«Слушай, Ося, – сказал Витя. – Кончай ты это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается».
С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа никогда больше не видели.
Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче наших друзей Шейниных в Комарове, и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу. Сам Иосиф в это время был в Москве.
Мы с Витей встречали тот Новый год у Юры Цехновицера в его бельэтаже на набережной Невы и не были участниками «шейнинской вечеринки». На следующий день, то есть 1 января, я уехала в командировку в Москву и о том, что случилось на даче в Зеленогорске, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как всегда в таких случаях, различались.
Поэтому несколько десятилетий спустя я попросила Шейниных, «главных хозяев» дачи, написать, кто тогда на этой даче жил, кто встречал там роковой Новый год и что же все-таки произошло.
Вот ответ Гали Шейниной:
Эта знаменитая дача располагалась на самой границе Комарова и Зеленогорска. Мы и сейчас видим ее в просветах между соснами, проезжая по Приморскому шоссе. В тот год мы снимали второй этаж этой дачи всемером. Самую большую комнату занимали Евсей Вигдорчик, Дима Бобышев и Гарик Прилуцкий.
Другую комнату занимали Вика и Миша Беломлинские, третью – мы (Шейнины. – Л. Ш.).
В то время мы вели переписку с друг другом в стихотворной форме. Особенно был популярен жанр да-цзы-бао. В туалете висел изящно иллюстрированный плакат:
Ведь как стихи писали встарь?
Аптека, улица, фонарь...
И вот спустя полсотни лет
Фанера, дырка, туалет.
Иногда это были дневниковые записи, например, стихи Ирины Комаровой:
Здесь был поэт Виктор Соснора,
Он кофе пил и ел рокфора.
Чаще, впрочем, этот жанр использовался для взаимной критики. Так, Бобышеву писали:
Друг разврата, мастер пьянства,
Ненавистник постоянства.
А поближе разглядя —
Лицемер и разгильдяй.
Дальше шел длинный текст с сомнительными каламбурами, где Бобышеву инкриминировалась склонность «изГАЛЯться, наМИКАть, / Но ему не приВИКАть». (Имелись в виду живущие там дамы: Галя Шейнина, Мика Гильо и Вика Беломлинская. – Л. Ш.)
Бобышев парировал:
Тише, Шейнины, уймите
ваши игры, наконец.
Здесь за стенкой дремлет Митя —
целомудренный юнец.
Бывали и крутые разборки. Однажды перепившегося и бушующего Бобышева мужчины насильно уложили в постель. Проснувшись утром, он не угомонился, а запустил в Евсея довольно тяжелой пепельницей, Галю и Лилю Друскину обозвал блядями, а Алику крикнул: «Эй ты, голубой!» (он оправдывался потом, что имелась в виду голубая шейнинская рубашка.) Пришлось его укоротить путем лилового фингала.
Накануне этого Нового года Бобышев предупредил, что приедет с девушкой. Девушка оказалась Мариной Басмановой. Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия.
Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь а ля Мона Лиза, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: «Как красиво горят». По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко...
Вскоре Миша Петров созвал большой сходняк и призвал нас объявить Бобышеву бойкот и изгнать его с дачи.
Сцену изгнания стыдно вспоминать. Мы приехали на дачу, где Бобышев жил тогда в одиночестве. Оглашение приговора было поручено бедному Алику. За его спиной исходила гневом Вика Беломлинская. Миша, как всегда, заикался, я – Галя Шейнина – тоже что-то блеяла.
Дима вел себя с большим достоинством. Он спросил: «Вы разрешите мне собрать вещи?» А уходя, добавил: «Ребята, вы не правы».
Ясно помню, что наша идея бойкотировать Бобышева была продиктована не какими-то моральными соображениями, а тем, что сложившаяся «треугольная» ситуация непосредственно повлияла на арест Бродского.
В это время Бродский был в Москве. В Питере ему уже шили дело по полной программе, и было понятно, что возвращаться домой в обозримом будущем категорически нельзя: в родном городе его ждал неминуемый арест.
2 января я приехала в Москву, вечером того же дня пришла в гости к Рейнам на Кировскую и застала там Бродского. Мы сели обедать и стали расспрашивать друг друга, кто, где и с кем встречал Новый год и «вообще, как было».
Я описала нашу вечеринку у Цехновицера, а также перечислила известный мне народ на Шейнинской даче в Зеленогорске, в том числе – Мишу Петрова, Беломлинских, Диму Бобышева и Марину Басманову. Ввиду отъезда в Москву я понятия не имела, что там произошло.
Но, услышав, что Бобышев и Марина вместе встречали Новый год, Иосиф помрачнел, словно почуял что-то неладное. Несколько минут он просидел молча и вдруг заторопился. Отставил в сторону полную тарелку, пробормотал, что его где-то ждут, и ушел.
