное ваше Отче согреших —
Не в нравах нынешних холодных и сухих.
Не лучше ль будет, ежели участье
В убийстве графа примет ваш герой?
Вы покачали головой:
Не нравится? — Так что ж? — Ударьтесь в сладострастье.
Обратно в Петербург (нам это нипочем!)
Молодчика перенесем;
Там мы с Ундиною Невы его сведем...
Не бойтесь же! боязнь удел певцов бездарных.
При хоре роковом духов элементарных
(Тот хор напишете в стихах таких,
Чтоб ужас с негою сливался дико в них),
При полном месяце среди лазури ясной
В объятья девы вечно молодой,
Всегда причудливой, всегда прекрасной,
Однако без души живой,
Уже не находя ни в чем земном отрады,
С безумным хохотом бросается герой, —
И что же? — тело сладостной наяды
Вдруг тает и — становится рекой.
Он тонет... Будет с вас; а только будьте новы,
И прочь все предрассудки, все оковы:
В одно спаяйте бред и смех,
Сарказм и страх, поэзию и грех —
И адом поручусь за бешеный успех;
Да! ваше генияльное созданье
Вмиг завоюет вам всех зал рукоплесканье.
Бес, за совет благодарю.
Но, демон-обольститель,
Ты века нашего, положим, представитель,
Да я не для него творю.
Не для потомства ли? — о! труд похвальный!
К потомству только путь довольно дальный:
Не оборваться бы, да вместе — с книгой — бух...
Бух в Лету? — Так и быть. Прощай, лукавый дух!
ДЕЙСТВИЕ III
ЯВЛЕНИЕ I
Итак, вы едете, и это непременно?
Остаться с нами вас ничем не убедим?
Граф, слишком было бы надменно
Мне думать, будто я для вас необходим.
А сверх того, скажу вам откровенно,
Я не нашел у вас, чего искал.
Мне странно и, признаться, даже больно,
Что вы так говорите, хоть довольно
И я подобных отзывов слыхал:
Иной мечтал
Свою Утопию, свой идеал
Осуществить у нас нелепый, невозможный,
Ошибся, не успел и — проклинает нас;
Другой же человек, всегда, везде ничтожный,
Теперь кричит, что он Элладу спас,
Что мы народ неблагодарный,
Что недостойны мы его услуг;
А третий с самого начала был коварный,
Своекорыстный, ложный друг...
Вы...
Я не лучше их: пересказать ли повесть
Моих ужасных дней?
К чему? — Граф, знайте: Немезиду, совесть
Умилостивить кровию своей
Я здесь надеялся; внушала мне отвагу
Не чистая любовь к святыне и ко благу;
Мятежник гордый, но бессильный и слепой,
Я, чтоб не быть ни одного мгновенья
Глаз на глаз с внутренним своим судьей,
Со скрежетом бросался в дикий бой,
В неистовую оргию сраженья, —
И вот обманут: я с самим собой
Не мог расстаться.
Вы несправедливы:
Не спорю, что нечистые порывы
И здесь порою возмущали вас;
Но, если уж однажды, в грозный час
Святого пробужденья,
Вы с ужасом свои познали заблужденья,
Вскочили и взялись за наш священный меч,
Вы не могли средь бурь, опасностей и сеч
Искать единого самозабвенья, —
Вы лучшего желали, милый сын;
Да! вы стремились к лучшей, высшей цели,
Вы искупить свои вины хотели...
Друг, — искупить их может Он один!
Вы нужны мне, мне жаль расстаться с вами:
Скажу, как ваш бессмертный Ляпунов,
Что здесь, среди злодеев и глупцов,
Я действую и зижду под ножами.
Но веку нашему необходим пример,
И буде вас зовет души влеченье,
Ступайте: иногда смиренный калуер
Потребнее земле, чем Гектор и Гомер;
Сам бог больным сердцам дает уединенье.
ЯВЛЕНИЕ 2
Я, право, горе-журналист:
Не оберусь досады, хлопот, дела;
Едва одна статья поспела,
Исчеркивай опять каракулами лист!..
И для чего? для славы?
Попали! Венская карета нам нужна,
Любовница, и не одна,
Шампанское мне нужно, ложа, дача;
А слава к этому всему — придача.
Да все-таки я горе-журналист:
Речист и едок мой антагонист,
Мне должно отвечать, и желчи-то — спасибо! —
Не занимать мне; но
Я у министра не бывал давно:
Вот съездить бы к нему, а держит диатриба!
