[157]. На справедливости этой трактовки мы подробно остановимся далее, но пока заметим, что, вне всякого сомнения, именно так – безо всяких кавычек – к 1972 году Бродский сознавал свой собственный статус в русской поэзии; и запись, переданная им Катилюсу, делалась в убеждении в необходимости зафиксировать обстоятельства и детали поворотного пункта его литературной биографии.
Из приведенного текста с абсолютной ясностью следует, что начало изложенному сюжету было положено не автором. Произошедшее было столь ошеломительным, что, по воспоминаниям американских друзей Бродского Карла и Эллендеи Проффер, находившихся в его комнате на улице Пестеля во время звонка из ОВИРа, положив трубку, он несколько раз растерянно повторил: «Такого не бывает»[158].
Так кто же на самом деле сказал «а»?
Полностью остановленная летом 1967 года, после начала Шестидневной войны и разрыва дипломатических отношений с Израилем, еврейская эмиграция из СССР была возобновлена год спустя, в июне 1968-го, по инициативе руководителей КГБ и МИДа Юрия Андропова и Андрея Громыко, полагавших таким образом «локализовать клеветнические утверждения западной пропаганды о дискриминации евреев в Советском Союзе»[159]. Первоначально речь шла об установленной ранее, в 1965 году, квоте в 1500 человек в год, предпочтительно преклонного возраста, не имеющих высшего и специального образования (в феврале 1967 года эта квота была увеличена до 5000, «однако в связи с агрессией Израиля против арабских стран это решение реализовано не было»[160], успели выехать 1406 человек, причем рост количества желающих эмигрировать заставил предпринять шаги к разработке процедуры их выхода из советского гражданства – 17 февраля, одновременно с увеличением квоты, был принят указ Президиума Верховного Совета СССР «О выходе из гражданства СССР лиц еврейской национальности, переселяющихся из СССР в Израиль»[161]). В 1970 году квота была увеличена до 3000 человек в год. Одновременно «этим решением запрещалось выдавать разрешения на выезд мужчинам и женщинам, которые по закону Израиля признавались военнообязанными, а также введен порядок предварительного обсуждения характеристик на ходатайствующих [о выезде] на общих собраниях коллективов трудящихся по месту работы выезжающих»[162].
Неудивительно, что в 1970 году произошло резкое падение темпов эмиграции – из СССР смогли выехать лишь 872 человека[163]. Чиновники из МВД объясняли это членам ЦК КПСС тем, что «к этому времени почти изжил себя принцип воссоединения разрозненных семей, который являлся основным при удовлетворении ходатайств о выезде. Кроме того, были введены более строгие ограничения на выезд для лиц с высшим образованием и состоящих на воинском учете»[164].
На фоне все увеличивавшегося – при минимальной квоте – числа отказов на выезд из СССР и стремительно растущего после победы Израиля в Шестидневной войне национального самосознания среди советских евреев разворачивается настоящая борьба за эмиграцию в Израиль. Ее самый радикальный эпизод – ленинградское «самолетное дело» – был отлично известен Бродскому.
В декабре 1970 года судебная коллегия по уголовным делам Ленинградского городского суда приговорила к смертной казни Марка Дымшица и Эдуарда Кузнецова[165] – двух из одиннадцати подсудимых, планировавших угнать небольшой пассажирский самолет рейса Ленинград – Приозерск в Швецию, организовать там пресс-конференцию и рассказать миру о дискриминации евреев в СССР и их готовности пойти на «смертельный риск ради выезда в Израиль». Другие участники «операции „Свадьба“», как именовали между собой проект угона организаторы, были приговорены к длительным срокам – от 4 до 15 лет – заключения. Приговор вызвал широчайший резонанс во всем мире – и мощную кампанию общественного протеста, в которую включились и иностранные лидеры, включая Голду Меир и Ричарда Никсона.
Проходивший в здании Ленинградского городского суда на Фонтанке процесс над «самолетчиками» освещался и в советских медиа. Информация о смертном приговоре участникам «операции „Свадьба“» не могла пройти мимо Бродского. По причинам биографического характера не могла она и оставить его равнодушным.
