льных справок и документов. Более того, они уже начали борьбу за свой брак: после отмены назначенной в загсе даты регистрации Бродский, по информации его отца Александра Ивановича, переданной 20 мая Томасу Венцлове, обратился в Верховный Совет СССР (или РСФСР) с письмом о нарушении своих прав.
Можно, однако, с уверенностью сказать, что ни тот ни другая не ожидали такой реакции, какая последовала в виде телефонного звонка Пушкарева из ОВИРа утром 10 мая.
И Карл, и Эллендея Проффер считали, что решающую роль в фактическом выдворении Бродского сыграл визит президента США Ричарда Никсона в СССР 22–30 мая 1972 года (это же мнение поддерживал в разговоре с Соломоном Волковым и сам Бродский). По их мнению, высылка Бродского была осуществлена в рамках «очистки» Ленинграда от «нежелательных элементов»[224]. Эта версия не выдерживает критики: Бродский выехал из страны после отъезда Никсона и, в частности, после его приезда в Ленинград 27 мая (когда президент США, между прочим, открыл то самое первое после революции генконсульство США в Ленинграде, с руководителем которого Калвером Глейстином Кэрол Аншютц советовалась по поводу брака с Бродским); никто не ставил перед ним задачи непременно уехать до приезда Никсона – вся эпопея оформления бумаг и выдачи разрешения спокойно разворачивалась на фоне визита. Причины, следовательно, надо искать в другом.
Теоретически у КГБ было несколько опробованных сценариев, позволявших нейтрализовать отрицательные, с их точки зрения, последствия брака такого пусть не открыто враждебного, но откровенно нелояльного элемента, как Бродский, с гражданкой США. Во-первых, можно было, как уже говорилось, бесконечно затягивать процесс оформления брака (пользуясь, скажем, тем, что срок пребывания Аншютц в СССР ограничен). Во-вторых, в том случае, если пара проявит упорство, можно было в конце концов отказать ей в регистрации. В-третьих, можно было, зарегистрировав брак, не давать Бродскому разрешения на выезд к жене[225]. Наконец, можно было, аннулировав визу, выслать из Ленинграда Кэрол.
По каким-то причинам ни один из этих сценариев в данном случае не представлялся КГБ удобным.
Ответ, как ни удивительно, находится в биографии потенциальной невесты Бродского.
Кэрол Аншютц – о дна из четырех дочерей Норберта Ли Аншютца (Norbert Lee Anschuetz; 1915–2003)[226]. В период ее стажировки в Ленинграде он занимал пост представителя «Ситибанка» в Нью-Йорке по международным связям. Тем не менее отнюдь не его заметное положение в интернациональном бизнес-сообществе (в дальнейшем он станет вице-президентом «Ситибанка», а с 1984 года – президентом Trans World Transactions, Inc.) явилось фактором, сыгравшим определяющую роль в истории несостоявшегося замужества его дочери. Подполковник армии США, с 1946 по 1968 год Норберт Аншютц был сотрудником Госдепартамента США, сделав в этом учреждении выдающуюся карьеру. Став офицером 1-го класса в 40 лет, в возрасте 55 лет он ушел в отставку с позиции второго человека (minister-counselor) в одном из важнейших американских посольств – в Греции, где он работал с 1964 года (в 1967-м он стал почетным гражданином Афин). В начале 1950-х Аншютц работал в Греции, потом был переведен в Юго-Восточную Азию (1954–1956), затем в Египет (1956–1962). Во время Карибского кризиса работал заместителем посла в Париже (1962–1964). В обширном интервью, которое Аншютц дал в начале 1990-х в рамках проекта по устной истории американской дипломатии, он подробно рассказывает о своей службе[227]. Для нас тут существенно одно: с конца 1940-х годов Норберт Аншютц был активно вовлечен в деятельность по противостоянию СССР и советскому влиянию. Аншютц был высокопоставленным сотрудником Госдепа, но дополнительное понимание специфики его службы дает такое, например, признание интервьюеру: «На протяжении всей моей карьеры я имел отличные отношения с ЦРУ и его представителями». Для того чтобы читатель понял уровень коммуникаций Аншютца, приведем фрагмент, касающийся его перехода из Госдепартамента в «Ситибанк»: «…я встретил Джорджа Мура, главу „Ситибанка“ <…> и провел с ним уикенд на яхте [президента Египта] Насера. <…> Я помню, что был в Новом Орлеане, когда моя жена позвонила и сказала: „[миллиардер Аристотель] Онассис хочет, чтобы ты ему позвонил“. Я позвонил, и он сказал мне: „Свяжись с Джорджем Муром, он хочет дать тебе работу“».
Вне всякого сомнения, советские спецслужбы, узнав о матримониальных планах Бродского и Кэрол Аншютц, немедленно получили самое ясное представление о том, кто может стать тестем такого проблемного для них персонажа, как Иосиф Бродский.
В этих условиях ни один из проверенных сценариев не работал: все они грозили серьезным международным скандалом с нежелательными последствиями. Но и допустить получение Бродским такой уникальной привилегии, как свободный выезд и возвращение в СССР, распространяющейся в условиях тоталитаризма исключительно на граждан, в чьей лояльности власти уверены[228], КГБ не мог.