Когда теперь не напишу ее,
Все скажут: «Сознает бессилие свое,
Боится, уступил, и впрямь, ему ли
Бороться с Менцелем?» — Чтоб черти вам свернули
За пересуды, за мою тоску,
Любезные читатели, башку
Неугомонную! — Так, публику-старуху,
Хоть удавись, а надо рассмешить:
Ей-богу, нелегко весь век свой шутом быть!
Прибегнешь поневоле к духу
Служебному, который выручал
Не раз меня... Пусть пишет мой журнал
И над соперником доставит мне победу,
Я между тем в воксал,
Потом к его сиятельству поеду.
Дух, который в виде змея
В спальню к Свифту заползал,
А затем в стенах Фернея
Желтою осой жужжал!
Клеветник бесчеловечный,
Лжец и отрицатель вечный!
Весь, и телом и душой,
Я холоп твой, весь я твой:
Ведь и я же для забавы
Отравляю честь и нравы,
Ведь и я сушу сердца;
Я отвергся от творца,
От небесной, чистой славы,
От глубоких дум и чувств,
От наук и от искусств, —
Ты предстань мне, дух лукавый!
Вот я, писака! а чего
Ты хочешь от владыки своего?
Почти что ничего:
Работник ваш — безмолвный раб покорный...
Без околичностей! твой лепет вздорный
Мне слушать некогда: я тороплюсь, спешу;
И я бываю не без хлопот;
Сегодня, например, я грешника душу,
Мне слышать надобно его предсмертный ропот,
Чтоб дух его схватить и ввергнуть в ад.
Что меришь, чучело, меня глазами?
Что так трясешься весь и щелкаешь зубами?
Ты разве этому известию не рад?
Бес девятнадцатого века,
Я думал...
Враг заклятый человека,
Его гублю; а чем? мне ровно все равно:
Пером ли мерзостным безбожного писаки,
Или зубами бешеной собаки,
Ножом ли, клеветой ли... Мне дано
Довольно средств: когда одно
Не действует, к другому прибегаю.
Не слишком понимаю
И ужаса, которым ты объят...
Ты трус, ты не рожден к убийству и разбою;
Да как ты полагаешь, брат:
Не много душ мы извели с тобою?
Но и душе душа, как говорится, рознь;
Вот для твоей, — сказать примерно, — дальных кознь
Употреблять напрасно и не стоит;
А та меня, признаться, беспокоит:
Вертка проклятая! — Не помешай-ко ей,
Так чисто ускользнет из-под моих когтей!
В три короба, любезный, нагрешила:
На ней безверие в святыню и любовь,
Хула, отчаянье, отступничество, кровь;
Но в ней и грозная, таинственная сила.
Представь: решилася — назад!
Сначала издевался ад.
Да! и в изъязвленной стрелами угрызений
Еще вся гордость прежняя была
Несокрушима и цела
И сонм противоречий и сомнений.
Так что же? встрепенулась вдруг,
Все сбросила и наших обольщений
Разорвала волшебный, страшный круг:
Смиряясь, к своему отцу и богу
Нашла единую, возможную дорогу...
Тогда всех нас потряс испуг;
Однако: пустяки! не допущу до места,
Где для принятья жениха
Омыться хочет от греха
Благоразумная невеста!..
Ты видишь сам, почтенный журналист,
Не слишком мне досужно;
Так говори ж скорей, без фраз: что нужно?
Чтоб отвечали вы на этот лист.
Ты в нем разруган?
Да.
И обижаешься?
Нимало;
И возражать бы сил достало;
Да только та беда,
Что тороплюсь и я кое-куда;
Итак, вострее очините
Свое геньяльное перо,
Присесть извольте за мое бюро
И мне статейку начертите.
Не сяду;
вот тебе готовая статья!
Вам очень благодарен я.
Да только...
Знаю, что сказать ты хочешь:
«Я не читал, что пишут на твой счет».
Ты не ребенок, а об этом ты хлопочешь!
Злодея твоего моя статья убьет;
Надейся от нее чертовского успеха:
В ней вдоволь дерзости и клеветы и смеха.
Взгляни-ко, с самых первых слов
Кричу: «Противник мой и подл и бестолков;
Давно известно свету,
Что смысла в нем ни капли нету;
Я не унижусь до того,
Чтоб опровергнуть бред его»
И прочее... Печатай смело!
Прощай! Пора приняться мне за дело.
ЯВЛЕНИЕ 3
Еще далеко монастырь?
Эфенди, близко, но за край обзора
Скатилось солнце, нетопырь
Вот вылетел из сумрачного бора;
Не рано, отдохнем; блеснет заря,
И мы, соснув часок в тени чинара,
Пойдем и до полуденного жара
Там будем у ворот монастыря.
Остановиться здесь, у самой цели?
Они устали и замлели:
Им нужно освежить себя...
Поешьте и вздремните, — я согласен.
