Мы с Рейном друг другу понравились. Некоторое время он даже за мной приударивал, но лениво и не целеустремленно. Впрочем, в памяти осталось несколько ночных звонков с попытками покорить меня поэзией.
– Слушай, чего я тебе посвятил, – гудел Рейн в трубку. – «Была ты всех ярче, нежней и прелестней. Не гони же меня, не гони».
– Женька, не валяй дурака, это Блок.
– А как насчет «Не всегда чужда ты и горда, и меня не хочешь не всегда. Тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне»?
– А это Гумилев, из сборника «Костер».
– Ну и черт с тобой, спокойной ночи.
Я помню, как впервые пришла к Рейну в гости. На столе, прикрытая крахмальной салфеткой, притаилась румяная ватрушка. К ней была прислонена записка:
Женя, оцени мое благородство. Я спекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. За это в течение двух недель будешь без звука выносить поганое ведро и ходить за картошкой. Если она не придет, не вздумай слопать ватрушку сам. Завтра ожидаются Григорий Михайлович и Соня. Целую, мама.
В общем, роман с Рейном завял, так и не вспыхнув, и превратился в дружбу длиною в полстолетия. Мне посчастливилось стать и первым издателем его стихов. В 1963 году я напечатала на машинке в пяти экземплярах шестьдесят два его стихотворения. Мы собрали их в книжечку, переплели в красный с черными силуэтами домов «ситчик» и приклеили фотографию Рейна с сигаретой во рту перед стаканом вина. Один экземпляр сохранился и стоит у меня на полке, рядом с многочисленными его сборниками, увидевшими свет более четверти века спустя.
Бродский, познакомившись с Рейном, сразу оценил его талант и масштабность. Помню, что самым любимым стихотворением Иосифа в этом самодельном рейновском сборнике были «Комнаты»:
Я посещал такие комнаты,
в них доски неизвестной мебели,
в них подлинники незнакомые,
как будто бы меня там не было.
Неправда, был я в этих комнатах,
снимал ботинки, гладил волосы,
десяток слов, пристрастьем тронутых,
произнести мне удавалося.
Но я столы водил по комнатам,
и ставил стол почти у выхода,
столам заклеенным и погнутым
была какая в этом выгода.
А девушки, ценя материи
необычайных качеств зрительных,
располагали так на теле их,
что были грубо поразительны.
Простив столов перемещение
и кое-что из прежних выходок,
не требовали освещения.
Была какая в этом выгода?
Утрами, выходя на площади,
грузовиками дальше вывезен,
я спрыгивал на крик: «Немедленно
слезайте, вы нужны, послушайте», —
из кузова на землю вызванный.
А комнаты, как были комнаты?
Их ремонтировали, в них отчаивались,
какими стали они – в начале есть.
А мое любимое стихотворение из этого сборника – «Сосед Котов».
В коммунальной квартире жил сосед Котов,
расторопный мужчина без пальца.
Эту комнату он отсудил у кого-то.
Он судился, тот умер, а Котов остался.
Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги
и толковал сообщенья из московской газеты «Известия».
И из тех, кто варили на кухне и мылися, многие
задавали вопросы – все Котову было известно.
Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил...
Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами,
доставал непонятные и одинокие вазы,
пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.
Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,
курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.
Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался
и отдельно прибил – «А. М. Котов» – почтовый ящик.
Летом я переехал. Меня остановят и скажут:
– Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца,
или вор, или тайный агент. – Я поверю. Мной нажит
темный след неприязни. За Котова нечем вступиться.
За фанерной стеной он остался неясен до жути.
Что он прятал? И как за него заступиться?
Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды
На балконе у Котова пили приблудные птицы.
Это блистательное описание советского человека несомненно займет достойное место в «совковом» этнографическом гербарии.
Рейн привел Иосифа к Анне Ахматовой. Рейна Бродский называл своим учителем. Разумеется, не единственным. Своими учителями Иосиф считал Мандельштама, Цветаеву, а также английских поэтов Фроста и Одена. Но именно Рейну первому он читал только что написанные стихи. Рейну он посвятил несколько стихотворений, лучшие из которых, на мой взгляд, – ранний «Рождественский романс», а много лет спустя – стихи из «Мексиканского дивертисмента». В предисловии к вышедшему в свет в 1991 году сборнику Рейна «Против часовой стрелки» Бродский писал:
Если <...> рай существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся там, преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой.
