Сутки валялась, мытья ожидая,
Лайку прельщая своим содержаньем,-
Стало у мисок давнишним преданьем!
Мелкому миру по щелям стены
Тягость открылась ужасной войны:
Как только праздник придет небольшой —
Ерзает тряпка с горячей водой,
Жжет беспощадно в потемках келейных
Многие тысячи счастий семейных.
Жжет… А Андрей не поймет, почему
Спится спокойней и слаще ему?
Шапка ли лезет, рубаха ль порвется,
Выйдут лучины иль жир изведется —
Всякое горе хозяйка исправит,
Дела лежать никогда не оставит.
Даже на Лайку старуха ворчит:
И недовольная Лайка молчит!
Как-то никак старикам не случалось
Встретиться так, — чтобы речь завязалась?
Скажут по слову, в глаза поглядят,
Скажут и снова упорно молчат!
Точно обоим, за долгим досугом,
Нечем им было делиться друг с другом
И ничего в их умах не созрело,
Что бы сказаться порой захотело?
К слову случилось Андрею узнать,
Что его гостью Прасковьею звать.
Но уж различны, как «я», и «не я»,
Шли и свершалися их бытия!
Равно начавшись, нигде не скрестившись,
Шли, чтобы кончиться, объединившись;
Точно две струйки — в единую слились,
Два ветерочка — в один превратились!
Жизнь старика вся бесцветна была,
Облачком в горных туманах прошла;
Мимо событий, сторонкою, с края,
Всюду и все обходя, проскользая,
Вечно безличная, не очертилась
И, без остатка, в степях схоронилась.
Ну, а Прасковья, напротив того,
Видела, ведала много всего.
Ярко очерчена, окаймлена,
Обрисовалася в жизни она!
Всяких епископов, митрополитов,
Схимников разных прославленных скитов,
С мертвыми главами на власяницах,-
Знала Прасковья и видела в лицах.
На Валааме, в Печорской, в Задонской,
В дальних Соловках и даже в Афонской,-
Всюду она самолично бывала
И монастырских квасов испивала.
Свет увидала она на Хопре;
Выросла в службах, на барском дворе;
Бабою сделаться ей не пришлось:
Дрянное дело замужство, хоть брось!
Позже в Москве в белошвейках училась
И с барчуками, бывало, водилась.
У балерины одной знаменитой,
Нынче вполне, даже сплетней, забытой,
В горничных год с небольшим проживала,
Феей, вакханкой ее одевала!..
Постники-схимники в черных скуфьях,
Ножки танцовщицы в алых туфлях,
Говор в кулисах, пиры до утра,
Память деревни, разливов Хопра,
Грубые шутки галунных лакеев,
Благословения архиереев,
Ладан, пачули, Афон и кулисы,
Вкус просфоры и румяна актрисы —
Все это как-то, во что-то слагалось,
Стало старухой, и то, что осталось,
Силой незримой в тайгу притащилось
И, обгорев на морозе, свалилось
В ноги к мордвину, вперед головой,
Старою льдиной на снег молодой!..
Как-то случилось, что пасмурным днем
Вьюга завыла по степи кругом.
Гулко помчались ее перекаты;
Снежные хлопья, толсты и косматы,
Воздух застлали, в окошко набились…
К печке молчать старики приютились.
Долго не двигаясь оба сидели,
Слушая рев и рыданья метели…
Ну, да пришлось же и им говорить:
«Я Верхотурье пошла посетить;
К дальней обители на покаянье,
Было такое мое обещанье…»-
«Да, Верхотурье, слыхал стороной,
Там, за горами, есть город такой…»-
«Есть и другой город, Пермью зовется;
К Перми народ пароходом везется.
Дальше, сказали, дорогой пойдешь,
Ближние горы когда перейдешь,
Там, где большая река побежит,-
Тут-от обитель сама и стоит.
Вышла в дорогу я ранней порой,
Только что почал народ с молотьбой.
Шла бы скорей, да частенько хворала,
Шла потому, что давно обещала,
Только не тот, видно, путь избрала!
Тут я семь суток болотцами шла,
Прежде чем хату твою повстречала.
Ну и не помню уж, как постучала…
Хлебушко вышел, не слушались ноги,
Знать бы вперед, что страна без дороги!
Я уж святую Варвару молила,
Чтобы не вдруг меня смерть посетила;
Чтобы покаяться время мне дать…
Стала заступница смерть отгонять!
Хату твою из земли подняла,
Словно не я, а она подошла!
Прямо на самом том месте явилась,
Где мне сырая могила открылась…
Значит, для смерти душа не созрела,
Грех мой не выхожен странствием тела!..»
Грех!.. Это слово чуть-чуть прозвучало
И, отделившись от прочих, — отстало…
Быстро и часто старуха крестилась…
Снежная вьюга все яростней злилась!
В двери стучалась, окошком трясла,
Ревмя ревела, все петли рвала!
Будто бы грешные души какие,
Малые души и души большие,
Силы бесплотные, к аду присчитаны,
Неупокоены и не отчитаны,
Бились неистово и распинались,
В хату гурьбою ворваться старались!..