Эфенди, божий мир, скажу тебе, прекрасен!
Вы, франки, мудры; я хотел спросить тебя:
Для одного ли украшенья
Все эти точки, эти звенья,
Златое войско звезд аллах
Рассыпал в синих небесах?
Или же ангелов и душ блаженных очи
Глядят на нас из-за покрова ночи?
А может, это стадо то,
Которого еще не сосчитал никто,
Те овцы, коих пастыри-пророки
В эдемских пажитях пасут?
Не свет ли радости незаходимой тут?
Не тут ли жизненные токи?
Суровый сын войны, благослови
Всевышнего: он свят, он полн любви!
При тихом свете размышленья
И ты прочел две буквы откровенья,
Дарованного им же всем
В чудесной грамоте его творенья!
Счастливец, верь, что точно там Эдем,
Что там, в равнинах безрубежных,
Ликуют сонмы душ святых и безмятежных...
Друг, искра каждая, какую видишь ты
Из нашей низменной и бедной темноты
На черной епанче полуночи священной,
Есть мир несказанно огромнее вселенной,
Где прозябаем мы,
Мир совершеннее и необъятно краше,
Чем мир земной, жилище наше,
Сей дом греха, страдания и тьмы;
И все живут одним велением аллаха!
И все они ничто пред ним!
Я полн благоговения и страха,
О брат мой! — сколь же он непостижим!
Велик и грозен, чист и благ непостижимо!
Им каждое его создание хранимо:
Он знает, помнит, слышит, видит нас,
Он сосчитал наш каждый даже влас,
И он любви своей вовеки не изменит;
Он душу каждую живую выше ценит,
Чем весь сей океан бесчисленных светил!
Но, друг Омар, — товарищ твой почил;
Взгляни: играет с резвою мечтою
И улыбается; тяжелой головою
И ты киваешь: не противься сну.
Благослови, эфенди! — я усну.
Лебедь, омытый в волнах покаянья,
Гимн свой прощальный пропел:
Здесь испытаний предел,
Там совершатся его упованья.
Совершатся упованья?
Тот, кто лил и кровь и стон,
Ток соблазна и страданья,
Уповать дерзнет ли он?
Если познал кто, смиряяся, бога,
В небо тому не закрыта дорога;
Сын возвращается в отческий дом:
В сына отец ли бросит свой гром?
Бьет нежданно час суровый:
Наступил последний миг;
Он ли пристани достиг,
Возрожденный жизнью новой?
Тех искус суров и строг,
Чей был грех тяжел и мног;
В боге нет противуречий:
Страшен правосудный бог.
Под крест преклоняя смиренные плечи,
Поднялся, пошел он; еще был далече —
Отец же увидел и — сына жалеет...
Но дух ли лукавый отца разумеет?
Поднялся, пошел он; но я — я назад
Мертвящею, бурною, хладною силой
Попячу его пред отверстой могилой
И грешника ввергну в пылающий ад!
Буде однажды на ком опочила,
С неба сошед, благодать, —
С тем пребывает нездешняя сила,
Дивная, страшная Тартару рать!
О Магомет! наперсник, друг аллаха!
(Благословен вовеки будь!)
Объял мою трепещущую грудь
Поток негодования и crpaxal
Принудили гяуры падишаха
Принять постыдный мир, — и вот же, ныне грек
Такой же, как и турок, человек!
Рабам дано название народа,
Холопам подлым — сила и свобода,
И братьями теперь нечистых псов зовем!
Что говорю? — франк помыкает нами,
Москову, франку стали мы слугами:
В них ищем; нам они указчики во всем;
Законы пишут нам, нам задают работы;
Приемлем на себя для них труды, заботы,
Их угощаем, их в дороге бережем...
Пример недалеко: лежит поклонник Иссы,
Кругом его безумцы османлисы...
И чтоб хоть кто из них для правой кары встал
И в троебожника вонзил святой кинжал!
Тяжкий золотым зерном,
Полн питательного хлеба,
В жатву клас падет серпом, —
Так убьет незапный гром,
Луч разгневанного неба,
Всякого, кто долг познал,
Но, подобно робкой лани,
Прочь от долгу отбежал.
Взмахом быстрой, мощной длани
Можешь освятить свой нож
В крови нечестивца... Что ж
Сам ты медлишь, двоедушный?
Зову сердца непослушный,
Только «горе!» вопишь ты
Над сынами слепоты.
Ты ли муж прямой и правый?
Нет, ты свергнешься, лукавый,
В ночь бездонной темноты!
От ужаса подъемлется мой волос;
Меня пугает твой зловещий голос...
Кто ты? поведай мне, отец!