Глава VПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
Итак, 20 мая 1959(?) года состоялась дозмаровская свадьба. Происходила она в 15-метровой комнате на Коломенской, 27. Среди гостей преобладали геологи и геофизики, а также поэты из Горного лито и, в частности, мой любимый тогда поэт Глеб Горбовский.
Но в хорошо знакомой геологической компании я заметила вкрапления новых лиц. Народу было человек тридцать, а стульев – девять или десять. Я пришла поздно, и все стулья, а также колени сидящих на этих стульях были заняты. И даже на полу между стульями было уже не приткнуться. «Новое лицо», а именно рыжий вихрастый юноша в клетчатой рубахе и потертых вельветовых брюках, оказался единственным, чьи колени были свободны. Нет, он не уступил мне стул. Слегка прищурившись, он окинул меня оценивающим взглядом и сказал: «Мадам, зуб даю, мы встречались где-то раньше. – И, показав на свои колени, пригласил: – Прошу, если не брезгуете». Я уселась на колени к незнакомому человеку, и он тут же заерзал и забормотал мне в ухо: «Поехали с орехами по дальней дорожке, вдруг кочки, кочки...» Слава богу, я успела вскочить с его колен до слова «обрыв».
Оглядываясь, где бы пристроиться, я вытащила из сумки сигарету, и молодой человек, молниеносно выхватив у кого-то из рук спичку, взлетел со стула и лихо зажег ее о свой зад.
Этот трюк всех восхитил, и к нему потянулось несколько рук со спичками: «Оська, еще! Зажги еще!» Гости тоже стали тренироваться и чиркать спички о свои задницы, но так эффектно ни у кого не получалось.
В тот вечер Ося Бродский был в ударе: острил-шутил и, наверно, удачно. Народ хихикал. Я ни одной шутки не запомнила, но в память врезался его характерный жест: сострив, он смущался, делался пунцовым и хватался за подбородок. Это довольно частое сочетание – застенчивости и задиристости в равных дозах – было свойственно молодому Бродскому. А возможно, распространенное мнение о его задиристости было и вовсе ошибочным. Была в нем скорее «светская недостаточность», некая угловатость поведения.
Со свадьбы мы с Бродским вышли вместе. На подступах к белым ночам Ленинград в три часа утра тонул в светло-сиреневых сумерках. Мы не прошли и полквартала, как увидели свободное такси. Я его остановила: «Давайте, Иосиф, я сперва отвезу вас, а потом поеду домой». – «А как может быть иначе?» – удивился мой кавалер. «А иначе может быть, что вы сперва отвезете меня». – «Мне бы это и в голову не пришло», – хмыкнул Бродский, залезая в машину.
Летом 1959 года Галя Дозмарова начала работать в Дальневосточном геологическом управлении и была отправлена на полевой сезон в Якутию. Именно она и устроила Иосифа в свою геологическую экспедицию.
Я не помню, чтобы в то время Бродский жаловался на здоровье. Но то, что уже тогда сердце у него пошаливало, каким-то образом было известно. Перед отъездом в Якутию Галя Дозмарова предупредила об этом начальника экспедиции, и это не осталось без внимания: его щадили. В следующем, 60-м году Иосиф, по его выражению, «рванул» из экспедиции в середине сезона. Объяснения этому поступку разным людям давались различные. Мне он говорил, что его заели комары. Якову Гордину он изложил соображения более высокого порядка, включая суровый характер начальницы экспедиции.
Кстати, с легкой руки Дозмаровой в Якутии оказалось много ярких персонажей, в том числе рано погибший талантливый поэт Леня Аронзон, Ефим Славинский, Владимир Швейгольц и Гоша Шилинский. Перечисленные выше лица уже навеки связаны с именем Бродского, хотя бы потому, что четыре года спустя, 29 ноября 1963 года им была оказана честь упоминания в газете «Вечерний Ленинград», в качестве друзей и сподвижников нашего «окололитературного трутня»:
...Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими «ахами» и «охами»?
...Марианна Волнянская, 1944 года рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской – Нежданова, проповедница учения йогов и всякой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами; <...> уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться около иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского – жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры.