– Этого я, разумеется, не знаю, но думаю, что последним произведением останется только что опубликованная книга «Then». У меня создалось впечатление, что это своего рода, «Подводя итоги». Я права?
– Абсолютно нет. Я только что закончил книгу о греческих, французских и итальянских храмах. Называться будет «Prayers In Stone» («Молитвы в камне»). Надеюсь, что она выйдет в свет месяца через два.
«Молитвы в камне» оказались его последней книгой.
В начале 1999 года Мелинда настояла, чтобы они переехали в Майами. Нью-йоркские температурные колебания, ветры и высокая влажность были для Алекса трудно переносимы. Он мечтал съездить с Мелиндой на Филиппины, но она не решилась позволить Алексу столь длительное путешествие.
Александр Либерман скончался на руках у Мелинды в Майами 17 ноября 1999 года на восемьдесят восьмом году жизни. В завещании он распорядился, чтобы тело его было кремировано и прах увезен на Филиппины, на родину Мелинды.
Сороковой день со дня его смерти отмечался чрезвычайно помпезно в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен», который в этот день был закрыт для широкой публики. Мало кто удостаивaется такой чести. Друзья и коллеги съехались из разных городов Америки и Европы. Было произнесено много речей, отдающих дань этому замечательному человеку.
С искренней любовью, нежностью и мягким юмором говорил об Алексе Сай Ньюхаус, владелец журнальной империи «Conde Nast Publications».
В частности, он сказал: «В течение пятидесяти лет Алекс надевал по утрам обыкновенный серый или синий костюм, обычную белую рубашку и галстук. Это были единственные обыкновенные вещи, которые он делал в течение дня. Все остальное было экстраординарным».
Глава XVIIСОРОКАЛЕТИЕ И АЛЬМАНАХ «ЧАСТЬ РЕЧИ»
24 мая 1980 года Иосифу Бродскому исполнялось сорок лет. За несколько месяцев до дня рождения позвонил Гриша Поляк и спросил, не хочу ли я войти в редколлегию альманаха, который он собирается издать к этому дню. Конечно, я сочла за честь.
Альманах «Часть речи» предполагалось сделать в будущем периодическим изданием, отражающим литературно-художественный процесс текущего столетия.
В редколлегию вошло шесть человек: Петр Вайль, Александр Генис, Сергей Довлатов, Лев Лосев, Геннадий Шмаков и я. Кроме рижан Вайля и Гениса – литераторов на полпоколения моложе нас, – члены редколлегии были ленинградцами, знающими Иосифа и друг друга много лет.
Сейчас, держа в руках этот альманах, я испытываю нечто вроде болевого укола в сердце. На его страницах собралось несколько очень дорогих мне людей. Их уже нет в живых.
Нет издателя Поляка и нет юбиляра Бродского. Нет Сережи Довлатова и Гены Шмакова, с которыми связана лучшая четверть века моей жизни. Нет Татьяны Яковлевой-Либерман, выступившей в «Части речи» со своими воспоминаниями. Ушли из жизни Леша Лосев и Петя Вайль.
Гриша Поляк просил меня участвовать в альманахе в трех ипостасях: автора, редактора и «добытчика», то есть мне было поручено достать для альманаха ранний рассказ Набокова и малоизвестное интервью с ним, которое мы хотели перевести на русский язык.
В качестве своего вклада я предложила рассказ «Верите ли вы в чудеса?». Прототипом главного героя Валерия явился Гена Шмаков. После его смерти в 1988 году я посвятила этот рассказ ему.
Раздобыть рассказ Набокова было непростой задачей. Требовалось разрешение его вдовы Веры Евсеевны, которая была человеком жестким и несговорчивым. Она давала согласие на публикацию Набокова только зарекомендовавшим себя изданиям с высокой репутацией. Наш еще не существующий альманах таковым пока не являлся. Гриша не без основания боялся, что она откажет неизвестному издателю неизвестного альманаха публиковать, к тому же бесплатно, рассказ из наследия ее мужа. Тут могли помочь только личные контакты. Именно поэтому достать набоковский рассказ Гриша поручил мне.
Случилось так, что наша семья была давно и хорошо знакома с младшей сестрой Набокова Еленой Владимировной Сикорской. В отличие от своего брата, Елена Владимировна часто приезжала в Ленинград и бывала у нас в гостях. Когда мы эмигрировали, она навещала нас в Риме, и мы несколько раз гостили у нее в Женеве. Она возила нас в Монтре, где Набоков жил, и на деревенское кладбище в Кларенсе, где он похоронен.
Я позвонила Елене Владимировне и спросила, как подступиться к Вере Евсеевне, чтобы она отнеслась к нашей просьбе благосклонно. Елена Владимировна обещала, что замолвит за нас слово.
Она позвонила через два дня и сказала, чтобы я написала Вере Евсеевне письмо с описанием целей и задач нашего альманаха и перечнем его авторов. (Имен, ничего ей, разумеется, не говорящих.) Вскоре от Веры Евсеевны пришел ответ. Он написан по-английски, я привожу его в русском переводе:
Моntreux-Palace Hotel
1820 Montreux, Switzerland
February 19, 1980
Дорогая миссис Штерн
Спасибо за Ваше письмо от 11 февраля.