Я нищий, рук лишенный и слепец;
Но только бы я был, как ты, здоров и молод,
Меня бы не томил бесплодный мести голод,
Давно бы меткий мой кинжал
В груди врага аллахова торчал...
Застрелен я был бы, изрублен, заколот,
Но смерти меня не коснулся бы холод,
Нет! вождь светозарный сияющих сил
Мой радостный дух со земли бы схватил.
Вот понеслися мы выше лазури:
Выслал Эдем вечно юную Гури,
Дивную деву, навстречу ко мне...
Взор ее небо, и небо объятье...
Ты же, отверженный, чадо проклятья,
Быть тебе с Эвлисом в вечном огне.
Умолкни, ради всех святых иманов!
Ты, старец, страшен и жесток;
Но пусть мой труп терзает стая вранов!
Ты не пророк!
Уходишь молодца — спасайся за поток.
Прочь! о! — я ранен.
Боже правый!
Эфенди! — он убит!
Напрасно! есть надежда. — Но бежит
Его злодей, проклятый и кровавый:
За ним! за ним! — а гостя своего
Оставьте здесь в моей защите;
Я в чувство приведу его.
Ловите изверга, проворнее ловите!
Ну, Лев Петрович! — вот как раз
Глаз на глаз мы остались с вами!
Уж, верно, от моих проказ
Вам не отделаться... Что ж? — виноваты сами!
Вы наняли меня в благополучный час;
И с той поры я к вам горю любовью:
Жить не могу без вас.
Лежите, батюшка! — поисходите кровью!
Не зазеваюсь — нет! очнуться в пору вам
Перед блаженною кончиной вашей дам,
Чтоб вы могли союз прекрасный между нами
Навеки подтвердить своими же устами.
Пока же — чем займусь? — Сантиментальный бес
Твердил бы о soeurs grises,[204] о милосердых братьях,
Вас нянчил бы в своих объятьях
Или хвалил бы дол и горы, холм и лес!
Я резонер: пущуся в рассужденья
И обнаружу ложь того пустого мненья,
Что будто не дерзает произнесть
Трепещущая преисподня
Святого имени господня.
Раз, доказательства в самом писаньи есть,
Что в старину и черт умел найти дорогу
На небеса и представлялся богу;
А во-вторых,
В его же имя извергов святых,
Свирепых, бешеных, кровавых суеверов
И очень искренних, совсем не лицемеров,
Воспламеняет кто? Ужель еще не мы?
Так! мною обуян поклонник Магомета;
Да это пустяки: ученье даже света,
Пожалуй, превращу в ученье адской тьмы.
Чтобы расширить царство слез и бедства
И насадить повсюду смерть и грех,
Не презрю никакого средства:
Безверье и сарказм, иронию и смех
Употребляю с светским человеком;
А с турком-варваром, а с полудиким греком
Стихами говорю из их священных книг.
Но кровь пора унять: настал желанный миг;
Ижорский! на твою растерзанную душу
С победным хохотом отчаянье обрушу
И — размозжу ее!
Ты насмерть ранен.
Так;
Я приближение студеной смерти чую:
Но ты, чего ты хочешь, злой призрак?
Ты жизнь провел примерную, благую:
Желаю слушать исповедь твою.
Лукавый, черный дух! меня ты не встревожишь:
Вот господа тебе в свидетели даю,
Я осудил себя, и строже, чем ты можешь, —
Так! я сгубил себя; без чуда я навек
Погибнул, но мне голос сердца рек:
«Есть чудеса!» — Пускай же человек
Не в силах сам собой делами покаянья
Достигнуть выкупа от вечного страданья,
Ужель и всемогущий изнемог?
Ты повторяешь: «Грозный бог
Послабник ли грехам? — он справедлив и строг!»
Благ он и справедлив, — мы рук его творенья,
Просились в жизнь не мы из недр небытия,
И вот, хотя душа моя
Вся тает, вся дрожит, а детски верю я
Святому таинству христова заступленья;
Увы мне! мерзостен я самому себе,
Но весь я предаюсь твоей благой судьбе,
Тоскую и прошусь, мой господи! к тебе:
Нет! и меня же ты не создал на мученья,
Ты, ради сына, слух склонил к моей мольбе,
И вот же, вот послы любви и примиренья!
В мерцании луны
С небесной вышины
Два ангела слетают;
Их лик блажен и тих,
Венцы на челах их,
Одежды их сияют;
В их взорах свет,
В чертах их нет
Ни даже следа гнева.
Маня, летят,
Летя, манят
И юноша и дева!
Блаженный час!
Вновь вижу вас,
Привету милых внемлю:
Зовет отец!
Иду — конец!
Я бросил грех и землю!
1826 — 1841