– Людка, тебе нетрудно позвонить Н. Н. и сказать, что я на конгресс не приеду?
– А что случилось?
– Не хочу...
– Почему? Мне же надо это как-то объяснить.
– Объясняй как хочешь.
– Но все-таки в чем дело?
– Сама подумай, могу я приехать, если там будет Эткинд?
–???
Я понятия не имела ни о каких конфликтах между ним и Ефимом Григорьевичем и разразилась «защитительной» речью: «Что с тобой? Он тебя защищал! Он рисковал! Он! Он! Он!»
– Так ты можешь позвонить или нет?
– Позвоню, раз ты просишь, но что Ефим Григорьевич тебе сделал?
– Нечего на говне сметану собирать.
...Разговор этот произошел вскоре после выхода в свет книжки Эткинда «Процесс Иосифа Бродского».
Не знаю, подлинная ли это причина или просто повод. Но знаю, что Бродский раздражался и вспыхивал, когда его спрашивали о процессе. Я была свидетелем, как в одном доме Иосиф нагрубил очень достойному господину, который выразил ему сочувствие по поводу «пережитых невзгод».
...Впрочем, вероятно, наш упрек после его интервью с Диком Каветом ему запомнился. В книжке Эткинда «Процесс Иосифа Бродского», опубликованной в 1988 году, упоминается об одном интервью, которое Бродский дал корреспонденту журнала «Нувель Обсерватер» в 1987 году. На вопрос журналиста, какой момент во время его судебной эпопеи был самым тяжелым, Иосиф сказал:
Ленинградская тюремно-психиатрическая лечебница... Мне делали страшные уколы... Будили среди ночи, заставляли принимать ледяную ванну, потом заворачивали в мокрую простыню и клали около отопления. Жара сушила простыню и сдирала с меня кожу...
Это интервью было дано после получения Нобелевской премии, когда Бродский уже полностью осознал, какую ответственность за свои слова он несет во время публичных выступлений.
Еще более искренне и откровенно он рассказал о своем пребывании в психиатрической больнице в «Диалогах с Волковым», признав, что людей подвергают там «совершенно чудовищным экспериментам.... то есть могут бесповоротно изуродовать». И в следующей фразе он дал совершенно блестящее определение тюрьмы:
...тюрьма – ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени.
Глава XIIОТЪЕЗДЫ
В конце 1971 года Брежнев принял историческое решение – обменивать евреев на зерно. Воздух наполнился эмиграционными флюидами, и многие евреи, как, впрочем, и не евреи, решили в одночасье, что в родной стране им стало жить невмоготу.
На самом деле всем, кто не был открытым диссидентом и не писал упаднических стихов, жить было вполне вмоготу. Конечно, не печатали, и рукописи десятилетиями лежали в столах; конечно, не выпускали за границу; конечно, о творческих свободах в любой сфере искусств нечего было и думать... Если застукивали с «Архипелагом» то как минимум выгоняли с работы с волчьим билетом... Но все же время было сравнительно вегетарианское, а в памяти еще был жив разгул каннибализма.
Это я к тому, что, если бы Брежнев не принял исторического решения обменивать евреев на зерно и возможность вырваться на свободу из недосягаемой мечты не превратилась в реальность, мы бы не рыпались и жили в родной стране как миленькие.
Но уже с осени 1971 года на кухнях только это и обсуждалось. Вместо гаданья «любит – не любит» в обиход вошло «ехать – не ехать».
Многие заказывали вызов, но документы не подавали: из страха, что разрешат («что мы там будем делать»), и ужаса, что откажут, выгонят с работы и, по выражению Нули, «засодят в отказ на долгие годы».
Мы с Витей оба имели доступ к секретным материалам. Витя как создатель автоматических линий на алюминиевых заводах, я – как работающая со средне– и крупномасштабными картами. Друзья считали, что наш случай безнадежный и мы обречены годы просидеть в отказе.
О том, что Бродский размышлял, уезжать ему или нет, нам было известно с января 1972 года. В отличие от нас, ему на Родине оставаться было просто небезопасно... Он получил из Израиля вызов, но не совершал никаких конкретных действий. Во всяком случае, документы в ОВИР он не подавал.
Помню наши кухонные рассуждения «с одной стороны» и «с другой стороны». Один день он говорил, что здесь он задохнется и замолчит, другой – что боится там оказаться без питательной среды русского языка и, утратив живую воду, замолчать: «Знаете, когда слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только тот язык, который ты увез с собой. Потому что поэт не может жить без языковой среды...» Так длилось до середины мая.
Вызов в КГБ с «предложением» выметаться застал его врасплох. Стало очевидно, что от него хотят избавиться как можно скорее, до приезда Никсона. Известно, что Никсон вез с собой список диссидентов и других неугодных властям людей, чью судьбу он собирался обсуждать с Брежневым. Бродский был в их числе.
20 мая 1972 года, выходя из Елисеевского магазина, я столкнулась на Невском носом к носу с Иосифом. Вид у него был взъерошенный. Он сказал, что собирает по городу бумажки для ОВИРа, – «занятие идиотское и муторное, особенно если бегаешь один». Я предложила составить ему компанию. Ему нужна была, по крайней мере, дюжина справок, в том числе из жилконторы, из поликлиники, из прокатной конторы, из Ленгаза и Ленэнерго. Требование справок из Ленгаза и Ленэнерго было особенно идиотским – ведь Иосиф уезжал один. Родители оставались и как платили за электричество и газ до его отъезда, так и будут платить после.
Через несколько дней он зашел проститься, и этот вечер оказался нашей последней встречей на родине. Потом мы еще несколько раз прощались по телефону. Он просил присматривать за родителями и в случае чего помочь, особенно «с транспортом» (у нас в то время были «Жигули»).
О том, как Бродский прощался с Ленинградом, написал мне наш общий друг Мишаня (Майк, Мишель) Петров, ставший впоследствии профессором Михаилом Петровичем Петровым, лауреатом Ленинской премии и звездой Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе.
...За несколько дней до отъезда, 22 мая 1972 года, Бродский попросил меня совершить с ним прощальную поездку на автомобиле по окрестностям Ленинграда и по Карельскому перешейку. Я восстанавливаю точный день этой поездки по дате на широко известном оттиске издательства Ардис с его стихами и фотографией в кепке, сделанной, кажется, Левой Поляковым. Именно тогда Иосиф подарил мне оттиск с этой датой и с надписью: «Милому Майку NAZAWSE» (тo есть навсегда по-польски.) Иосиф имел тогда слабость к польскому языку.
Сначала мы – Иосиф, моя тогдашняя жена Мика и я – поехали на моем уже умирающем «Москвиче» на Крестовский остров, и поднялись на холм Кировского стадиона, откуда был хорошо виден залив и Кронштадт. День стоял очень теплый и ясный, и видимость была прекрасная.
В некотором возбуждении от открывшегося с холма вида и предстоящего отъезда, Иосиф сказал нечто вроде того, что «в Америке обязательно куплю себе самолет и буду летать над морем». Он даже произвел какие-то летательные движения руками. Потом мы спустились вниз, и там я дал ему порулить «Москвичом» на большом пустынном паркинге. Он это проделал с упоением.
Оттуда мы выехали на Приморское шоссе и двинули за город. Иосиф хотел навестить Мишу Мейлаха, который в то время находился в санатории в Сестрорецке. Мейлах просил Иосифа заехать к нему попрощаться и уточнить какие-то комментарии к его стихам.
В санаторий Иосиф пошел один, мы с Микой ждали его в машине у ворот. Отсутствовал он недолго и вернулся злой, чертыхаясь по поводу Мишкиного занудства. Он сел в машину и спросил, нельзя ли взглянуть на «ту самую дачку...». Он имел в виду дачу, где происходила роковая встреча Нового года с поджогом занавесок. Мы поехали в сторону Зеленогорска и показали ему этот стоящий в лесу зеленый двухэтажный дом. (Я сфотографировала его в 2000 году. – Л. Ш.) Он хорошо виден за соснами с Приморского шоссе справа, при въезде из Комарова в Зеленогорск.
(В мае 2000-го, во время конференции в «Звезде» по поводу шестидесятилетия Бродского, мы с Шейниными поехали в Зеленогорск взглянуть на эту дачу. Теперь она выкрашена в синий цвет, запущена и производит впечатление нежилой. – Л. Ш.)
...Иосиф попросил остановиться, вылез из машины и направился к даче. Мы с Микой тактично остались в машине на шоссе.
Его не было минут пятнадцать. Вернулся он мрачный и удрученный. От утреннего возбуждения на взморье не осталось и следа.
По пути назад мы заехали в Дом творчества кинематографистов в Репине, где тогда жил Илья Авербах с женой Наташей Рязанцевой. Мы у них пробыли около часа. Иосиф читал стихи – «Сретенье», «Одному тирану» и «Любовь». Это была последняя поездка Бродского на перешеек и последняя встреча с Авербахом, которого Иосиф явно любил и даже побаивался, что вообще было ему совершенно не свойственно...
Я прощался с Иосифом с горьким чувством утраты. Надежды, что мы когда-нибудь увидимся, не было никакой».
...Нo колесо истории скрипнуло, повернулось, и абсолютно невыездной Миша Петров был приглашен поработать и в Оксфорд, и в Принстон. Так что с Бродским они увиделись, и не раз.
24 июня 1995 года Мише Петрову исполнилось шестьдесят лет. Они с Майей жили в то время в Принстоне и решили затеять гранд-бал. Должен был приехать и Бродский, но, к сожалению, не смог. Он позвонил в середине праздничной трапезы, велел Мише взять карандаш и записать его поздравление.
Судьба ядра, судьба планеты
и общий атомов завал —
тебе, Мишель, близки предметы,
которых я не познавал.
Но чтя ядро, грызя словарь,
мы общей юностью пригреты.
Прими ж, Мишель, мои приветы
и сей бесхитростный тропарь.
...Я не провожала Бродского в аэропорт, потому что рано утром 4-го июня улетела в экспедицию в Днепропетровск. Мы еще раз попрощались по телефону.