У меня нет возражений против публикации в первом номере Вашего альманаха «Часть речи» рассказа моего мужа «Случайность».
Пожалуйста, поставьте копирайт: «copyright @ 1975 by Vladimir Nabokov»
Что касается перевода интервью с ним, я могу дать Вам знать, согласна ли я на публикацию его по-русски, только после того, как Вы укажете мне, какое именно интервью Вы имеете в виду, и пришлете мне перевод для одобрения.
С лучшими пожеланиями,
Искренне Ваша
Вера Набокова (Mrs. Vladimir Nabokov)
Я рассыпалась в благодарностях и обещала прислать ей экземпляр «Части речи», как только альманах будет готов. К сожалению, пока мы чухались, стало ясно, что нам не успеть перевести к сроку выбранное интервью, представить на ее суд и получить согласие (или отказ).
Я рассказываю об этих подробностях, чтобы объяснить, в какое неловкое попала положение после выхода в свет нашего детища.
По замыслу Гриши Поляка, члены редколлегии должны были просмотреть материалы, в том числе и произведения друг друга. И тут начинается, то, что Бродский уничижительно называл «русские дела».
Авторы присылали или приносили Грише свои тексты в последнюю минуту, и о том, чтобы члены редколлегии успели с ними ознакомиться, не могло быть и речи.
Поляк впервые показал нам со Шмаковым «Часть речи» в уже готовом виде вечером 23 мая, то есть накануне дня рождения Бродского.
А льманах открывается стихами Бродского, посвященными Марине Басмановой: «Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной...» За ним следует его эссе «Ленинград», написанное по-английски и блестяще переведенное Лешей Лосевым.
А затем – интервью, данное Бродским Соломону Волкову, под названием «Нью-Йорк: пейзаж поэта».
Позволю себе привести маленький отрывок из него:
Волков: В первом номере возобновившего свой выход высоколобого «Кэньон ревью» был помещен сделанный вами перевод стихотворения Набокова – с русского на английский. Возникла интересная историко-лингвистическая ситуация. Что Вы испытывали, переводя набоковское стихотворение?
Бродский: Ощущения были самые разнообразные. Во-первых, полное отвращение к тому, что я делаю. Потому что стихотворение Набокова – очень низкого качества. Он вообще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому, что он несостоявшийся поэт, он – замечательный прозаик. Это всегда так. Как правило, прозаик без активного поэтического опыта склонен к многословию и велеречивости. Итак, отвращение. Когда издатели «Кэньон ревью» предложили перевести мне стихотворение Набокова, я сказал им: «Вы что, озверели, что ли?» Я был против этой идеи. Но они настаивали – я уж не знаю, исходя из каких соображений (было бы интересно проследить истоки этой настойчивости). Ну, я решил – раз так, сделаю, что могу. Это было с моей стороны такое озорство не озорство... И я думаю, между прочим, что теперь – то есть по-английски – это стихотворение Набокова звучит чуть-чуть лучше, чем по-русски. Чуть-чуть менее банально. И, может быть, вообще лучше переводить второстепенных поэтов, второсортную поэзию, как вот стихи Набокова. Потому что чувствуешь, как бы это сказать... большую степень безответственности. Да? Или, по крайней мере, степень ответственности чуть-чуть ниже. С этими господами легче иметь дело[15].
Можно представить себе, что я почувствовала, прочтя этот пассаж.
Да, Набоков не являлся поэтом «нумеро уно». Он сам это знал и не строил относительно своего поэтического дара особых иллюзий. Но «с этими господами легче иметь дело» – тон оскорбительный и непристойный.
Извинением мог послужить тот факт, что альманах готовился как сюрприз (или полусюрприз), и Бродский, скорее всего, понятия не имел, что в него будет включен набоковский рассказ. Возможно, знай он об этом, повел бы себя деликатнее и лягнул Владимира Владимировича при другом удобном случае.
Думаю, также, что этот «антинабоковский» выпад не попал бы на страницы альманаха, если бы я в качестве члена редколлегии получила текст этого интервью заранее. Я попросила бы Иосифа убрать этот пассаж. Надеюсь, он выполнил бы мою просьбу, тем более что интервью ничуть бы от этого не пострадало... А если бы заупрямился, я могла вовремя выйти из редколлегии, чтобы не выглядеть в глазах набоковской семьи неблагодарной тварью.
Но это еще не все. Второй «антинабоковский» удар последовал от критиков Вайля и Гениса. В альманахе был помещен их очерк «Литературные мечтания». В этом эссе, снабженном графиками-стрелками, лихо, «с молодым задором», анализируется современная русская проза и ее лучшие представители: Солженицын, Искандер, Войнович, Аксенов, Ерофеев, Попов, Битов, Довлатов. У авторов нашлись теплые слова и для Мамлеева, и для Лимонова:
Лимонов написал талантливую исповедальную прозу, в отчаянной попытке довести до крайнего предела познание самого себя. Такая проза пишется раз в жизни, ни повторить, ни переписать не выйдет... (речь идет о романе «Это я, Эдичка». –