Однако все попытки Бродского воспользоваться этими приглашениями были неудачными.
Яков Гордин, анализируя посвященное ему стихотворение Бродского «Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе», написанное в 1969–1970 годах, справедливо говорит о нем как о посвященном «деспотизму ограниченного пространства»[181]. Пушкинские проекции, актуальные для Бродского в выстраивании биографического текста, заявлены здесь открыто, причем именно в связи с темой «биографической неволи» – невозможности свободного перемещения (как известно, Пушкин никогда не бывал за границей и на все просьбы о выезде получал отказы властей):
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: «Хана
перемещеньям!» – и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог – дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же – к то знает – рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане – ревнив.
Эти же мотивы обреченной неподвижности формируют такой программный текст Бродского, как «Конец прекрасной эпохи» (1969):
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу —
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем – в се равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
В конце 1960-х Бродский захвачен поисками возможностей выхода из советского пространственного тупика. Это фиксируют мемуаристы: голландский славист Кейс Верхейл вспоминает, как Бродский то и дело излагал ему в 1968 году «очередной план отъезда на Запад»[182].
Напрашивающийся в своей очевидности сценарий выезда по израильской визе в рамках «воссоединения семей» Бродского принципиально не устраивал[183]. Отъезд в Израиль предполагал, согласно указу от 17 февраля 1967 года, лишение советского гражданства, а значит, невозможность возвращения на родину. Это было путешествие в один конец. Бродский же видел биографический выход в создании таких условий, при которых он мог бы свободно выезжать из СССР и возвращаться домой. «Иосиф хотел не уехать, а ездить – у езжать и возвращаться», – свидетельствует его друг Андрей Сергеев[184]. Как это могли делать его соперники за звание «первого поэта» – в частности, Евтушенко. Невозможность – помимо неравноправного доступа к подцензурной печатной машине – обладания пусть относительной, но свободой передвижения, доступной советским поэтическим кумирам 1960-х, была одним из факторов, существенно повлиявших на отношение Бродского к местному литературному истеблишменту. Никакие публично демонстрируемые тем же Евтушенко симпатии к Бродскому не могли заставить того принять сложившееся неравенство. В таких условиях симпатия неминуемо превращалась в неприемлемую для Бродского оскорбительную покровительственность.
Нежелание Бродского навсегда расставаться с СССР, несмотря на явное неприятие им сложившихся в Союзе порядков, было одновременно и частью его более общей позиции дистанцирования от политических оппонентов советского режима – нарождавшегося правозащитного, или «диссидентского», движения (во многом сконцентрированного, кстати, на борьбе за право на выезд из СССР). По воспоминаниям друга Бродского Томаса Венцловы, поэта и одного из участников правозащитного движения середины 1970-х, Бродский был против смешения литературной и политической активностей[185]. Об этом же много раз говорится в данных Бродским уже на Западе интервью. Политическая эмиграция была одной из традиционных опций для людей, заявляющих себя противниками советской власти, начиная с «первой волны», спровоцированной революцией и Гражданской вой ной, продолжая «второй волной» после Второй мировой войны и заканчивая хронологически близкими Бродскому эпизодами с бегством на Запад писателей Михаила Дёмина (1968), Аркадия Белинкова (1968) и Анатолия Кузнецова (1969) или выездом Валерия Тарсиса (1966). Вставать в этот ряд Бродский не хотел[186].
Единственной «дырой» в советском законодательстве, позволявшей на рубеже 1970-х надеяться на получение легальной возможности пересечения границ в обе стороны, было заключение брака с подданным другого государства.
Отношение советских властей к бракам граждан СССР с иностранцами начиная с 1930-х годов было подозрительным. Стремление к тотальному контролю за жизнью людей не могло не коснуться такой существенной сферы, как семья. В 1934 году работа регистрирующих браки отделов гражданского состояния была прямо подчинена НКВД. Многочисленные случаи браков между советскими женщинами и иностранцами (особенно из стран – союзниц СССР по антигитлеровской коалиции) в ходе и в первые годы после Второй мировой войны привели к принятию 15 февраля 1947 года указа «О запрещении браков советских граждан с иностранцами». В ноябре 1953 года, после смерти Сталина, указ был отменен, но подобная практика оставалась фактически криминализированной, осуждалась «советской общественностью» и находилась в зоне подозрительности и юридической неопределенности.
Однако 30 июля 1969 года в СССР был принят новый Семейный кодекс, статья 161 которого наконец официально разрешала заключение в СССР браков между советскими и иностранными гражданами «по советскому законодательству». Это была значительная юридическая новелла, позволявшая советским гражданам вступать в брак с иностранцем «без необходимости смены гражданства и на общих основаниях»[187].
Повторимся: по сути, для обычного гражданина СССР, не входившего в состав номенклатуры и/или не связанного с командировками за границу по службе, это был единственный шанс увидеть мир, не теряя возможности сохранить гражданство – то есть вернуться домой.
Шанс этот оставался достаточно формальным: в Советском Союзе право супругов-иностранцев жить по месту жительства друг друга никак не было закреплено. Только в 1975 году СССР присоединится к международному договору, обязывающему государство предоставить мужу или жене право жительства в стране любого из них. Это, в свою очередь, вызовет резкий рост числа браков с иностранцами, что впоследствии приведет, в частности, к секретной докладной записке председателя КГБ В. Федорчука в ЦК КПСС «О браках деятелей советской культуры с иностранцами из капиталистических государств» (1982), обращающей внимание на подобную практику как на угрожающую безопасности государства[188].
Тем не менее перед глазами Бродского – в близком и относительно близком ему кругу – были примеры успешной реализации права на брак с иностранцем.
В 1967 году, до принятия нового Семейного кодекса, его знакомая Диана (Ляля) Абаева, сотрудница Института востоковедения, вышла замуж за британского слависта и переводчика Алана Майерса и переехала в Лондон, сохранив право посещать СССР[189]. 1 декабря 1970 года в московском Дворце бракосочетаний № 1 (одном из немногих советских загсов, где была разрешена регистрация браков с иностранцами) поженились Марина Влади и Владимир Высоцкий. С этого момента Высоцкий, чье песенное творчество было тогда полностью неподцензурным и подвергалось в советской печати резкой критике, получил возможность частых (до нескольких раз в год) поездок за границу.
Между этими событиями и сам Бродский предпринял попытку жениться на иностранке.
Весной 1968 года в Ленинград приехала на двухмесячную стажировку сотрудница Лондонского университета Фейт Вигзелл, занимавшаяся древнерусской литературой. Ранее, в 1963–1964 годах, она уже училась в Ленинграде и познакомилась тогда с Дианой Абаевой (с которой будет потом долгие годы работать на одной кафедре в Лондонском университете) и ее друзьями – семейством Катилюс, Рамунасом и Элей. В 1966 году Катилюсы познакомились с Бродским в Литве и продолжили часто общаться в Ленинграде, куда окончательно переехали тогда же. В их комнате в коммунальной квартире на углу улиц Чайковского и Чернышевского в марте 1968 года Бродский впервые увидел Вигзелл[190].
Отражением их отношений стали посвящение «F.W.» стихотворений Бродского 1968 года «Самолет летит на Вест…» и «Прачечный мост» («…Ему / река теперь принадлежит по праву, / как дом, в который зеркало внесли, / но жить не стали») и комплекс документов, отложившийся в ленинградской части архива Бродского. В архивной описи он именуется «документы о браке с британской подданной Фейт Христин Макли Вигзелл. На рус. и англ. яз. (1968)»[191]