Мы в тот момент не забеспокоились, потому что смены настроения, а также внезапные исчезновения и появления были Бродскому свойственны.
Но в тот раз мы зря потеряли бдительность. Через день Иосиф, вопреки здравому смыслу, уехал в Питер и 13 февраля был там арестован.
Бобышев, сразу по приезде Бродского домой, пришел к нему объясняться. Суть разговора известна только им двоим, но домыслы и вымыслы текли рекой.
Все соглашались на том, что Бобышев, из соображений порядочности, должен был мотивировать свой поступок внезапно вспыхнувшими непреодолимыми чувствами к Марине. Другого объяснения близкий друг дать бы не посмел. А вот были ли на самом деле эти чувства, вызывало всеобщее сомнение, тем более что жизнь и дальнейшие отношения с Мариной их никак не подтвердили.
Но, повторяю: все вышесказанное – не более чем домыслы. Только участники могли бы, если хотели, рассказать, как и чем они объясняли свои поступки.
Но Марина избрала молчание, а факты, изложенные Бобышевым в его малопристойном опусе «Я здесь» перевраны и перекручены. Выбранная им позиция обиженного гения вызывает, мягко говоря, недоумение. «От великого до смешного – старый клоун в роли соперника Бродского» – так называется рецензия Натальи Дардыкиной на произведение Бобышева«Я – здесь», опубликованная в журнале «В Новом Свете» за 21 – 23 ноября 2003 года. Впрочем, жизнь Бобышева – и творческая, и личная – оказалась настолько тусклой, что его можно только пожалеть, находись «он здесь» еще три сотни лет.
Узнав об измене Бобышева, и мы, Штерны, – вслед за Шейниными, Петровыми и Беломлинскими – осудили его и на долгие годы вычеркнули из списка живых. Не потому, конечно, что были строгих правил, а потому, что Бобышев оказался повинным в том, что произошло с Бродским дальше...
Впрочем, смею думать, что и без помощи Бобышева отношения Иосифа и Марины вряд ли имели счастливое будущее. Мне кажется, что, несмотря на состоявшееся примирение и попытки наладить общую жизнь, несмотря на приезд Марины в Норенскую и рождение сына Андрея, – их союз был обречен. Слишком уж несовместимы были их душевная организация, их темперамент и просто «энергетические ресурсы». Для Марины Иосиф был труден, чересчур интенсивен и невротичен, и его «вольтаж» был ей просто не по силам...
В стихотворении «Келломяки» Бродский писал:
...Ты бы могла сказать, скрепя
сердце, что попросту пыталась предохранить себя
от больших превращений, как та плотва...
Напряженности между ними способствовало также отрицательное отношение родителей с обеих сторон. Иосиф не раз жаловался, что Маринины родители его терпеть не могут и на порог не пускают. Он называл их «потомственными антисемитами». В свою очередь, Александру Ивановичу и Марии Моисеевне очень не нравилась Марина. Они этого не скрывали и с горечью повторяли: «Она такая чужая и холодная, что между ними может быть общего?» «Как будто у нее вместо крови по жилам разбавленное молоко течет...» – добавлял образно мыслящий Александр Иванович.
Когда родился Андрей, Иосиф был в совершенном отчаянии от того, что Марина отказалась дать сыну его фамилию и записала Басмановым. Мы вместе звонили адвокату Киселеву, спрашивая, можно ли на нее воздействовать в судебном порядке. «Воздействовать» было нельзя.
Мы утешали Иосифа, пытаясь объяснить ему, что Андрей не стал Бродским «назло» или из-за жгучего антисемитизма ее родителей. Просто в нашей стране Басмановым легче выжить, чем Бродским.
«Но могу я требовать, чтобы мой сын хотя бы был Иосифовичем!» – настаивал Бродский.
Марина записала Андрея Осиповичем, поделив, вероятно, его отцовство между Бродским и Мандельштамом.
Взрослого сына Бродский пригласил в гости в Америку и очень волновался перед его приездом. Какой он? Что любит? Чем живет? Поймут ли они друг друга? Иосиф был озабочен его здоровьем и попросил меня показать Андрея в Бостоне хорошему гастроэнтерологу. Я нашла «желудочную звезду», договорилась о визите, был назначен день и час... Иосиф благодарил, восхищался моей оперативностью, но... не приехал и даже не позвонил.
На вопросы, как они встретились, подружились ли, напоминает ли Андрей ему себя молодого, – Иосиф угрюмо ответил: «Наши отношения не сложились».
Забавная деталь: Бродский позвонил нам перед отъездом Андрея домой в Питер посоветоваться, купить или не купить ему видеомагнитофон.