Как известно, план захвата небольшого пассажирского самолета с целью побега из Советского Союза (в Иран или Афганистан) всерьез рассматривался Бродским и его знакомым Олегом Шахматовым в декабре 1960-го – январе 1961 года: оказавшись в Самарканде, Шахматов и вызванный им из Ленинграда Бродский
составили план: садимся в четырехместный «Як-12», Алик (так Бродский именует Шахматова. – Г. М.) рядом с летчиком, я сзади, поднимаемся на определенную высоту, и тут я трахаю этого летчика по голове заранее припасенным кирпичом, и Алик берет управление самолетом в свои руки… Мы даже довольно близко подошли к осуществлению этого плана, тем более что Алик говорил, что ему, как летчику, каждую весну хотелось «подлетнуть», то есть полетать. Мы приехали в Самаркандский аэропорт, купили два билета, на третий не хватило денег, но на борт самолета так и не взошли…[166]
От плана отказались в последний момент: Бродский понял, что не сможет ударить пилота. Тогда же Бродский написал рассказ об этом приключении, текст которого до нас не дошел: он был изъят у автора в Ленинграде при обыске 29 января 1962 года, когда тот был привлечен в качестве свидетеля по делу Шахматова, арестованного в Красноярске в сентябре 1961 года за незаконное хранение оружия и в октябре осужденного на два года лишения свободы. В январе 1962 года, рассчитывая на улучшение своего положения в колонии, Шахматов дал показания на Бродского и еще одного их общего знакомого – Александра Уманского, и, в частности, рассказал об эпизоде с планировавшимся угоном самолета[167]. Бродский, признав существование плана, убедил следователей в своем сознательном отказе от него и раскаянии и отделался «профилактикой» в течение трехдневного (29–31 января) пребывания в тюрьме «Большого дома» (Ленинградского управления КГБ на Литейном проспекте) и конфискацией архива. История несостоявшегося угона самолета еврейскими отказниками и активистами в 1970-м не могла не вызвать у поэта воспоминаний об этом задержании, сыгравшем поистине роковую роль в его биографии. Полученная в 1962 году КГБ информация о несостоявшемся угоне стала ключевой в принятии в 1963 году органами госбезопасности решения о необходимости удаления Бродского из Ленинграда – именно по инициативе КГБ и на основании его данных был написан и опубликован фельетон «Окололитературный трутень» (Вечерний Ленинград. 1963. 29 ноября), ставший сигналом для начала судебного преследования Бродского, приведшего к его высылке в Архангельскую область весной 1964 года[168]. Эта же информация, как мы увидим, не была забыта КГБ и позднее, в начале 1970-х.
О смертном приговоре Дымшицу и Кузнецову было объявлено 24 декабря. Сразу несколько знакомых Бродского, посещавших его в последние дни перед новым, 1971-м, годом, свидетельствуют о том, что поэт написал и готовился послать письмо, адресованное генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу, с протестом против смертного приговора. Этот рискованный в положении Бродского жест вызвал удивление и непонимание его друзей. По воспоминаниям Генриха Штейнберга (ошибочно относящего эпизод к 1968 году), «письмо было адресовано Л.И. Брежневу по поводу приговора с высшей мерой наказания по ленинградскому „самолетному делу“. Я прочитал письмо и, естественно, как реалист, спросил: „Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится: приговор из-за твоего письма не отменят, а ты и так на контроле, под колпаком: лишнее лыко в строку“. Он: „Тут же смертный приговор… Я должен написать“»[169]. Карл Проффер, находившийся с женой тогда в Ленинграде, вспоминает:
В один из дней перед праздником мы беседовали с Иосифом в его комнате, и в это время к нему пришел его хороший друг Ромас [Катилюс] <…>. От нечего делать он принялся листать книги и открывать ящики и в какой-то момент выдвинул верхний ящик стола с инкрустациями из слоновой кости, изображающими антилоп и других животных. Он увидел маленькую рукопись и вынул ее. Прочел с ошарашенным видом и передал Эллендее [Проффер], которая явно пришла в ужас, и наконец прочел я. Ромас забрал бумагу, сделал в ней какую-то поправку, и Иосиф резко сказал ему: «Не ты написал, а я. Я знаю эти дела», – с казал он и добавил, что это сырой черновик и он провозится с ним еще два дня. Письмо было адресовано Брежневу. <…> Письмо начиналось примерно так: «Как гражданин, как писатель и просто как человек…» Это было ходатайство об отмене смертного приговора. «Кровь – плохой строительный материал», – писал Иосиф. Он сравнивал нынешнюю советскую власть с другими режимами, в том числе с нацистским и царским. Он проводил параллель между немцами и Советами в их антисемитской направленности. Он рассматривал это как государственную политику и сравнивал с царским режимом, установившим черту оседлости. Он писал, что народ достаточно натерпелся и незачем добавлять еще смертную казнь. Ясно было, что, если Иосиф отправит это письмо, он сильно рискует своей свободой[170].
В своей хронике трудов и дней Бродского Валентина Полухина приводит начало этого письма: