Однако вернемся к Анатолию Генриховичу Найману, которого Бродский называл А. Г. и на вы.
В молодости А. Г. был очень хорош собой. Более того, ослепителен. У меня есть фотография сорокалетней давности – А. Г. в профиль, в свитере. Мои девицы – коллеги по «Ленгипроводхозу» брали ее с собой в командировки, чтобы показывать тамошнему начальству. Пусть посмотрят, какой у них муж красавец, и не лезут с гнусными предложениями.
А. Г. – остроумный и блестящий рассказчик – был жемчужиной любой компании. Как гениальный фехтовальщик, в долю секунды «жалящий» противника острой рапирой, А. Г. молниеносно реагировал на любую реплику, изящно сажая собеседника в лужу.
Не забудем и бездну обаяния. Он умел так тонко дозировать комплимент, душевность, иронию и сарказм, что получалась смесь, называемая в нашей компании «неотразимкой». В пикировках и словесных дуэлях он был похож на канатоходца, мастерски сохраняющего баланс между легкой лестью и легким хамством.
При встрече с новым человеком (или даже домашним животным) у А. Г. автоматически включался тумблер «обаяние». Если он входил в трамвай, и кондукторша не была им мгновенно очарована, его день был прожит зря.
Но возраст берет свое. Однажды Бродский, встретив знакомую даму, с которой не виделся много лет, «тактично» приветствовал ее словами: «Годы никого не щадят».
Так вот, годы не пощадили и А. Г. Он утратил уникальную способность балансировать на острие ножа. Он давал сильный крен то в сторону хамства, то в сторону лести. Как сказал Иосиф, «А. Г. уже мышей не ловит».
Его хамство, впрочем без намека на лесть, мы испытали и на себе.
Вспоминается первый приезд А. Г. к нам в Бостон в 1988 году. После первых, вторых и третьих объятий и поцелуев, последовали блестящие, гладко обкатанные байки про общих друзей. Его характеристики были остро отточенными, язвительными, а то и просто ядовитыми. Мы были благодарными слушателями – шутка ли, тринадцать лет перерыва.
Правда, одно время мы довольно интенсивно переписывались, пока не умудрились поссориться в письмах. (Кстати, из-за его отношения к Бродскому.)
Итак, А. Г. в Бостоне, в центре внимания, в своем репертуаре. Насладившись его беспощадным остроумием, я почувствовала легкие угрызения совести:
– Толя, на тебе христианский кафтан лопается и трещит по швам.
(Где-то в середине жизни Найман принял православие.)
– Ты не представляешь себе, каким бы я был говном без христианства, – ответил А. Г., вероятно, знающий себя лучше, чем другие.
Кстати, встречаясь с А. Г. в дальнейшие его приезды в Штаты, я выслушивала эти же байки в пятый и десятый раз, – действительно, память у А. Г. была уже не та, чтобы помнить, кому, когда и что он рассказывал. Иначе говоря, годы его не пощадили.
В первый приезд А. Г. нас удивили некоторые его «выступления». Например, открыв посудный шкаф, А. Г. воскликнул:
– А вы бога-а-атенькие!
Гнусавый голос и псевдонародная интонация должны были свидетельствовать, что это удачная шутка. Я сдуру начала оправдываться, что почти вся посуда куплена на распродажах в домах (так называемых, ярд-сейлах) и стоит копейки, и т. д.
– И ваша квартира, и мебель тоже стоит копейки?
Я набрала воздуху в легкие, чтобы ответить и на это обвинение, но А. Г. раздраженно меня опередил:
– Только не начинай: «Мы приехали без копейки, мы добились всего своими руками», – слышать не могу это эмигрантское занудство.
После завтрака А. Г., развалившись на диване и водрузив телефон себе на живот, звонил в разные страны и государства. Например, Горбаневской в Париж рассказать уже известные нам байки и, в свою очередь, узнать парижские сплетни. Затем Маше Слоним в Лондон, рассказать те же самые байки плюс сплетни, услышанные от Наташи Горбаневской... Затем в Рим, Нью-Йорк, Москву, Чикаго...
Когда А. Г. стал набирать очередной номер, я подумала: а не звонит ли он теперь на остров Фиджи? И тут, стыдно признаться, проявилась моя мелкая душонка:
– Толяй, сократись немного, эти трансатлантические звонки жутко дорого стоят.
– Я – старый друг и имею право вас выставить, – парировал А. Г. (К счастью, оказалось, что он всего лишь звонил своему кузену не на Фиджи, а в Нью-Джерси.)
Тут вмешался деликатнейший Витя:
– Толяй, потерпи полчаса, после десяти вечера звонки дешевле.
– Он рано ложится спать, – огрызнулся гость. – Во что вы тут все превратились! – но трубку не повесил, до десяти часов не подождал.
А. Г. навещал нас в Бостоне несколько раз, и после каждого его визита мы получали астрономические телефонные счета. Однажды, когда А. Г. уже не был бедным гостем из дальнего зарубежья, а пребывал в Америке в качестве профессора (то есть человека с американской зарплатой), я повела себя как капиталистическая барракуда.
– Толяй, – сказала я, презирая себя за скупость, – может, ты оставишь нам пустой чек, а когда придет телефонный счет, я поставлю сумму, на которую ты наговорил.
(Американские счета показывают, когда, с какой страной, по какому номеру, сколько времени говорил абонент, и стоимость каждого звонка.)
А. Г. оторопел от моей наглости. Скандал был неменуем. Спасла положение Толина жена, моя любимая подруга Галя:
– Правда, Толька, выпиши чек и разговаривай сколько хочешь.
А. Г. оставил нам пустой чек и... отлип от телефона. Счет за его разговоры в тот приезд был вполне умеренным, так что он, слава богу, не разорился, и угрызения совести меня не мучают.
Телефонные эскапады А. Г. не заслуживали бы упоминания в мемуарной литературе, если бы они не отражали тона и стиля нашего старого друга.
В один из приездов А. Г. в Бостон общая знакомая устроила в его честь прием. Один из гостей почтительно спросил А. Г., виделся ли он в Нью-Йорке с поэтом К. К.
А. Г. криво усмехнулся:
– С подонком К. К.? Не виделся и надеюсь, никогда не увижусь.
Гостя будто окатили верблюжьей слюной, и он отполз в дальний угол.
(Кстати, К. К., эксцентричный, но очень славный человек, ничего плохого А. Г. не сделал).
После приема – бес попутал – я полезла к А. Г. с нотацией:
– Зачем ты нахамил незнакомому человеку? А если он брат или друг К. К.? Тебя ведь не спросили, как вы относитесь к К. К. В цивилизованном мире, на вопрос, видели ли вы такого-то, обычно отвечают: видел или не видел...
На это последовал град обвинений, сопровождаемый уже привычным припевом «Во что вы тут все превратились».
...После получения «Нобелевки» щедрость Бродского и его готовность помочь друзьям и знакомым сделались притчей во языцех. Помимо денежных просьб, его бесконечно засыпали мольбами выбить грант, написать рекомендацию или предисловие – послесловие к книжке, предварить литературное выступление, устроить на семестр в университет. Одному он купил машину, другому костюм или дубленку, третьему заплатил за обучение дочери или сына в платном университете в Москве. Кого-то он прикармливал, кто-то у него жил. В том числе и не очень близкие люди.
Но бесконечное внимание и помощь Иосифа Найману не мешали ему жаловаться на отсутствие деликатности и чуткости у своего благодетеля. Например, Бродский пригласил А. Г. в ресторан, и по дороге они заехали за Барышниковым, а может, Барышников за ними заехал. Это неважно. Важно то, что Бродский с Барышниковым сидели в машине впереди, а А. Г. сзади. Его самолюбие было уязвлено.
– Понимаешь, – возмущался А. Г., – они болтают друг с другом, будто меня в машине нет. Да я бы и не мог участвовать в их разговоре. Сыплют именами, обсуждают какой-то карибский остров и экзотическую еду, о которой я никогда не слышал. И что они передо мной выпендриваются?
– Да они вовсе не выпендриваются. Просто обсуждают свою, извини, повседневную жизнь. И прошу заметить, – не удержалась я, – что эту жизнь они создали своими руками и... ногами.
А Бродского раздражало влезание Наймана в его личные и семейные дела, его бестактные вопросы и непрошенные советы (в частности, совет креститься). В эссе «Великая душа» Найман удивляется, что на его вопрос, не перенес ли Иосиф стилистического влияния Генри Миллера, Бродский стал отрицать это предположение с жаром, родственным той ярости, с какой в молодости набросился на меня за достаточно невинное упоминание о внешнем сходстве с ним младенца, родившегося у нашей общей приятельницы...[21]
Иначе говоря, Бродского очень раздражала бесцеремонность, которую Найман называет «невинным упоминанием». И насколько Иосиф по-прежнему с нежностью относился к Гале, настолько его отношение к А. Г. холодело с каждым новым его приездом.
В своем эссе Найман пишет, что различное отношение его и Бродского к Богу и к христианству было камнем преткновения в их отношениях все последние семь лет, а заочно (эпистолярно) и раньше. Он вскользь упоминает об открытке, посланной ему Бродским из Лондона в 1978 году, и цитирует конец этой открытки. Открытка до адресата сразу не дошла и стала достоянием общественности. Ее содержание и историю ее написания рассказал мне наш общий друг Е. Славинский. Вот его письмо.
Однажды дождливым вечером (через несколько дней после смерти Элвиса Пресли. – Л. Ш.) мы с Бродским встретились в Лондоне, на углу Вильерс-стрит и Стрэнда. Иосиф направлялся в гости, я в ночную (Славинский работает на Би-би-си. – Л. Ш.).
У нас обоих в заначке было полчаса, которые мы провели за кофием в сплетнях и литературном трепе.
Заговорили о Найманах, с которыми я был тогда в постоянном контакте. Я ответствовал, что они дружат с Красовицкими, что у них там православная идиллия... и т. п.
«Ну а кто у них сейчас главный?» – спросил Иосиф. Вероятно, мне что-то не понравилось в тоне, и я ляпнул с потолка: «Серафим Саровский».
«Серафим Саровский, Серафим Саровский...» – забормотал он, и... проехало. Мы переключились на что-то другое.
Дня через два Маша Слоним принесла на Би-би-си написанную Иосифом открытку, которую он просил отправить Толяю, и я сделал копию.