Ситуация в каком-то смысле напоминала ситуацию 1963–1964 годов, когда КГБ принял решение избавиться от неподконтрольного ему молодого поэта, стремительно становящегося центром общественного притяжения, путем высылки его из Ленинграда на север, применив к нему статью Административного кодекса о тунеядстве. Разница заключалась лишь в том, что спустя восемь лет гэбисты решили действовать в другом направлении – западном.
Для поэта, резонно полагавшего, что в преддверии визита Никсона отказ в браке с американкой из семьи, имеющей связи на самом высоком политическом уровне, маловероятен, ответ КГБ был настоящим «ударом сбоку» – оттуда, откуда он его никак не ожидал.
Решение по Бродскому было принято в Москве, видимо, в середине апреля 1972 года. По случайному стечению обстоятельств раньше всех его знакомых об этом узнал Евгений Евтушенко.
29 апреля Томас Венцлова, находясь в Москве, записал в дневник: «Эра [Коробова] встретила Рейна. Тот вчера видел Евтушенко, только что вернувшегося из Америки (таможенники раздели его догола и шмонали, как [польского писателя Виктора] Ворошильского[229]). Евт<ушенко> заявил: „Дела Бродского в порядке – он сможет уехать“». Узнав о распространяемой Евгением Рейном со слов Евтушенко скупой информации, Бродский, не имеющий к тому времени никаких сигналов из ленинградского загса, куда (по-видимому, в начале марта) ими с Кэрол было подано заявление о браке, и уже направивший по этому поводу жалобу в Верховный Совет, логично счел все это слухами. 5 мая Венцлова звонит Бродскому в Ленинград и пытается конспиративно изложить рассказ Рейна. «Услышав мои намеки, он расхохотался: „У меня нет никаких дел, и поэтому они не могут быть в порядке. Сижу и честно зарабатываю свою пайку, переводя рабби Тагора – дерьмо отменное“. Рейн, конечно, мог и приврать. Евтушенко – тоже», – заключает Венцлова.
В данном случае, однако, не врали ни тот ни другой.
В начале 1972 года Евтушенко по рекомендации Союза писателей СССР, поддержанной Отделом культуры ЦК КПСС, был в длительной поездке по США. 3 февраля он был принят президентом Никсоном, готовившимся к визиту в СССР. По возвращении в Москву 15 апреля при прохождении таможенного досмотра с Евтушенко произошел описанный Венцловой инцидент: поэта подвергли длительному обыску, задержав и изъяв часть его багажа – изданные за границей книги на русском языке и фотографию с Никсоном с автографом президента. В попытке вернуть конфискованное Евтушенко обратился к своему давнему знакомому – генерал-лейтенанту Филиппу Бобкову. Бобков работал в органах госбезопасности с 1945 года, с 1956-го был начальником отдела в Четвертом управлении КГБ, специализировавшемся на идеологической контрразведке и, в частности, с 1957-го «курировал» Евтушенко. В мае 1969-го Бобков возглавил Пятое управление КГБ, созданное в 1967 году для борьбы с «идеологическими диверсиями» и занимавшееся в том числе и членами творческих союзов, и вопросами, связанными с еврейской эмиграцией из СССР[230]. После обращения Евтушенко был принят Бобковым. Багаж ему был возвращен.
Есть два свидетельства о разговоре, состоявшемся у Евтушенко в кабинете Бобкова. Одно – это рассказ Бродского о встрече с Евтушенко в Москве в мае 1972 года, записанный в начале 1980-х Соломоном Волковым, второе – рассказ самого Евтушенко тому же Волкову в 2012 году. Сопоставление этих документов позволяет сделать ряд любопытных выводов.
По словам Бродского, в конце мая 1972 года, когда он по визовым делам был в Москве, ему позвонил приятель (видимо, тот же Евгений Рейн) и сказал, что с ним хочет встретиться Евтушенко. Бродский приехал к Евтушенко домой, в высотку на Котельнической набережной, и тот изложил ему канву своего разговора в КГБ.
– Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я вернулся из Соединенных Штатов… <…> И в аэропорту «Шереметьево» таможенники у меня арестовали багаж!
Я говорю:
– Так.
– А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами националисты!
(Ну все как полагается – о пера!)
Я говорю:
– Так.
– А в «Шереметьево» у меня арестовали багаж! Меня все это вывело из себя, и я позвонил своему другу <…> которого я знал давно, еще с Хельсинкского фестиваля молодежи.
Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого не говорю, а спрашиваю:
– Как друга-то зовут?
– Я тебе этого сказать не могу!
– Ну ладно, продолжай.
И Евтушенко продолжает: «Я этому человеку говорю, что в Канаде меня украинские националисты сбрасывали со сцены! Я возвращаюсь домой – дома у меня арестовывают багаж! Я поэт! Существо ранимое, впечатлительное! Я могу что-нибудь такое написать – потом не оберешься хлопот! И вообще… нам надо повидаться! И этот человек мне говорит: ну приезжай! Я приезжаю к нему и говорю, что я существо ранимое и т. д. И этот человек обещает мне, что мой багаж будет освобожден. И тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?»