В течение трех лет мы регулярно навещали Марию Моисеевну и Александра Ивановича. После отъезда Иосифа они внезапно и заметно постарели. Их здоровье, настроение, общее состояние души и тела целиком зависели от его звонков, и, надо отдать Бродскому должное, он звонил домой часто.
Впрочем, из этих звонков мы не могли составить представления о его реальной жизни. Иосиф сообщал родителям только то, что, по его мнению, им надо было знать, – в основном повседневные, «бытовые» новости.
Несколько раз мы присутствовали при их коротких и не слишком содержательных разговорах. Например: «Как вы? – А ты-то как? – Какая погода у вас? – У тебя в доме хорошо топят? – Не беспокойтесь, у меня тепло. – Ты брюки хоть гладишь? Я сколько раз говорила, не забудь зимнюю шапку, а ты ее под диван забросил. Все ходят без шапок? Наверно, купить новую денег нет?»
На самом деле было совершенно неважно, кто что говорил: самым главным для них было услышать его голос и убедиться, что где-то на другом конце земли, за морями, за лесами жив и здоров их мальчик. Впрочем, мальчик был не так уж здоров, но от родителей тщательно это скрывал.
Однажды мы пришли к Бродским через несколько минут после Осиного звонка. Александр Иванович был мрачен, а Мария Моисеевна выглядела заплаканной. Мы спросили, чем они расстроены. Мария Моисеевна, показав подбородком в сторону мужа, сказала, что они поссорились, потому что он накричал на Осю по телефону.
– Понимаете, детка, я спросила, что у него сегодня на обед. Он сказал, что до обеда далеко и «вообще, какая разница». Я спросила, а вчера что ел? И знаете, что он сказал? Он сказал: «Точно не помню... кажется, индейку с рисом, арбуз и мороженое с клубникой».
– Так что плохого? – спросил Витя. – Замечательный, по-моему, обед.
– А то, что не надо врать! – рявкнул Александр Иванович. – Он что, нас за идиотов считает? Какой арбуз в январе? Какая клубника? Зачем он ваньку валяет? Ведь знает, что мать волнуется...
Мы тоже про себя осудили Оську: и чего выпендривается?
(В те годы Жванецкий еще не придумал свою знаменитую шутку: «Когда у вас в продаже появляется свежая клубника? – В шесть утра».)
Перед отъездом в эмиграцию мы зашли к Бродским попрощаться. Александр Иванович сказал: «Ребята, вы знаете, как мы с Масей вас любим. Грустно, что уезжаете. Но, с другой стороны, приятно сознавать, что рядом с Осей будут близкие люди. Присматривайте за ним и пишите... только правду».
Kaпризы судьбы: уезжая, Иосиф поручил нам присматривать за родителями, а теперь мы получили задание присматривать за ним.
Уехав из Ленинграда, мы не прервали связи с Александром Ивановичем и Марией Моисеевной и регулярно с ними переписывались. У меня сохранилось с десяток их открыток и писем. Вот некоторые из них:
Людочка!
Пользуемся случаем и заодно поздравляем Вас с Новым Годом. Будем надеяться, что все полагающиеся в таких случаях благородные пожелания, безусловно, исполнятся.
Письмо задержалось с отправкой, главным образом, из-за Льва Николаевича Толстого, юбилей которого так захватил Вашего друга, что ему было не до нас.
Но теперь он написал, что Вы поселились в исторически интересном месте, а не в какой-нибудь дыре. Всего Вам доброго.
дек. 1979 г. А. и М.
Здравствуйте, Людочка!
Пожалуйста, не считайте нас задавалами или кем-либо в этом роде. Просто мы не знали, куда Вам написать и поблагодарить за интересное письмо, вернее, за репортаж с места событий. Если Вы еще раз напишете нечто подобное, уже введя поправку на современность, то похвалам не будет конца. Вообще надо сказать, что литературное эссе – бесспорно Ваше очередное призвание, мы верим в бесконечие талантов, которые еще не успели раскрыться. Таким образом, мы в ожидании.
А пока мы общаемся с представителями медицинской науки, которые кой в чем помогают, а в антрактах заходим в буфеты, разумеется, диетические, и позволяем себе еще кой-какие развлечения, увы, весьма интеллектуального свойства.
Надеемся, что у Вас все происходит как раз наоборот, чему можно только порадоваться. Поэтому Вам скучновато и не бывает, пускай никогда не будет!
Целуем Вас и обнимаем.
Мария Моисеевна + Александр Иванович.
20.2.80
Здравствуйте, Люда!
Поздравляем Вас с праздником весны и Lady Day. Надеемся, что, так же как и у нас, в этот день мужчины являются в дом с шоколадом, цветами, шанелью и водкой, которая у Вас теперь в изобилии, как у нас пепси-кола. Водка к тому же русская. А что берете на закуску, расскажете сами. У нас же будут фирменные блинчики и атлантическая селедка. Во! На этот день врачи отменяют диету даже женщинам.
Желаем и Вам того же, то есть сплошных удовольствий. Наши лучшие пожелания маме, дочурке и, конечно, кормильцу Вите.
Мария М. и Ал-др Ив.
В начале 1975 года случилось множество любопытных событий. Мы подали в ОВИР документы, их приняли и... выпустили нас с молниеносной скоростью, то есть через во-семь месяцев.
Тут я должна сделать отступление и на две страницы углубиться в историю нашей семьи.
Как уже упоминалось, мои дед и бабушка по материнской линии вели до революции комфортабельный и буржуазный образ жизни. У бабушки было тринадцать братьев и сестер, живших со своими семьями кто в Петербурге, кто в Москве, а кто в Латвии и Литве. Московским и петербургским ветвям нашего клана революция так не понравилась, что они разными путями двинулись в эмиграцию и расползлись по всему миру. Исключение составила моя восемнадцатилетняя мама, сбежавшая от семьи обратно в Петроград, чтобы лично участвовать в построении нового мира.
Вскоре все коммуникации между родней и моей мамой (подпольная кличка – «черная овца») прервались почти на полвека. Во всяком случае, я никого из своей многочисленной родни ни разу в жизни не видела.
Но в середине 60-х в нашей жизни появился мамин единственный родной брат Жорж, ставший американским режиссером документальных фильмов. В то время он работал на телеканале NBC и приехал в Союз снимать телевизионный фильм о звездах советского спорта. Он рассказал невероятные истории о жизни и судьбах наших родственников. В частности, о маминой любимой двоюродной сестре, актрисе Жене Штром, жившей перед войной с мужем, сыном и дочерью в Литве. Они попали в каунасское гетто, потом в концлагерь. Жениного мужа немцы убили изощреннейшим образом, а именно сунули ему в рот автомобильный шланг и накачивали водой, пока физически не разорвали пополам. Женя покончила с собой, повесилась, оставив в лагере семнадцатилетнюю дочь Маргарет (Мару) и семилетнего сына Александра (Алика). Об их фантастической судьбе я собираюсь написать отдельную книжку. А здесь только скажу, что в лагере в Мару влюбился некий английский еврей, текстильный инженер Джозеф Кейган, приехавший в Литву по делам и застигнутый войной. Это был человек необыкновенного ума и отваги. Он устроил побег из лагеря, и они с Марой, после скитаний и мытарств по Европе, оказались в Англии. Там Джозеф Кейган восстановил из руин текстильную промышленность графства Йоркшир и подружился с Гарольдом Вильсоном, будущим премьер-министром Великобритании.
После войны заслуги Джозефа Кейгена в деле восстановления легкой промышленности были так велики, что королева пожаловала ему титул лорда. Так моя литовская троюродная сестра Мара, о существовании которой я и не подозревала, стала леди Маргарет.
Все это нам рассказал мамин брат, а несколько лет спустя, то есть в 1973-м, в Советский Союз приехала и сама Мара. Она оказалась симпатичной, живой и, что называется, свойской. Даже внешне мы с ней похожи, с той разницей, что Мара в два раза тоньше.
В середине 70-х сам воздух вокруг нас был наполнен «протонами и электронами» эмиграции. И мы обсуждали эту идею с вновь обретенной родственницей. Помню, что Витя сказал: «Боюсь, что мы там пропадем», – а Мара в ответ засмеялась: «Ну уж если вы тут не пропали...»
Итак, в феврале 1975 года мы заявили о своем намерении эмигрировать. На другой же день Витю выгнали с работы, предварив увольнение торжественным собранием, на котором сотрудникам предлагалось публично осудить его и проклясть. Некоторые коллеги даже физически в него плевали.
Мое университетское начальство повело себя осторожнее. Черт знает, что могут выкинуть непредсказуемые студенты. Поэтому безо всякого собрания, в тиши ректорского кабинета, мне сказали «ай-ай-ай» и выдали характеристику, полную двусмысленных похвал.
Мы отнесли бумажки в ОВИР, и тут вступила в игру Мара, то есть леди Маргарет. От нее стали приходить письма на бланках палаты лордов с гербами, печатями, водяными знаками и прочими прибамбасами. Содержание тоже было не слабое. Например: «Вчера ужинали с Генри К. Он просил не беспокоиться и сказал, что все взято под его личный контроль...»
Вероятно, у нашего КГБ не было ни малейшего сомнения, что Генри К. – небрежно замаскированный Киссинджер. Я представляла себе, как они задумчиво чешут затылки. «Что делать со Штернами? У них секретность и ваще... А с другой стороны, может, отпустить их к еб... матери, а то такая вонь на весь мир поднимется...»
Помогла и наша квартира, расположенная в одном квартале от Мариинского дворца на Исаакиевской площади, то-есть от Ленсовета. Она оказалась крупной картой в наших руках – кто-то из гебистских упырей мечтал там навеки поселиться. Короче, нас выпустили через восемь месяцев...
И тут, за десять дней до отъезда, Витя слег с температурой 42 градуса и неопознанным диагнозом. Везти его в таком виде было невозможно, и я помчалась в ОВИР просить отсрочку. День был неприемный. Я попыталась упасть секретарше в ноги, умоляя пропустить к нашей инструкторше, товарищу Ковалевой. Не тут-то было. И вдруг Ковалева сама возникла в дверях своего кабинета. Я стала скороговоркой объяснять нашу ситуацию. Инструкторша не пригласила меня в свой кабинет, но повела себя нетривиально. Как только зазвонил телефон и секретарша схватила трубку, чтобы кого-т