Красноречива, но с виду проста
Простонародья родная черта:
Тех не расспрашивать, к слову не звать,
Кто не желает чего рассказать.
Эту черту в нем столетья питали,
Многое с детства таить приучали;
Тут, да тогда, приходилось молчать,
Свой ли, отцовский ли стыд укрывать.
Ну и расспросов в народе не любят,
Редко о чем загалдят, да раструбят…
Так и теперь со старухою было:
Грех, значит, есть, а какой — не открыла;
Сам же Андрей расспросить не хотел.
Только поутру, как день засерел,
Вышел он снег от дверей отгребсти,
Дров наколоть и воды принести;
К дому вернулся с дровами, глядит:
Крестик на двери наружной прибит!
Вспомнил он, как из метели вчерашней,
Друг друга резче, смелей, бесшабашней,
Клики гудели, росли и серчали,
Словно как духи какие стонали,
Чуяли rpex! И сбегалися к двери,
Будто на падаль полночные звери! -
Крестик теперь над дверями повешен:
Смолкнет нечистый, хотя он и бешен;
Крестик господень его остановит;
Он хоть не слышно, а все славословит!
Страшная, злая стояла зима!
В елях построив свои терема,
Резвых кикимор к ветвям пригвоздила,
Нежным снежком их хребты опушила;
Юрких русалок опасный народ
Спрятала в тину, в коряги, под лед;
Леших одних допустила бродить,
Робких людей по лесам обходить.
Дни обрубила зима, не жалея!
Только что солнце заблещет, краснея,
Вслед за ним тянется хмурая тьма:
«Я, говорит, заблещу и сама!..»
Ночь выступает во всю вышину,
Звезды сзывает гореть и луну
И рассыпает, куда ни взгляни,
Зеленоватые блестки, огни…
Зимняя ночь! Ты глубоко светла!
Чья ж это ласка тебя нам дала?
Кто, в утешенье угрюмого края,
Дал тебя северу, ночь голубая?!
Только одна ты по росту степям,
Шире ты их — обняла по краям.
В вас, ночи долгие, ночи хрустальные,
Вволю наплакаться могут печальные;
Вволю натешиться могут распутные,
Вечными кажутся скорби минутные!
Мыслью, блуждающей мрачно, тревожно,
В вас до безумья додуматься можно!
А немоты в вас, глухого молчания —
Хватит с избытком покрыть все страдания!..
Это ль не милость судьба нам дала,
Чтобы по Сеньке и шапка была,
Чтобы да в том же краю процветали:
Долгие ночи — большие печали!
Изо дня в день старики наши жили,
Чаще, чем прежде, они говорили.
Много того, что Андрей услыхал,
Он от рожденья и вовсе не знал…
Очень Прасковья его удивила,
Как в разговоре ему сообщила,
Будто во многих больших городах
Воздух какой-то горит в фонарях;
В те фонари ничего не вливают,
Ну, а как вечер придет — зажигают.
Слышал он также о царских смотрах,
Как ходит гвардия в красных грудях,
Как между войск у царя есть такие:
Птицы на шапках сидят золотые,
Сами солдаты в кольчуги закованы,
Лошади их серебром перекованы.
Спрашивал сам у Прасковьи Андрей:
Много ль видала железных путей,
Правда ль, что тянутся вдоль по ним паром,
Катятся вслед за большим самоваром?
Что называется новым судом?
Летом частенько он слышит о нем!
Как там в судах господа заседают,
Имя немецкое, всех защищают?
Также присяжных ему объясни:
Судьи не судьи, так кто же они?
Впрочем, не та и не эта затея
Больше всего занимала Андрея.
Больше любил он вопросы духовные!
Как богом созданы силы верховные?
Как бог нам душу, спасенье ей дал?
Все это знать он хотел и — не знал.
Ну и была тут Прасковья готова
Все Объяснять хорошо и толково!
Тут она ясно, как день, излагала,
Не говорила ему, — а вещала.
Целые книги Четии-Миней
Все наизусть были ведомы ей.
Речи Прасковьи уверенны были:
Ею пророки, отцы говорили!
В сердце Андрея, из глуби сознанья,
Мало-помалу взросли очертанья,
И выступали чудесны, велики
Словом Прасковьи рожденные лики
Мучениц славных, церковных святителей,
Светских владык и святых небожителей…
«Каждому делу, господь так велит,
Тот или этот святой предстоит:
Пчел сохранить — так Зосиме молиться,
Флором и Лавром конь-лошадь хранится;
Трифон от тли и от червя спасает;
Воин Иван — воровство открывает;
Все то, что криво, да полно изъяну,
Все то, что слепо, — Козыре и Демьяну;
Браки несчастные, семью разбитую
Ведают издавна Кирик с Уллитою;
Пьяных, загубленных водкою братий
Много спасает святой Вонифатий…»
Как же ты думал, Андрей, до сих пор,
Будто везде пустота и простор,
Если такое везде населенье
Можешь ты вызвать, начавши моленье?
Как мог ты думать, что беден рожден,
Если все яхонты, жемчуг, виссон,
Те, что в святительских ризах блистают,
В митрах горят, — налицо здесь бывают?